Учитывая, что в советском обществе, большинство социальных групп было "атомизировано" и в результате монополии КПСС на власть не имело легальной возможности для организованного выражения и отстаивания своих особых интересов, мы вынуждены были использовать весьма расплывчатый, но более объемный термин "население" вместо "группа", "класс" и т. п. По тем же причинам для определения другой стороны конфликта мы предпочли понятие "власть" понятию "государство" - строгое использование термина "государство" придало бы многочисленным стихийным волнениям и беспорядкам статус гораздо более осмысленных и целенаправленных действий, чем это было в действительности.
Для советского общества, организованного более примитивно, во всяком случае, иначе чем гражданское общество западного типа, антиномия "население - власть" точнее передает специфические черты интересующих нас конфликтных ситуаций, чем принятые в западной социологии противопоставления "группа - общество", "группа - государство" и т. п. Иначе говоря, язык описания конфликтов не должен противоречить историческому и культурному своеобразию того или иного социума, его традициям, языку, на котором сами представители данного социума описывают свои действия и поведение. Наложение на одно общество понятий и категорий, выработанных для описания иного общества, пусть более или менее развитого и сложного (главное - другого!), не только существенно искажает общую картину, но и мешает оценить перспективу развития тех или иных событий.
В сферу нашего анализа попали не только собственно "массовые беспорядки", как определяло их советское уголовное право, но и другие острые и "мягкие" формы конфликтов, независимо от того, по какой статье квалифицировались эти деяния в советском законодательстве. Основными критериями внутренней классификации конфликтных ситуаций, а, следовательно, и выбора объектов исследования были, во-первых, массовость, размах и продолжительность столкновений (от групповых драк, сопровождавшихся кратковременным сопротивлением сотрудникам милиции, до многодневных городских бунтов, в которых участвовали сотни, а то и тысячи человек), во-вторых, уровень насилия и жестокости, проявленных участниками конфликта (погромные действия, массовые избиения, количество пострадавших, смертельные исходы, применение огнестрельного оружия властями или участниками беспорядков), в-третьих, - формы сопротивления власти (нападения на милиционеров, сотрудников КГБ, дружинников (бригадмильцев), военных; погромы отделений или постов милиции; уничтожение документов милиции или КГБ; попытки освобождения из-под стражи заключенных; нападения на партийные Комитеты и государственные учреждения и причинение им материального ущерба).
В книге рассматриваются как традиционные для России "бунташные" модели асоциального поведения масс ("хулиганские войны" и "оккупации", погромы, стихийные выступления против местных властей, этнические беспорядки), так и более "осмысленные" формы протеста, имевшие относительно внятную политическую направленность, включавшие в себя ростки забастовочного и стачечного движения или использовавшие лозунги борьбы за национальную независимость. Особое внимание уделено парадоксальным формам народной "коммунистической мечты", нередко выступавшей в качестве идеологической оболочки социального конфликта и противостоявшей "реальному социализму" как "украденнай правда", моделям массового конфликтного поведения, реконструкции психологических типов участников и лидеров массовых беспорядков, культурных и этических стереотипов, "работавших" "за" и "против" режима в кризисных ситуациях.
Эпоха Хрущева и Брежнева, которую автор обозначил условным термином "либеральный коммунизм", принципиально отличалась как от репрессивной диктатуры 1930–1940-х гг., так и от попыток Горбачева реформировать "советский социализм", завершившийся крахом всей системы. Главным аргументом при определении хронологических рамок работы была оценка всей эпохи "либерального коммунизма" как пространства борьбы между потребностями модернизации и укорененными в институтах власти и управления, идеологии и массовой психологии традициями "патриархального патернализма" и бюрократического произвола. Вместо современной модели демократического взаимодействия между обществом и государством доминировала традиционная дихотомия "народ - власть". Поиск оптимального или, по крайней мере, адекватного новой постиндустриальной эпохе социально-политического механизма и при Хрущеве, и при Брежневе шел спонтанно, осмысливаясь во враждебных новой реальности идеологических формах. О самом наличии социальных и этнических конфликтов, реакции народа на свои решения правящая верхушка узнавала в неизбежно извращенной форме бунтов и массовых беспорядков либо нелегальных "антисоветских проявлений". Попытки Горбачева перестроить эту патриархальную "механику" привели к краху всей советской системы, деградации (но не исчезновению!) патерналистской традиции, появлению институтов "гражданского общества", слабость которых чревата постоянными кризисами легитимности нового строя, угрозой возвращения к патерналистским формам управления страной, а значит, и бунтов, "бессмысленных и беспощадных", как крайнего средства "информирования" властей о невыносимости бытия.
