- Бог спасет! Бог спасет! - слышал он за спиной торопливый голос.
Во дворе кирпичных хрущевок, среди которых Роман слегка призаблудился, ему повстречалась стая бездомных собак, разномастных, мелкорослых - не выше таксы, и крупных - как овчарки. Они одинаково заискивающе поглядывали на него большими дворняжьими глазами, принюхивались и, как будто улыбнувшись, пробегали дальше. Почти повсюду в домах двери подъездов, расхлестанные и покривившиеся, были раскрыты, видать, по случаю жары; никаких домофонов; в черных зевах подъездов невидимо проступали исцарапанные, исписанные стены, раздолбанные почтовые ящики и пыльные отопительные батареи.
У одного из подъездов Романа Каретникова окликнул мужик:
- Эй, парень, спичек дай!
- Нет у меня спичек.
- Не куришь?
- Нет.
- Здоровье бережешь? Не хрен его беречь! Начинай курить! В твои годы пора наркоту пробовать, а ты еще никотином не наслаждался.
Мужик, веселый и подвыпивший, был в тапках на босу ногу, в спортивном трико с оттянутыми "коленями"; на голом теле - пиджак.
- Вот, купите себе зажигалку. - Роман протянул ему десять рублей.
- Ты чё, охренел? Я чё, у тебя денег просил? Я ж у тебя спичек просил! - Мужик озлился, завозмущался, заскандалил, и Роман поскорее ушел от него. - Деньги мне сует. На хрен мне его деньги! - неслось ему вслед.
Вскоре Роман выбрался на главную никольскую площадь, с колонным домом, вероятно, цитаделью городской администрации, и с памятником Марксу. Основоположник пролетарского учения лобастым монстром с тяжелой окладистой бородой давил на постамент тучным чугунным полутелом. В постаменте, обложенном плитами, не хватало нескольких звеньев, памятник казался брошенным, хотя и стоял посреди площади, окруженный клумбой с желтыми и фиолетовыми анютиными глазками. "Убрали бы они его отсюда к чертовой бабушке! - возмутился Роман. - Ни смысла, ни красоты!"
Повсюду на столбах висели полуоборванные агитационные листовки с фотографиями и призывами каких-то кандидатов, напоминали о прошедших недавно выборах областной власти. Вблизи площади на длинном фанерном щите краснел то ли лозунг, то ли призыв, то ли напоминание: "Судьба России - наша судьба!". "Понятно, что не Гондураса", - на той же уныло-желчной ноте подумал Роман.
К вокзалу ему присоветовали идти коротким путем - по узким улочкам с "деревенскими" домами. Здесь был какой-то сонный вид. Людей почти не встретить. Окна в домах затеняли рябины и акации в палисадниках. Пахло пыльной придорожной травой. И где-то кудахтала курица. Иногда между отемнелых заборных штакетин появлялась собачья морда, начинался лай - не агрессивный, показушеский, для острастки.
У одного из домов, за забором, раздался отчаянный детский крик, плач, и истерический женский голос:
- Будешь еще! Будешь еще!
Забор был не высок - Роман разглядел взъерошенную краснолицую молодую женщину с оскаленными зубами, в халате, и совсем нагого белобрысого мальца, которого она цепко держала за руку и хлестала тряпкой по ягодицам, по спине, по руке, которой он прикрывался. Мальчик и кричал, и ревел, а женщина, по-видимому, его мать, лишь сильнее заводилась истязанием и еще громче взвизгивала: "Будешь еще! Будешь еще!" и лупила тряпкой.
Роман отвернулся; горло ему вдруг перехватили слезы. Ему стало смертельно жаль этого захлебывающегося в слезах мальчишку, эту взвинченную, распоясавшуюся женщину в застиранном халате; ему почему-то стало остро жаль себя, оказавшегося здесь, в этом чужом далеком городе. Но никакая жалость не могла сравниться с парализующим бессилием: "Марина… Почему так? Зачем я тебя здесь оставляю? Зачем?.. Неужели навсегда?"
