Недовольная медлительностью и некомпетентностью сменявших друг друга фельдмаршалов, государыня собиралась лично возглавить армию. В одной из записок прежнему британскому послу, сэру Чарльзу Уильямсу, Екатерина не без издевки рассказывала: "Особа, у которой вы вчера считали приступы кашля, только и говорит внутри своих покоев, что сама примет команду над войском. Одна из ее женщин на днях ей сказала: возможно ли это? Вы – дама. Она ответила: мой отец ходил же в поход, думаете ли вы, что [я] глупее его? Та ответила: но он был мужчиной, а вы нет. Она вздумала рассердиться и не переставала говорить, что хочет сама идти на войну. Прибавляют, что бедная дама не только не в состоянии совершить такое безрассудное предприятие, но не могла бы взойти на свои лестницы без одышки".
В 1755 г. придворный художник Г. Преннер спешно закончил парадный портрет императрицы, писавшийся 11 лет, с 1744 г., на котором дочь Петра Великого и ее придворные дамы были изображены верхом и в "декольтированных" латах вороненой стали. Голову государыни украшал лавровый венок победительницы…
Наследники Елизаветы явно не одобряли происходившего, и пока не поздно, союзным дворам следовало наладить с ними отношения. Еще накануне падения Бестужева французский посол, маркиз Поль Лопиталь, сделал попытки сближения с великой княгиней, но вынужден был отступить. "Она до такой степени привязана к Англии, – доносил он в ноябре 1757 г., – что бесполезно пока пытаться что-либо предпринять… Я знаю, что она весьма расположена ко мне лично. Я мог бы уже даже попытаться найти с ней общий язык. Но я хочу еще подождать, чтобы быть более уверенным" .
Подождать стоило. Смены канцлера, полного разгрома сторонников проанглийской ориентации, к которым принадлежала великокняжеская чета, изоляции и унижения Екатерины. После дела Бестужева цесаревна готова была схватиться за любую протянутую руку. Союз с Туманным Альбионом не привел ее к власти. Британская дипломатия вообще оказалась вытеснена с русских придворных подмостков. Следовало искать новых связей. Как в России, так и за рубежом.
"НЕОЦЕНЕННЫЙ ДРУГ"
О том, в каком одиночестве оказалась наша героиня, не в последнюю очередь свидетельствует ее дружба с Екатериной Романовной Дашковой, третьей из племянниц нового канцлера – Михаила Илларионовича Воронцова. Их взаимная приязнь зародилась зимой 1759 г. и обычно трактуется как интеллектуальное притяжение двух изголодавшихся по утонченным беседам душ.
"Во всей России едва ли отыщется друг, более достойный Вас"; "Заклинаю, продолжайте любить меня! Будьте уверены, что моя пламенная дружба никогда не изменит Вашему сочувствию"; "Я люблю, уважаю, благодарю Вас и надеюсь, что Вы не усомнитесь в истинности этих чувств"; "Прости, мой неоцененный друг!". Это строки из записок великой княгини к Дашковой 1759 г. – начала 1762 г.
В мемуарах Екатерина Романовна писала, что в те времена во всей России не было женщин, кроме нее и цесаревны, занимавшихся "серьезным чтением", то есть глотавших тома Бейля, Монтескье, Буало и Вольтера. В этих условиях сама собой отпадала проблема приблизительного равенства возраста. Круг людей со сходными интеллектуальными потребностями был столь узок, что духовная близость заменяла возрастные интересы, и юная Дашкова легче общалась с 30‑летней великой княгиней, чем с собственными сестрами, Марией и Елизаветой, или другими придворными девушками-сверстницами.
"В ту же зиму великий князь, впоследствии император Петр III, и великая княгиня, справедливо названная Екатериной Великой, приехали к нам провести вечер и поужинать, – вспоминала Дашкова. – Иностранцы обрисовали меня ей с большим пристрастием; она была убеждена, что я все свое время посвящаю чтению и занятиям… Мы почувствовали взаимное влечение друг к другу… Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленяла меня своим разговором… Этот длинный вечер, в течение которого она говорила почти исключительно со мной, промелькнул для меня как одна минута".
Самой мемуаристке казалось, что такое внимание объясняется исключительно заинтересованностью гостьи в диалоге с умной собеседницей. Однако была и другая сторона монеты. Приезд великокняжеской четы в дом нового канцлера состоялся в опасное и шаткое время. 9 января 1759 г. прошел последний допрос Бестужева, но приговор пока не оглашали. Еще вчера сильная своими политическими связями и покровительством цесаревна оказалась одна. Некоторое время она фактически находилась под домашним арестом. Посещение Воронцова – победителя в схватке с прежним союзником Екатерины – знаменовало внешнее примирение супругов, состоявшееся по требованию августейшей тетки. Великой княгине было позволено появляться в свете, но лишь у приятных Елизавете Петровне людей.
