- Мир балансирует, Митя. Мир идет по канату, я же тебе говорю. Мир - это карточный домик. Ма пароль, как говорит наша милая Изабель. Дунь - и он развалится… а ты бросишься собирать карты, снова складывать их, возводить картонные стенки: Боженька, спаси даму и короля!.. - ан нет, этот вихрь - настоящий, этот ураган сметет все… вотн в Европе же смел, стер все с лица земли, какие наводненья, какие жертвы… детей находили под проводами высоковольток - обугленных, рты открыты в крике, зубки торчат… а стихия, Митя!.. Ты ее не остановишь!.. О, звонок… погоди… - Эмиль взял трубку сотового. Поднес к уху. - Але, але!.. Вас слушают!.. Говорите!.. Да, это дом Морозова-Дьяконова!.. Да, дома!.. Минутку!.. - Эмиль протянул трубку Мите, оторвавшегося от поцелуев с Изабель в углу дивана - забравшись на диван с ногами, они предавались невинным забавам прямо на глазах у завидующего и вздыхающего Папаши. - Сынок, это тебя!..
Митя взял трубку, и его пальцы странно похолодели. Только сейчас ему было жарко, томно от быстрых и медленных, от озорных и обволакивающих поцелуев жены, они играли в любовь, как два зверька, они наслаждались друг другом везде, всегда, каждую минуту, и он горел, как в огне, - как вдруг холод обдал его изнутри, и он жадно, со страхом прислушался к голосу, донесшемуся из трубки так неожиданно и знакомо.
- Дмитрий?.. - И ее голос был как лед. - Лора сказала мне твой новый телефон. Я думала, - он услышал в мелодичном голосе ледяную улыбку, - ты уже умер. Мог бы и разыскать меня. Я не в джунглях. Не эмигрировала.
- Ты жива?.. - глупо, глупее некуда, спросил он.
- Жива и здорова. - Змеиная улыбка, он это видел через все ночи, звезды, телефоны и провода, через все засыпанные осенними листьями крыши Москвы, играла на ее губах. - Как видишь. Ты же видишь меня сейчас.
Как она всегда умела читать его мысли. Как она всегда смеялась над ним.
Его заколотила дрожь. Как ужасно, что Изабель рядом. Вот она уже подползла к нему по узорчатой шерсти дивана, прижалась к плечу, ластится, заглядывает ему в лицо: ну, с кем это ты там так серьезно, брови насупив!.. разгладь морщинку!.. - и трогает пальчиком у него между бровей. Ах, отстань, Изабель. Он сбросил ее руку. Закрыл ладонью трубку. Нахмурился, отвернулся, залился краской. О Боже, когда же он отучится краснеть, как грудной младенец.
- Да, я вижу тебя, - он выталкивал из себя слова, как чугунные шары. - Зачем ты позвонила?.. Что тебе… надо?..
- Ты весьма нелюбезен, золотой мой Митя, - улыбка, одна лишь улыбка, алый рот, розовые щеки, он видел их и с закрытыми глазами, эту алую верхнюю губку под бархатной маской, - я хочу лишь видеть тебя. Лишь увидеть тебя - мне больше ничего не надо.
Она сказала это, а он услышал: я хочу тебя. Я возьму тебя. Я уже беру тебя.
В ухо вонзились гудки. Он швырнул трубку на диван. Изабель, испуганная, еще сильнее прижалась к нему.
- Пле-хой звонок?.. - Ее бледное личико выражало тревогу, сочувствие, нежный рот уже искал его рот - утешить, обласкать. - Некорош извести?..
- Извести, - сказал Митя и подумал: все равно изведут. - Да нет, ничего, ерунда. Я должен буду завтра сходить в одно место… по одному мокрому делу. Схожу и быстро вернусь. Моментально. Не задержусь.
Эмиль из-за стола недоверчиво смотрел на него. Господи, как постарел Папаша за этот год. Как тяжела борьба за деньги и за власть. И его, Митю, в эту кашу бросили, как тыкву, и так грубо порезали. Митя натянуто, гуттаперчевыми губами, улыбнулся. Улыбка на губах. Должна быть всегда улыбка на губах. Где угодно: на рауте, под пулями, на поле сраженья, во дворце на приеме. В подъезде, где на тебя нацеливают беспощадное дуло. Улыбайся тому, кто стреляет, в лицо. Ты же улыбался Андрею тогда, в парке Монсо. А Инга хороша. Звонит нагло, не краснеет. А чего ей краснеть. Да и тебе тоже. У вас же с ней не было ничего. Ни-че-го. Легкий светский флирт. Ресторанные посиделки. Разломленная на двоих шоколадка, клубничный ликер. И все. Все!
- Если я завтра… вдруг… ну, приду поздно, - хрипло сказал Митя, глядя, как его худые пальцы нервно мнут потертую брючину, - или… может… вообще не приду, вы не… беспокойтесь. Не волнуйся, Изабель. Это всего лишь одна проверка тут. Чепуха такая. Но там надо быть. Не бойся.
Изабель побледнела еще больше.
- Возьмьи с сьебе револьвер, Митья! - крикнула она напуганно. Бедняжка, она думает - это мужские политические разборки. Плохо быть наивным. Но и всевидящим тоже не сладко быть.
- Возьму, - кивнул он. Он давно уже научился хорошо стрелять. Он забрал с собой из Парижа один из кольтов Андрея, из которых они стрелялись на дуэли. Другой он оставил в квартире на Елисейских. Мало ли зачем пушка во Франции пригодится.