* * *
Ближайший поезд на Москву уходил поздним вечером. Билеты в купейный вагон уже распродали, даже в плацкартном - высветилось место на верхней боковушке у туалета. Здесь, у окошка кассы, с Романом вышел конфуз, у него не набралось денег - рублей. Кредитной картой воспользоваться оказалось негде: банкоматами Никольск не обзавелся, обменного пункта валюты на вокзале тоже не отыскалось. Частный извозчик на "москвичонке" согласился поменять стодолларовую купюру по грабительскому курсу. Роман не возражал. Меняльщик долго разглядывал купюру на свет, слюнявил палец и тер портрет штатовского президента, трижды спросил: "Не поддельная? Не врешь?" Позднее этот же валютчик и докатил Романа от вокзала до гостиницы.
В коридоре гостиницы стоял милиционер. Дежурная по этажу что-то громко объясняла ему и указывала на раскрытую дверь номера, в котором остановился Роман. Холодок прокатился по спине. "Что ж они, приехали сюда, здесь хотят допрашивать?" - что-то безумное просквозило в голове. Милицейской формы он теперь побаивался. Недели в следственном изоляторе не прошли даром: решетки, засовы, колючая проволока, "Руки за спину!"…
- Вы сняли этот номер? - спросил милицейский капитан.
- Он! Он и есть, товарищ милиционер. Он при мне поселялся, - опережая Романа, оттараторила дежурная, маленькая морщинистая бабенка с копной белесых волос; ей как будто не терпелось спихнуть с себя какую-то вину. - Утром сегодня заехал. Вот! К нему еще барышня приходила.
- Что произошло? - спросил Роман.
- Вас обокрали, гражданин Каретников, - равнодушно сказал капитан. - Забрались по пожарной лестнице, дальше - через балкон. Когда вор уходил, горничная заметила. Задержать по горячим следам не удалось.
- Закрывать балконы-то надо! Зачем оставили открытым? Сами виноваты. Вот! Мы за всеми не уследим! - опять затараторила дежурная.
Роман демонстративно отвернулся от нее, отсек от разговора с милиционером.
- Пойдемте, гражданин Каретников, в номер. Составим протокол: чего пропало, - устало сказал капитан, снимая фуражку и обнажая патлатую голову.
"Что ж он не подстрижется? Жарко в фуражке с такой прической. Неужели заработка на стрижку не хватает?" - подумал Роман, наблюдая за капитаном, который пристроился к столу, сдвинул бутылку шампанского, вазу с цветами, разложил бумаги.
Через минуту он не спеша записывал на листе перечень пропаж, предварительно осведомляясь у Романа:
- Сумка какого цвета была?.. Плейер… Марка "Сони"?.. Как вы назвали: органайзер?.. Сколько денег в барсетке осталось? Семьсот? Семьсот рублей? Долларов? - Капитан удивленно качнул головой, спросил:
- Женщина, которая к вам приходила, кто она?
Роман замер. Ни за что! Ни слова о ней!
- Кто она? - Милиционер помедлил. - Можете не отвечать… - Равнодушно продолжил: - Не помните водителя, который вас вез в гостиницу с поезда? О чем он разговаривал с вами? Вы сказали ему, что вы из Москвы?.. Вас могли обворовать по наводке. Москвичи богаты, и москвичей у нас не любят.
- За что не любят?
- А за что вас любить? - в голосе капитана появился интерес. Он поправил длинную челку, которая скатывалась ему на глаза, откинулся на спинку стула, окрепшим голосом непримиримо повторил: - А за что вас любить?
Роман снова отмалчивался. Капитан опять не требовал от него ответа, тем более далекого от протокола.
- Москва-то как свинья, без роду, без племени, - милицейский голос налился свинцовой тяжестью. - Корыто у нее всегда полное. Если чуть опустеет, так у каких-нибудь кур жратву отберет… Всю Россию обнищили! Наш завод какая-то шпана из Москвы за бесценок купила. Там раньше семь тыщ людей работало, а теперь двести человек держатся. Я воров ловлю. А воров по всей России Москва плодит… В тюрьмах теснотища, в СИЗО не продохнуть, по трое на одни нары. Печи бы тогда, что ль, Москва придумала, чтоб сжигать ненужных-то, как в Освенциме. - Милиционер еще сильнее преобразился; он представлялся бледным, усталым - теперь он ожил, цвет лица здоровый, взгляд уверенный. - В девяносто первом году вся московская шваль с алкашом Борькой плясала. А потом миллионы людей без родины остались.