Работа над этой книгой была долгой. Ее появление на свет было бы невозможно без поддержки фонда Харри Фрэнка Гугенхайма (США, Нью-Йорк), который в 1997 г. одобрил проект "Городские беспорядки в Советской России, 1960–1963". Первоначально книга вышла в свет на русском языке в новосибирском издательстве "Сибирский хронограф" (1999 г.). В 2002 г. ее сокращенный английский вариант в переводе и под редакцией Элейн Мак'Кларнанд Мак'Киннон был опубликован издательством "М. Е. Sharp Inc.". В новое издание книги, переработанное и дополненное, включена глава "Ящик Пандоры: конфликтный опыт ГУЛАГа", основанная на последних исследованиях автора. Появление главы о конфликтном социуме ГУЛАГа потребовало не просто изменений в структуре книги (новая последовательность глав), но и концептуальной перестройки текста, анализа таких факторов и обстоятельств массовых волнений эпохи "либерального коммунизма", которые остались вне поля зрения автора в изданиях 1999 и 2002 гг. Кроме того, при подготовке второго издания были использованы недавние исследования автора по проблемам советского "крамольного" сознания и простонародной оппозиционности. По сравнению с русским вариантом 1999 г. были кардинально переработаны введение и, особенно, заключение книги.
Первым читателем книги был мой добрый друг и старый знакомый профессор социологии Калифорнийского университета (Сан Диего) Тимоти Мак Дэниел. Он же стал ее первым критиком - доброжелательным, умным и справедливым. Этому замечательному человеку автор вообще многим обязан в жизни. На разных этапах работы моральную и профессиональную помощь и поддержку оказывали автору Ольга Эдельман, профессора Шейла Фитцпатрик, Арч Гетти, Джеффри Бурде, Дэвид Пайк, Дон Рейли (США), Франческо Бенвенути (Италия), доктора исторических наук С. В. Мироненко и О. В. Хлевнюк, историк, член общества "Мемориал" Н. Петров. Неоценимой была помощь Д. Н. Нохотович в поиске и подборе материалов в фондах Государственного архива Российской Федерации.
Книга посвящена Марине Козловой, которая не только вдохновляла автора, это была как раз самая легкая часть ее обязанностей, но и терпела капризы, ругала, когда ленился, а главное - помогала жить простым фактом своего существования на земле.
В. Козлов,
Часть I КОНФЛИКТНАЯ "ОТТЕПЕЛЬ" (1953–1960 гг.)
Глава 1
Ящик Пандоры: конфликтный опыт ГУЛАГа
Ген "антигосударственности"
Волна массовых волнений, накрывшая ГУЛАГ на рубеже 1940–1950-х гг. и достигшая апогея после смерти Сталина, не только нанесла удар по "рабскому укладу" советской экономики, поставив под угрозу строительство и эксплуатацию важнейших народно-хозяйственных объектов (железные и шоссейные дороги, каналы и шлюзы, гидроэнергетика, освоение месторождений, добыча и первичная переработка полезных ископаемых, лесозаготовки, строительство военных объектов в климатически неблагоприятных зонах и т. д.), но и пошатнула социальную стабильность и политическую устойчивость режима. Система, предназначенная для борьбы с социальными болезнями и защиты общества, в конечном счете, превратилась в угрозу существованию общества. С конца 1940-х гг. ГУЛАГ как важная часть государственной машины начал в катастрофических размерах воспроизводить то, что можно назвать геном "антигосударственности".