Попав к Воронцовым и оказавшись в окружении враждебного клана, наша героиня чувствовала себя неуютно, с ней почти никто не говорил, и она – чтобы не потерять лицо – вынуждена была целый вечер поддерживать бесконечный диалог с младшей племянницей канцлера. К счастью для цесаревны, ее собеседница обнаружила глубокий ум и начитанность. Обеим не было скучно, и Екатерина приложила все усилия, чтобы удержать возле себя ничего не подозревавшую девушку. Если бы юная Воронцова покинула ее в этот вечер, супруга наследника осталась бы сидеть одна, ловя на себе недоброжелательные взгляды собравшихся.
В час встречи Екатерины со своей будущей подругой великая княгиня находилась в точке абсолютного падения. Обаяние, ум, заинтересованность, любезность – вот оружие, которое цесаревна пустила в ход, чтобы завоевать себе сторонников. "Очарование, исходившее от нее, в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком могущественно, чтобы подросток, которому не было и пятнадцати лет, мог ему противиться", – писала Дашкова.
Такое поведение скоро дало плоды. Первое восхождение заняло у Екатерины более десяти лет, второе – всего три года. Исследователи часто задаются вопросом, зачем молоденькая и восторженная девица Воронцова понадобилась 30‑летней, далекой от наивности цесаревне. И обычно отвечают, что при подготовке переворота Екатерине не помешала бы природная русская княгиня, крестница императрицы, племянница нового канцлера. На наш взгляд, расчет был точнее. Великая княгиня обзавелась "своим человеком" во враждебном клане. Она уже содержала на жаловании фаворитку мужа, Елизавету Романовну Воронцову. Но это не могло считаться надежной гарантией от происков "метрессы" Петра Федоровича. Любовница питала надежду стать законной супругой великого князя. Об их планах следовало знать из первых рук. Сестра претендентки подходила как нельзя лучше. Из мемуаров Дашковой видно, что Петр благоволил к ней, хотя и считал "маленькой дурочкой". В ее присутствии говорилось много такого, над чем полезно было подумать нашей героине.
Недаром, рассказывая о своем щекотливом положении после ареста Бестужева, Екатерина обронила: "Что касается великого князя, то я… знала только, что он ждет с нетерпением моей отсылки и что он, наверное, рассчитывает жениться вторым браком на Елизавете Воронцовой… Ее дядя, вице-канцлер граф Воронцов… узнал планы своего брата, может быть, вернее своих племянников, которые были тогда еще детьми". Из этих строк следует: во-первых, что действиями фаворитки руководил отец, Роман Илларионович Воронцов; во-вторых, что его брат был об этом осведомлен; в-третьих, что "племянники" – братья и сестры "Романовны" – если и знали, то по молодости лет немногое. Стало быть, великая княгиня пыталась разведать, что им известно. А сделать это она могла только через юную тезку.
БЕСКОРЫСТНАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ
Тогда же, зимой 1759 г., возникло дело, способное ненадолго перекинуть мост между супругами. Но именно оно показало колоссальную разницу их "государственного" мышления. Речь шла о Курляндии, которую Елизавета Петровна, ничтоже сумняшеся, сосватала сыну польского короля Августа III, принцу Карлу.
Пока бывший фаворит Анны Иоанновны герцог Эрнст-Иоганн Бирон находился в ссылке в Ярославле, престол этого небольшого вассального Польше государства пустовал. "Получив от императрицы очередное заверение в том, что государственные интересы никогда не позволят России освободить герцога Бирона… король счел себя в праве поставить перед сенатом Польши вопрос: не пора ли рассматривать место правителя Курляндии как вакантное? – вспоминал Станислав Понятовский. – …1‑го января 1759 года Карл был официально и с большой помпой объявлен герцогом Курляндским".
До какой степени произошедшее отвечало интересам России? Империя давно втягивала Курляндию в сферу своей власти. Со времен Петра I герцоги не избирались без согласия Петербурга, а также без участия русских денег и русских войск. Хотя Польша обладала над Курляндией правами суверена, в реальности их нечем было подкрепить. Пустой престол в полунезависимом княжестве, хозяин которого находился в России под стражей, выглядел для Петербурга желаннее, чем занятый сыном польского короля. Поэтому шаг Елизаветы был, по меньшей мере, неожиданным.
С.М. Соловьев объяснил поступок императрицы тем, что обмен Курляндии на Восточную Пруссию, уже захваченную русскими войсками у Фридриха II, казался делом решенным. Государыня и ее советники считали, будто принц Карл просто переедет из Митавы в Кенигсберг. Поэтому Елизавета поручила своим дипломатам в Польше действовать в пользу королевского сына. При малом дворе случившееся вызвало бурю эмоций.
Вероятно, в последний раз Петр Федорович и его супруга одинаково реагировали на событие международной важности. Великий князь ненавидел Саксонскую династию, властвовавшую в тот момент в Польше и воевавшую с Пруссией. Он написал канцлеру Михаилу Воронцову запальчивое письмо о том, что императрице следовало бы сначала позаботиться о Голштинском доме – его третий дядя, принц Георг-Людвиг, больше подошел бы для курляндской короны. Канцлер показал послание Елизавете, и та велела отвечать отказом.