- Не надо никаких протоколов! - оборвал Роман. - Я не буду писать заявление. Считайте, что у меня ничего не пропало. - И с мольбой в голосе добавил: - Я хочу отдохнуть перед дорогой. Прошу вас, оставьте меня в покое.
Солнце садилось. Роман уже не видел его непосредственно из окна номера - розовый свет заката отблескивал на самых высоких окнах кирпичной девятиэтажки, которая стояла напротив гостиницы.
Этот милиционер, капитан, он чем-то глубоко обижен, оскорблен, думал Роман, поэтому и ненавидит нас. Тут ему припомнился нечаянно подслушанный разговор строителей, с которыми ехал нынешней ночью из Москвы. Прежде он не придал значения этим словам, но теперь они отчетливо вспомнились: "…Выступал там какой-то мудель, - рассказывал один из подвыпивших попутчиков. - Говорит: вот вы понаехали, провинциалы, лимита, всю работу у нас, москвичей, отняли. А я ему, этому муделю, говорю: да вы, суки, не только работу, вы страну у нас отняли!"
Розовый свет на стеклах дома напротив утеснялся, сползал выше и выше. Скоро грузная девятиэтажка из серого кирпича стала мрачной. Таким же мрачным, насупившимся выглядел мужик в сером пиджаке и в газетной пилотке, который продавал у никольского вокзала пучки зеленого лука. Перо луковое уже переросло, на вершках изжелтело, одрябло, и похоже, никто не зарился на этот витаминный товар. Но мужик сидел на ящике перед разложенными на асфальте на газете пучками и угрюмо поглядывал на прохожих, морщил красный лоб. А ведь в таких никольсках, сарапулах, арзамасах живет половина России. Бедная Марина! Она даже за границей ни разу не была. Ничего толком не видела, не знает…
Роман лег на кровать и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он осторожно дышал, как будто боялся что-то спугнуть, и чутко вслушивался, - вслушивался не во внешний мир, а в себя; он пытался поймать, вернуть те ощущения, которые испытывал здесь совсем недавно, когда рядом была Марина; он пробовал уловить оставшийся, застрявший где-то в материи наволочки или простыни запах ее волос, ее косметики, запах ее тела; он хотел восстановить, вернуть себе неиспятнанным чувство любви и надежды, которое испытывал уже много недель; он эти минувшие недели и жил ради этого чувства, спасаясь в нем от предательства брата, от тюремной замкнутости, от всей обыденной беспросветности, в которой находился до Марины. Утратить разом это чувство и обречь себя на пустоту, на подёнщину было невообразимо. Нет! Вопреки всем обстоятельствам он будет любить Марину! Даже ради собственного эгоизма! Где бы она ни была, с кем бы она ни была, он останется с ней, навсегда с ней!
Роман измучил себя мыслями, уснул. В сумбурном многокрасочном сне ему виделась толпа людей на центральной никольской площади у памятника Марксу. Толпа гоготала, улюлюкала и пробовала стащить с постамента с помощью толстого каната чугунного вождя, обвязав ему голову. Руководил свержением христорадник с язвительным голосом. "Што ж, чай, православные! Свихнем! Свихнем супостата!" - выкрикивал он. Толпа налегала на канат, пыжилась сволочь скульптурную глыбину. Но Маркс стоял невредимо. "Взрывом надо брать! - раздался веселый выкрик. Из толпы выделился пьяница в тонком хэбэшном трико с оттянутыми "коленями" и в пиджаке на голое тело. - У меня зажигалочка! Могу фитиль запалить!" - Он чиркал дешевой прозрачной зеленой зажигалкой и всем показывал пламя, которое из нее вырывалось. Тут к толпе подошел патлатый милиционер, капитан, за ним следом шла женщина в застиранном халате с белобрысым голым мальчуганом на руках. Мальчишка смеялся и целовал мать в щеку. "Ты будешь здесь стоять вместо него!" - странно приказал капитан женщине и указал на памятник Марксу, который так и не могли уронить. "Молотом надо! Основанье ему подбить!" - закричали из толпы строители, недавние попутчики Романа. "А ты, мужик, уходи, а то убьем!" - предупредил один из строителей с кувалдой на плече торговца в газетной пилотке. Он сидел на земле у памятника, под постаментом, и продавал пучки лука. Он мешал строителям крушить основание монумента, но уходить не хотел, всем объяснял, что хочет сперва распродать лук. Толпа не хотела ждать, гневно закричала на мужика в газетной пилотке: "Прочь! Пошел прочь!" Строитель занес кувалду и ударил прямо по голове Маркса. Грохот разнесся по всей площади.
