Не исключено, что с действием тех же причин был связан и "ренессанс" побегов 1946–1947 гг. 16 июня 1947 г. заместитель начальника ГУЛАГа по оперативной работе Г, П. Добрынин сделал вывод о значительном росте состоявшихся побегов заключенных, "особенно групповых и даже вооруженных". Подобные побеги, все больше походившие на бунты и мини-восстания, были бесспорным свидетельством дестабилизации обстановки в послевоенном ГУЛАГе, но проблемы "паразитического перенаселения" ГУЛАГа они решить, естественно, не могли. Слишком малое число заключенных имело технические возможности, достаточно мужества и сил для побега. Поэтому главным итогом "паразитического перенаселения" стал разраставшийся конфликт между различными группировками воровской "элиты" - яркое свидетельство формирования новой социальной структуры гулаговского сообщества. Враждующие группировки, следуя инстинкту самосохранения, начали упорно добиваться от лагерной администрации признания их неофициального статуса и режима раздельного содержания в лагерных пунктах. Так они закрепляли раздел сфер влияния и добивались от лагерной администрации "ярлыка" на власть. В свою очередь, "вершиной" режимно-оперативной мысли стала тактика "разведения" враждующих группировок по различным лагерным подразделениям, т. е. признание их de facto и молчаливое согласие на выделение "вотчин" для уголовников. Одной из постоянных забот оперативных работников во второй половине 1940 - начале 1950-х гг стало не разложение или ликвидация уголовных группировок (на это как на дело совершенно безнадежное в то время просто махнули рукой), а их своевременное "расселение". Однако характерное для ГУЛАГа в 1945–1947 гг. "паразитическое перенаселение" делало последовательную реализацию этого принципа трудновыполнимым, что и спровоцировало начало безжалостной войны "воров" и "сук".
Изменение социальной структуры ГУЛАГа после массовых посадок "положительного контингента" по указам 1947 г об усилении борьбы с хищениями общественной и личной собственности уже не могло остановить инерцию непримиримой борьбы за ресурсы, хотя вряд ли кто-либо из участников "войны" спустя несколько лет после ее начала смог бы внятно объяснить ее причины. Во всяком случае, в то время, когда (уже после смерти Сталина!) эта проблема привлекла внимание высшего советского руководства, ни гулаговские оперативники, ни сами заключенные так и не смогли восстановить точный анамнез хронической болезни ГУЛАГа.
Ресурсов военного ГУЛАГа оказалось совершенно недостаточно, для того, чтобы обеспечить привилегированные условия отсидки всем потенциальным претендентам на власть в зоне. Заработал пусковой механизм активного "социального" структурирования ГУЛАГа, еще недавно "атомизированного" и потому управляемого, началось возникновение разнообразных группировок заключенных для защиты от "правомерного" и неправомерного произвола как первой, так и "второй власти" в лагерях, так же как и для эффективной борьбы за контроль над зоной, т. е. за право самим стать паразитами, "второй властью". Тягу к сплочению и консолидации обнаружили даже традиционно аморфные политические заключенные, состав которых, как уже отмечалось, кардинально изменился за годы войны. Это новое явление гулаговские оперативники попытались в 1944 г. выразить формулировкой "контрреволюционные авторитеты", намекающей на появление специфических сообществ политических заключенных.
Растущее "паразитическое давление" на население ГУЛАГа, усиленное постоянным втягиванием, часто под угрозой смерти, заключенных в "разборки" криминальных авторитетов, поставили политических заключенных, особенно их новые пополнения, перед критическим выбором. Для них, столь же "безнадежных" по срокам заключения и жизненным перспективам, что и бандиты-уголовники, консолидация и сплочение в борьбе за скудные жизненные ресурсы и власть над зоной стали единственно возможным выходом из ситуации. Политические начинали эту борьбу из заведомо невыгодной позиции, ибо не имели того полулегального статуса, которым гулаговская практика наделила верхушку воровского мира. Зато они могли использовать привычные формы подполья и повстанческой самоорганизации, опереться на враждебные советскому режиму идеологические ценности как на инструмент групповой мобилизации. Отдельные группы дополнили не всегда эффективный в лагерных условиях повстанческий и подпольный опыт методами и приемами, заимствованными у организованного криминала. Особую активность демонстрировали украинские и прибалтийские националисты, прибывавшие в ГУЛАГ сплоченными компактными группами, преисполненные боевого духа, объединенные простой, порой вульгарной и примитивной, но сильной и жизнеспособной национальной идеей.