Восстания, неповиновения и бунты наглядно показали руководству страны, что ГУЛАГ как пережиток советской мобилизационной экономики эпохи форсированной индустриализации "выпал из времени", превратился в "заповедник сталинизма" и профессиональной преступности. Учитывая быструю "ротацию" заключенных в лагерях и колониях (600–700 тысяч человек в год), и систематический "обмен" населением между ГУЛАГом и "большим социумом", можно предположить существование прямой связи между выступлениями в лагерях и "хулиганской войной" против власти, вспышкой массовых беспорядков и городских бунтов в СССР во второй половине 1950 - начале 1960-х гг. Среди активных участников этих событий можно было встретить немало людей с лагерным прошлым. Зачинщики городских волнений воспроизводили как типичные схемы заурядных лагерных волынок, так и сложные модели политических протестных выступлений заключенных особых лагерей. Сравнительный анализ способов действия организаторов массовых беспорядков на воле и за колючей проволокой, а также сопоставление их социального "профиля" и modus operandi свидетельствуют об определенной взаимосвязи и даже типологической близости этих явлений.
Все массовые выступления и протесты заключенных, взятые в контексте сталинской модели социализма, были, в конечном счете, ударом по порядку управления и подрывали устои всей Системы в целом. Неважно, в данном случае, насколько сознательно формулировали эту цель участники выступлений, если формулировали вообще. Неважно даже, насколько объективная направленность выступления отвечала субъективным представлениям и стремлениям участников волнений, в какой мере совпадали, если совпадали, личные планы зачинщиков и организаторов беспорядков и тех, кто был лишь пассивным участником событий, бунтовщиком поневоле. Главное, что по меркам советского уголовного кодекса и в соответствии со сталинской уголовной практикой подобные действия, в конечном счете, оценивались как опасные государственные преступления, с одной стороны, и затрудняли выполнение ГУЛАГом его важнейшей - производственной - функции, с другой. (Не удивительно, что в отчетных материалах ГУЛАГа и МВД СССР статистические сведения о лагерном бандитизме и "повстанческих проявлениях" часто объединялись в общей рубрике). Организация забастовки или восстания в особом режимном лагере предполагала уникальное сочетание причин и предпосылок - политических (благоприятная внешняя ситуация - война, смена правителя или режима), организационных (наличие сплоченных неформальных групп, авторитетных руководителей и/или организованного подполья), идеологических (осмысленные и достижимые, хотя бы гипотетически, цели и мотивы массовых действий), социально-психологических (запечатленный в групповом сознании опыт успешных протестных действий и/или действие будоражащих факторов - несправедливая смерть товарища по несчастью, превышающее лагерный "обычай" насилие в отношении узников и т. п.), наконец, физиологических - голод, истощение, болезни отбирали все силы заключенных и практически полностью исключали возможность коллективного организованного длительного и целеустремленного протеста.
Иные формы протестной активности заключенных - волынки, бунты, коллективные отказы от работы или от приема пищи - представляли собой более органичную, естественную и традиционную часть лагерного быта. Для их начала не требовалось ни тщательной подготовки, ни особой идеологии, ни даже формулирования далеко идущих целей. В ряде случаев для начала массовых беспорядков вполне достаточно было острой спонтанной реакции гулаговского населения на конкретные обстоятельства лагерной жизни либо наличия организованной группы заключенных, претендующих на особую роль и привилегии в лагерном сообществе. Борьба различных лагерных группировок - политических, этнических ("чечены", "кавказцы"), этнополитических (украинские и прибалтийские националисты), чисто уголовных (воры-"законники", "отошедшие", "махновцы", "беспредельники" и т. д.) за контроль над местами заключения, их столкновения друг с другом и с администрацией, коль скоро они принимали массовые формы и осознавались властями как чрезвычайные происшествия, достойны изучения и описания не меньше, чем "чистое" политическое сопротивление в лагерях.