Грохот и пробудил Романа. В первые секунды своего пробуждения ему стало очень страшно. Он не мог сразу вспомнить, где он. Кругом густые сумерки, чужая обстановка. Такое же чувство дикого минутного страха иногда накатывало на него в камере изолятора. Он вдруг просыпался среди ночи, тыкался взглядом в потемки и не мог поверить в окружающий его реальный мир. Лишь спустя время он с ужасом вспоминал, где находится, распознавал окошко, одетое в толстую частую решетку, крашенные в сине-зеленый цвет стены камеры с лоснящимися пятнами над койками - постояльцы натерли спинами; распознавал ни с чем не сравнимый запах тюрьмы, созданный долгим мужичьим присутствием в казенных тесных стенах с казенной едой и казенным туалетом, - повсюду, помимо запахов физических, было присутствие духа отчаяния и угрызения, непокорности и лукавства. Сейчас Роману опять почудилось, что он в камере. Но нет. К счастью, нет! Он - в гостинице. Но все же было бы лучше, если б он был в тюрьме. Там с ним была Марина. Здесь ее нет. Неужели всё? Неужели конец? В мутном спросонья сознании происходило что-то непонятное, какая-то неразрешимая задача, в которую уже с головой, казалось, погрузился, но ответа на которую нет и не может быть.
Грохот повторился. Роман вздрогнул. Грохот, оказывается, не прицепился из нелепого сна. Стучали в дверь номера.
Покачиваясь спросонок и жмурясь на свет, который включил в комнате, Роман подошел к двери.
- Кто там?
- Гражданин Каретников, - услышал он быстрый голос белесой дежурной. - Вы сказали, что сегодня уедете. Я пришла узнать…
Роман открыл дверь, без упрека спросил:
- Что ж по телефону не позвонили, в дверь колошматите?
- Телефоны не работают. Что-то на станции погорело.
- Почему здесь так темно? - спросил Роман, замечая коридорную тьму. Лишь настольная лампа на месте дежурной ограниченно высвечивала коридорные стены.
- Экономья электроэнергии. Вот! Постояльцев на этаже всего двое. Один еще из ресторана не пришел.
- Я сейчас соберусь, - сказал Роман.
- Давайте собирайтесь. Я еще подойду. Мне надо у вас номер принять.
- Чего его принимать?
- Ну, как чего принимать? Постельное белье проверить. Вот! Посуду, радио, телевизор. Вот! Пульты от телевизоров то и дело пропадают.
Из гостиницы Роман Каретников вышел с пустыми руками. Сойдя со ступеней, он приподнял воротник пиджака и присутулился. Накрапывал дождь, а зонт достался вору. Повсюду в улицах простирались потемки, фонари почему-то не горели даже в центре. На мостовую падал лишь свет из витрин магазинов и с первых этажей из окон домов. Дождь еще сильнее темнил город, темнота казалась вязкой, обволакивающей. Роман стоял на обочине мостовой и взмахивал рукой, чтобы остановить попутную машину. Удалось поймать старый "газончик", "козла". Пожилой мужик в фуражке-восьмиклинке из черного вельвета, не торгуясь, согласился подвезти.
- Почему света на улицах нет? - поинтересовался Роман.
- Казна в городе пустая. Бюджета на полгода не хватает, стали освещение отключать, - ответил водитель. И, усмехнувшись, прибавил: - Это тебе не при советской власти!