Украинские националисты ("бандеровцы и повстанцы") отличались особой непримиримостью, жестокостью, жизнеспособной подпольной инфраструктурой, приспособленной к специфически советской "культуре стука". В 1946 г. гулаговские оперативники отмечали своеобразный "повстанческо-побеговый порыв" заключенных украинских националистов, содержавшихся на Украине. Из 100 тысяч заключенных украинских ИТЛ и колоний 30 тысяч (данные на 1 января 1946 г.) составляли "особо опасные, подавляющее большинство которых осуждено за измену Родине, антисоветский заговор, террор, повстанчество и бандитизм". Именно из этой среды выделялись организаторы и руководители особо дерзких групповых побегов - "нападения на отдельных стрелков, нападения целой колонной на конвой, рывками через зону группой, путем подкопов и т. п.". Чекисты прекрасно понимали причины подобной дерзости - "шансов на то, что при удачном побеге они в течение буквально дней попадут к "своим", у них много".
Поэтому, несмотря на повышенную заинтересованность партийных и советских органов УССР в рабочей силе заключенных, ГУЛАГу пришлось пойти на своеобразную ротацию - заменить бандеровцев, отправленных малыми партиями с Украины в традиционные гулаговские районы, "неопасными" уголовниками. В результате, политический ГУЛАГ получил прилив свежей "протестной" крови, а расстановка сил в лагерях стала меняться. Началось создание лагерного националистического подполья, сопровождавшееся борьбой за передел "второй власти". Привычные методы усмирения - например, использование уголовников, "отошедших" от "воровского закона", для подавления политических - в отношении украинских националистов не работали. Поступления с Украины повстанцев и подпольщиков усилили украинское "землячество" в ГУЛАГе, превратив его в одну из влиятельных сил гулаговского социума.
На протяжении 1946–1947 гг. процессы самоорганизации новых политических заключенных и формирования глубокого лагерного подполья проходили свою латентную фазу. В ноябре 1947 г. ГУЛАГ и его 1-е управление впервые зафиксировали целый комплекс новых проблем. Гулаговское начальство, походя, отметив оперативные успехи на ниве привычной "борьбы с антисоветской агитацией, антисоветскими группированиями среди заключенных", весьма резко высказалось о снижении качества работы по ликвидации "более серьезных вражеских группирований", ушедших в лагерях в "глубокое антисоветское подполье". Наибольшую тревогу вызывали "идеологическая обработка во враждебном духе окружающих", восстановление "утраченных антисоветских организационных связей по воле", попытки "сколачивать антисоветские организации и группы, подготавливая волынки, вооруженные групповые и одиночные побеги", установить связь с иностранными посольствами.
При всех обвинениях в адрес "контрреволюционной" части лагерного населения практические работники не могли не понимать, что в то время главная угроза для порядка управления исходила все-таки не от "контрреволюционеров", даже не от их новых пополнений с Украины и из Прибалтики, еще переживавших свой "организационный период", а от особо опасных уголовных преступников. В августе 1947 г. в докладной записке на имя заместителя начальника ГУЛАГа Б. П. Трофимова начальник 6-го отдела 1-го управления ГУЛАГа Александров проанализировал оперативную обстановку в лагерях и колониях. По его оценке, доля особо опасного элемента составляла 40 процентов от общей, численности заключенных. - 690 495 человек, осужденных за контрреволюционные преступления, бандитизм, убийства, разбой, побеги, против 1 074 405 человек, сидевших за "бытовые, должностные и другие маловажные преступления". Однако в качестве главной угрозы Александров назвал не 567 тыс. "контрреволюционеров", многие из которых никакой опасности для режима и порядка управления не представляли, а 93 тыс. ("громадное количество", по оценке чиновника) осужденных за бандитизм, убийства, разбой и т. п.
Администрация ГУЛАГа чувствовала, что вверенный ее попечению Архипелаг теряет управляемость, что преступная активность 93 тыс. опасных уголовников, поделивших (не без участия лагерной администрации) лагеря и колонии на вотчины, грозит не только режиму содержания и порядку в лагерных подразделениях, но и святая святых - "трудовому использованию контингентов". Именно тогда в прагматичном среднем звене гулаговского аппарата появилась идея радикального решения проблемы - организовать "специальные лагери для содержания осужденных за бандитизм, убийство, вооруженный разбой и побеги". Как показали дальнейшие события, высшее руководство страны предпочло разумному и прагматичному полицейскому решению проблемы - решение политическое и, как выяснилось, опасное для самой власти.
Начало "эпохи бунтов"
В 1948 г. особые лагеря были созданы, но совсем не для особо опасных уголовников, а для содержания наиболее активной и враждебной советскому режиму части политических заключенных, что, в конечном счете, привело лишь к одному - сокращению "атомизированной" части гулаговского социума и росту сопротивления порядку управления, как в особых лагерях, так и в обычных ИТЛ. Именно с началом в 1948 г. организации особых лагерей А. И. Солженицын, тонко чувствующий динамику лагерной жизни, связывает окончание "эпохи побегов" и начало "эпохи бунтов" в ГУЛАГе. Это утверждение, как и любое другое общее суждение, можно, разумеется, оспорить. Известно, например, что именно в 1948 г. ГУЛАГ захлестнула как раз волна групповых вооруженных побегов. Однако если не углубляться в терминологические дебри, то можно сказать, что групповые вооруженные побеги, иногда похожие на вооруженные мятежи, во всяком случае, в планах и замыслах заговорщиков, действительно были своеобразным переходом от "побеговой" формы протестов к "бунтарской". Не случайно прокурор СССР Г. Сафонов считал, что "групповые вооруженные побеги, имевшие место в Воркутинском, Печорском и Обском лагерях, были организованным выступлением особо опасных преступников, которые ставили перед собою задачу освобождения других заключенных и уничтожения работников охраны и лагеря". Фактически, прокуратура рассматривала эти выступления заключенных как возможную предпосылку широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР.