Оскорбленный пренебрежением к своим родным и к себе лично, Петр запросился в загородную резиденцию Ораниенбаум. 5 января английский посол Роберт Кейт писал о дошедших до него слухах: "Великий князь подал императрице записку, в коей представляет, что ныне по достижении совершенных лет его можно почитать способным к собственным суждениям. Он не желает терпеть долее принуждения и стеснения, в коих ее величеству угодно содержать его, а посему просит дозволения удалиться в собственное его владение Ораниенбаум. Поначалу императрица была крайне оскорблена сим демаршем и повелела ему изложить все его резоны на бумаге, однако я слышал, что сие дело уже закончилось и заглушилось".
Вероятнее всего, именно об этом несостоявшемся "бегстве" говорят недатированные записки Петра тогдашнему фавориту Елизаветы – Ивану Ивановичу Шувалову: "Милостивый государь! Я вас просил через Льва Александровича [Нарышкина] о дозволении ехать в Ораниенбаум, но я вижу, что моя просьба не имела успеха; я болен и в хандре до высочайшей степени; я вас прошу именем Бога склоните ея величество на то, чтобы позволила мне ехать в Ораниенбаум; если я не оставлю эту прекрасную придворную жизнь и не буду наслаждаться, как хочу, деревенским воздухом, то наверно околею здесь со скуки и от неудовольствия".
Примерно тогда же Петр требовал отпустить его на родину, что в военные время было немыслимо. "Я столько раз просил вас исходатайствовать у ея императорского величества, чтоб она позволила мне в продолжении двух лет путешествовать за границей, – писал он Ивану Ивановичу, – и теперь повторяю это еще раз и прошу убедительно устроить, чтобы мне позволили". В результате наследника не пустили не только в Германию, но и в Ораниенбаум. Однако интересно само движение мыслей и чувств Петра. Для него дело о Курляндии стало сначала делом о бедных немецких родственниках, а потом о поездке на дачу.
Тот факт, что в данном случае Россия теряла контроль над обширной территорией, установленный еще Петром I, лежал как бы вне поля зрения цесаревича. Он даже не задумывался над этим. Его просто взволновало, что корона, которая могла достаться представителю Голштинского дома, уплыла к соперникам. Перед нами характерный способ мышления человека из маленького немецкого мирка, рассматривавшего подвластные земли как семейные владения, вне зависимости от их национального лица и исторической судьбы. Точно так же думал об Англии и Ганновере английский король Георг II. Сколько бы Петр ни прожил в России, а его коронованный кузен – в Великобритании, оба психологически оставались германскими владетельными князьями.
Екатерина мыслила иначе. Уступку Курляндии принцу Карлу она назвала отказом от русских интересов: "Говорили, что во всяком деле есть только два способа, которые следует избрать, это быть справедливым или несправедливым. Обыкновенно корысть производит последнее. В деле о Курляндии было справедливым возвратить детям Бирона то, что им предназначалось от Бога и природы. Если же хотели бы следовать корысти, то долженствовало (признаюсь, что несправедливо) беречь Курляндию и изъять ее из-под власти Польши для присоединения к России. Кто бы после этого рассуждения сказал, что нашли третий способ, по которому учинена несправедливость без извлечения из того и тени выгоды?"
Дальнейший пассаж выдает в великой княгине не только ученицу Бестужева, но и здравомыслящего политика, много раздумывавшего о положении России по отношению к ее соседям: "Отдали Курляндию принцу Карлу. Через это самое усиливается польский король, который, следуя политике, усвоенной им от отца своего, ищет только уничтожения свободы республики. Если он будет продолжать жить в Польше, то этого достигнет, в особенности поддерживаемый французскою партиею и нашим небрежением к сторонникам свободы и проч. Итак, я вас спрашиваю, что необходимее для России: деспотический ли сосед или счастливая анархия, в которую погружена Польша и которою распоряжаемся мы по своей воле? Петр Первый, лучше знакомый с делом, объявил себя… поручителем за свободу Польши и врагом того, кто посягнет на нее. Надобно, когда уж хочешь быть несправедливым, иметь выгоду быть таковым; но в деле о Курляндии, чем более о нем думаю, тем менее нахожу там здравого смыслу".
Трудно согласиться с С.М. Соловьевым, что такое мнение было высказано Екатериной "в неспокойном состоянии духа". Твердая и неизменная позиция по отношению к Курляндии как территории, входившей в орбиту русских интересов, будет свойственна ей и после восшествия на престол, до тех пор пока герцогство не станет частью империи. Никаких отступлений на этом пути и возвращения Курляндии под опеку Польши она не допускала.
Тот факт, что дочь Петра Великого своей рукой возвела на престол Курляндии польско-саксонского принца, выглядел как нарушение заветов отца. Процитированные строки относятся к январю 1759 г. Совсем недавно, во время бесед-допросов у императрицы по делу Бестужева, великая княгиня на коленях уверяла Елизавету, что не вмешивается в политику. Однако в записке звучит уверенный тон государственного деятеля, раздраженного явным просчетом. В 30 лет наша героиня была более зрелым политиком, чем двадцатый год управлявшая страной свекровь.