Свет фар на дороге с колдобинами кидался то вверх, то вниз, то вбок. Что-то грубое и чуждое затаилось во всем Никольске. "Не знаю. Как получится… Не знаю. Как получится…" - беззвучно шептал Роман слова Марины по случаю их новой встречи. И с подозрением смотрел на ощетинившийся темнотой город. Ему хотелось поскорее уехать, поскорее выбраться отсюда, так же, как поскорее хочется одинокому позднему прохожему выбраться из темного бандитского проулка на широкую освещенную улицу.
13
Бригада грузчиков, которую сколотил старший лейтенант милиции Шубин, нынешним вечером за подряд не взялась. Товарный вагон, подогнанный к платформе склада, стоял с закрытыми дверями, опечатанный пломбами. Складские ворота также покоились на большом, щекастом навесном замке. Заведующая складом, теть Зоя, ругастая и востроглазая, как надзиратель, лузгала от безделья семечки и вела себя тише воды. В конце концов, чтоб не мозолить глаза мужикам, которые для работы собрались, но приниматься за нее не хотели, подалась в диспетчерскую пить у сослуживиц чай и обсуждать с ними последнюю худую новость.
Худые новости нынче валили валом. Когда-то кража карманником кошелька у пенсионерки, о чем в колонке происшествий сообщала "Никольская правда", вызывала негодующие пересуды. Теперь скупо, торопливо реагировали на убийство на соседней улице. В той же "Никольской правде" - было времечко - сообщалось: "Гражданин такой-то и гражданка такая-то расторгли брак такого-то числа". Это служило некой публичной нравоучительной поркой. Теперь статья о беспризорниках, живущих круглогодично в пещерах на местной свалке, не выливалась никому уроком. Криминальной хроники, трагических известий об авариях и крушениях даже здесь, в заштатном городе, оказалось понапичкано столько, что на всё не хватало ни ума, ни сердца, ни обывательского любознайства.
Но все же этот случай в Никольске, вывернутый и своей неприглядной изнанкой, казался слишком царапист и жгуч, чтобы второпях прошмыгнуть мимо него.
Пятеро мужиков из бригады Шубина сидели возле склада кружком, на изношенных, лысых автомобильных покрышках. Посреди, на картонном коробе, стояла литровая бутылка водки, эмалированная кружка, на пергаментной бумаге разложена килька, ржаной хлеб, раскроенные на четвертины помидоры, горсточка соли - незамысловатая снедь и выпивка для будничной мужиковской гульбы. Однако грузчики сидели смуро, переговаривались редко и коротко, много смолили табаку, к водке особо и не тянулись, даже как-то стыдились пить: не тот случай, чтоб загульванить.
- Чего сидим, гаврики? Почему простой? - выкрикнул Сергей Кондратов, широко шагая по платформе к своей бригаде. К условленному часу сбора он припозднился.
Его встретили без оживления. На прямой вопрос никто не ответил, просто протягивали руки, обыденно здоровались.
- В чем дело-то? - понизив голос, спросил Сергей. На лицах было писано происшествие. Даже Лёва Черных, самый близкий по приятельству среди сидящих, клонил вниз курчавую голову.
- Шубин застрелился. Всё, Серёга, нет больше бригадира! Отработался Костя с гавриками… Вот, поминаем. На, выпей. - Лёва налил в кружку водки, протянул Сергею.
- Почему застрелился? Себя, что ли? Объясните толком-то!
- Выпей сперва, - кивнул на кружку Кладовщик, сидевший рядом с Левой. - Помяни доброго человека. - И сам мелко перекрестился.
Сергей тоже крестно перемахнул себя щепотью и машинально выпил водку. Сперва зажал рукавом рот, потом отломил корочку хлеба - зажевать горечь.
- Из табельного оружия в состоянии аффекта. Ночью, на набережной. На дежурстве был, решил домой отлучиться, но до дому сил не хватило… - Лёва приставил указательный палец к виску - вроде пистолета, издал короткий негромкий звук "пых!".
- Не в висок, не путай! - строго уточнил Кладовщик. - В сердце он застрелился. Туда, где пуще всего болело. Не в висок! В голову, братцы, стреляются, когда ум покою не дает или совесть нечиста. А Костя в сердце пулю пустил, чтоб главную боль остановить.