В марте 1949 г., т е. спустя год после организации особых лагерей, 1-е управление ГУЛАГа МВД зафиксировало в этих лагерях уже не только активизацию "стремления заключенных к побегам" (побеговые настроения всегда охватывали зэков с приближением весны), не просто подготовку особо опасных побегов - групповых и вооруженных, но побегов, имевших относительно внятную политическую мотивацию - например, "с целью продолжения на воле активной борьбы против советской власти".
В ряде случаев лагерная мифология неправомерно героизировала подобные "восстания". В действительности это были весьма кровавые события. Так, во время побега из Обского лагеря группа В 19 человек, отделившаяся от основной массы, полностью уничтожила все население оленеводческого стойбища (42 человека, среди которых большинство составляли женщины и грудные дети). Если уничтожение взрослых еще можно было объяснить преступной "прагматикой" - оленеводы всегда были злейшими врагами зэков, ибо за каждого убитого и сданного властям беглеца местные жители получали вознаграждение, то убийство грудных детей было, мягко говоря, избыточной и устрашающей жестокостью.
Окончательное вступление ГУЛАГа в "эпоху бунтов" следует связывать не только с простым фактом концентрации государственных преступников в особых лагерях. Изолированный от всего мира и, казалось бы, замкнутый в себе ГУЛАГ на самом деле чутко прислушивался к пульсу мировой политики. "Долгосрочники" как политические, так и уголовные, сконцентрированные в особых лагерях, штрафных и каторжных лагерных отделениях, воспринимали свою участь как пожизненное заключение. Не приходилось рассчитывать ни на амнистию, ни на досрочное освобождение. В этой ситуации взгляды заключенных были обращены к внешнему миру. Ожидание того дня, когда "холодная война" перерастет в горячую, было для многих, особенно идейных противников режима, единственным лучом надежды. После начала войны в Корее в 1950 г. эти индивидуальные надежды стали одной из социально-психологических доминант антисоветского "особого" ГУЛАГа.
Ожиданию "светлого праздника освобождения извне" сопутствовало широкое распространение повстанческих настроений среди отдельных категорий заключенных. Практические выводы из международной обстановки прежде всего сделали украинские и (в меньшей степени, если судить по оперативным донесениям) литовские националисты. В 1951–1952 гг. среди украинцев-каторжан вовсю шли разговоры о предстоящем реванше, который в скором времени Англия, Америка, Западная Германия и Япония "устроят Советскому Союзу", и о кровавой мести коммунистам. Наиболее активная и решительная часть заключенных украинцев не только уповала на американцев, которые "придут и освободят нас из лагерей, но и призывала поднять восстание в первые дни войны, чтобы самим освободиться из лагеря"."В район Воркуты, - говорили они, - достаточно выбросить один десант, а здесь в лагере мы должны быть готовы в любую минуту двинуть лавину заключенных и каторжан на большевиков и стереть их с лица земли" (Речлаг).
По информации из Дубравного лагеря, украинские националисты также распространяли "антисоветские провокационные слухи о близости войны англо-американского блока с Советским Союзом". Заключенных особых лагерей время от времени захлестывали страхи и опасения "быть расстрелянными в случае возникновения войны" (Дубравлаг, весна 1952 г.), что не могло не провоцировать повстанческих настроений у наиболее решительной части заключенных особого контингента. Появлялись рукописные листовки "антисоветско-повстанческого содержания" с призывами "к вооруженному восстанию заключенных", объединению в боевые группы "для вооруженного выступления и самоосвобождения", для борьбы "совместно с американцами против советской власти" (обращение к солдатам и офицерам охраны).
Агентурная информация, поступавшая из особых лагерей после начала войны в Корее, показывала, что подпольные группы заключенных и их руководители при благоприятных внешних условиях внутренне готовы к восстанию, что подпольная антисоветская деятельность, например, заключенных украинских националистов может органично перерасти в подготовку восстания. На этот случай они запасались холодным оружием и изготовляли самодельные гранаты, сознательно распространяли слухи "о скором нападении США через Берингов пролив". Под разговоры о том, что "все заключенные особого лагеря в начале войны будут советскими властями расстреляны", шла пропаганда подготовки "к вооруженной "самообороне"" (Береговой лагерь). Следует заметить, что подобные слухи и настроения были, постоянным лагерным фоном, той социально-психологической реальностью, которой жили особые лагеря, даже если в них в тот или иной момент времени вообще не было никаких следов деятельности подпольных организаций.