Протесты, самозащита и борьба заключенных за коллективное выживание никогда не были и не могли быть, политически и морально стерильными, хотя бессознательное игнорирование этого факта достаточно часто встречается в историографии. Способы действия и мотивы людей, вовлеченных в орбиту таких событий, порой просто невозможно однозначно квалифицировать как "высокие" или "низменные". Но все эти события, независимо от мотивов своих "актеров" и "авторов", разрушали и разлагали ГУЛАГ как огромный производственный организм и репрессивную машину, как сферу принудительного труда, безнадежно ретроградную, политически недолговечную, экономически неэффективную и человечески неприемлемую.
Эволюция лагерного сообщества в конце 1920–1930-х гг
Отвечая в свое время на абстрактный вопрос: "Какие вообще мыслимы способы сопротивления арестанта - режиму, которому его подвергли?", - А. Солженицын упомянул голодовку, протест, побег и мятеж. Протесты и голодовки, по мнению Солженицына, как способ воздействия на тюремщиков имели силу только в совершенно определенной общественной ситуации.
Чтобы они действовали, должно существовать общественное мнение. Без его "соучастия" протесты и голодовки как способ отстаивания специфических интересов заключенных обречены. Неудивительно, что такие формы сопротивления как голодовки, широко распространенные среди политических узников в царской и советской (до начала 1930-х гг.) России, практически сошли на нет в годы Большого террора. Поставив выступления заключенных сталинского ГУЛАГа в контекст западной модели гражданского общества (точнее - его полного отсутствия в сталинском СССР), писатель не стал рассматривать протестную активность заключенных в рамках общего процесса архаизации советского социума, отброшенного сталинской "революцией сверху" на многие десятилетия назад. Между тем в традиционном обществе массовые протесты выступают в качестве второй сигнальной системы, фактически обеспечивающей управление в экстремальных и кризисных ситуациях. Для функционирования подобной системы общественное мнение не требуется. Более того, его существование даже и не предполагается. Протесты заключенных в этом случае вписываются в иную (архаическую) систему патерналистских взаимоотношений, в принципе враждебную любым институтам гражданского общества и предполагающую прямое и грубое "общение" подданных с высшей властью - без посредничества общественного мнения.
Суть изменений, привнесенных Сталиным, сводилась, однако, не просто к архаизации общественной системы вообще, пенитенциарной системы в частности. В отношениях с политическими узниками Сталин "выключил" даже традиционные формы обратной связи "опекаемых" с "верховным арбитром". В 1929 г. именно от Сталина руководители карательных органов получили вполне внятный сигнал: вообще игнорировать письменные заявления и протесты политических заключенных и прекратить практику "препровождения" этих документов в ЦК ВКП(б), Другими словами, верховная власть не только заблокировала политическим заключенным возможность апелляции к общественному мнению, но и отказалась в своих отношениях с "контрреволюционерами" нести бремя даже традиционного патернализма. После того, как "Вождь народов" сначала объявил себя глухим к эпистолярным протестам заключенных, а затем и к их голодовкам и обструкциям, политические заключенные "нового призыва" практически отказались и от популярных в 1920-е гг. форм борьбы. Начав после 1936 г. массовый перевод политических заключенных из политизоляторов в концентрационные лагеря, власть в свойственной ей символической манере в принципе отвергла любые притязания "контрреволюционеров" на особый политический статус. А в обстановке Большого террора и массового уничтожения политических заключенных само допущение того, что подобные протесты хоть сколько-нибудь значимы для власти, выглядело и было абсурдом. Сталинизм архаизировал отношения в социуме, отбросил его к примитивным формам общественного бытия и, вместе с другими атрибутами цивилизации, "упразднил" и сообщество политических заключенных, объявив ему, как и прочим осужденным, лишь производственную функцию. Одновременно сталинская система попыталась разрушить не только сообщество политических заключенных, но даже и традиционный "воровской мир", усиленно культивируя утопические идеи трудовой "перековки" уголовников.