Боже, бежать, бежать, бежать без оглядки, скорей, скорей. Бежать по вечерней, гаснущей, тающей в дегтярной тьме, искрящейся, мечущей фонарные и рекламные молнии, безумной ночной Москве, томящей расстояньями, изводящей подземными темными перебежками, слепым миганьем светофоров, толканьем прохожих - Боже, зачем ты такой транзитный город, Москва, я ненавижу тебя, сколько же в тебе народу, как сельдей в бочке, и все спешат и бегут, и наступают друг другу на ноги, и безумствуют, закручиваясь в воронки, в водовороты, бросаясь под машины, когда дают зеленый!.. - бежать скорее к тебе, ты, женщина, ты там, за углом, за поворотом, ты ждешь, а я так давно не видел тебя, я же тебя не знаю, ты всегда под маской, ты таишься от меня, и я не знаю, добрая ты или злая, ужасная или прекрасная, я не знаю твоего тела и лица, я не знаю твоей души, сердца; и вот сегодня узнаю - если ты позволишь. Бежать! Инга, ты рядом. Ты уже тянешь руки. Нет, ты стоишь под часами, наглая, надменная, и губы твои изгибаются в ядовитой красной улыбке под ярко-алой, как кровь, маской. Ты идиотка. Ты сексуальная маньячка. Что ты делаешь в постели со своими мужиками, которых у тебя - сотни, тысячи?! А ничего. Сидишь, голая, скрестив ноги, и смотришь на них из-под маски, а они содрогаются и корчатся тут же, у твоих коленей, обернув к тебе мученические лица. Но я не мученик, Инга. Я не твой мученик. Я не твой искушаемый. Ты меня не искусишь. Это я сейчас соблазню тебя. Сам. Мужчина все всегда должен делать сам.
Он бежал по Москве, меряя улицы и проспекты размашистыми, сумасшедшими, динными шагами - вот Никитская, вот Тверская, вот Никольская, вот Неглинка… Он блуждал, он бегал кругами, он забыл Москву, он разъяренно скрипел зубами, путаясь в ней - улицы наслаивались на улицы, как тесто в слоеном пироге, и все вертелось у него перед глазами, и ему казалось - он сходит с ума. Солянка!.. Китай-город!.. Боже, какая осень, какой смертельный листопад. Золото листьев метет, как желтый снег. Вихри листьев бьют ему в лицо, обнимают ноги. Осенняя поземка. Черный асфальт. Золото на черном, как это красиво. Это просто японщина какая-то, восточный морок. И крупные звезды в небе - так странно, они горят над фонарями, дикие небесные фонари. Зеленые звезды. Зеленые кабошоны. Он представлял, как он сожмет Ингу в объятьях, как рванет ткань у нее на груди, разорвет. Она давала ему когда-то целовать свою грудь. Он тогда чуть с ума не сошел, нежно касаясь языком розовых сосков. Теперь он вопьется в них ястрбом, зверем. Он задавит ее. Он не даст ей дышать. Она захочет закричать - и закричать не сможет.
Что это?!.. Господи, это же Политехнический музей. Это же Китай-город. Что же он круглит на одном месте, что же носится кругами, как бешеная собака, высунув язык, по центру, все сужая круги, все безумней глядя на высверки реклам, на чирканья машин по страде. Китай-город, и красная кирпичная стена напротив, и старая церковка - куполок сиротский, маленький, и голуби сидят на зубчатой стене, и морковные зубцы горят темно-алым, как засохшая кровь; отчего он все время о крови думает?!.. ведь он же на свиданье бежит… На свиданье?!.. Не ври себе. Ты бежишь на гибель. Ты знаешь, что ты погибнешь. Когда ты услышал ее звучный насмешливый, наглый голос в трубке, ты уже погиб.
Он беспомощно остановился, как вкопанный, у краснокирпичной церквушки, оглядывался. Нет! Ее здесь нет. Она не пришла. Она обманула его. Они смутно, неточно договорились. Она сказала: знаешь кирпичную старую стену на Китае?.. да, да, забормотал он, и она выдохнула: завтра в десять вечера, - прекрасно зная, что вся эта ночь - ее. Его. Их обоих. Что он все пошлет к черту. И молодую жену. И завтрашнюю встречу с Бойцовским. И весь мир впридачу.
Он ринулся было к подземному переходу, чтобы бежать дальше - куда?.. не все ли равно!.. может быть, она стоит, ждет за поворотом!.. - как вдруг на его плечо легла рука. Он обернулся, шатнувшись, чуть не свалившись в осеннюю волглую грязь. Прямо перед ним стояла женщина. Ее волосы, вьющиеся, закручивающиеся в кольца, трепал ветер. Она была без шапки, без шали, без шарфа. Она не мерзла. На ее щеках играл румянец. Зеленые глаза ярко, звездно, переливаясь, как влажный перламутр в только что вскрытой раковине, сияли под плотно прилегающей к лицу маской. Ему показалось на миг, что маска - из кожи. Не из ткани. Из хорошо выделанной телячьей… или, может, человечьей кожи…
Он не видел, не понимал, одетой или голой она стоит перед ним. Меха на ней или кружева. Нищий плащ или богатая парча. Он видел ее лицо, вечно скрываемое от него. Розовое, нежно-румяное, пылающее здоровьем и насмешкой, гладкокожее лицо, и губы, эти губы, насмешливо смеющиеся - над ним, над всем светом.
Она шагнула к нему. Их руки сплелись.
- Идем, - просто сказала она. - Идем скорей.
Он обнял ее. Его ладони вплавились в ее спину под холодной, свисающей тяжелыми складками материей плаща.
- Ты снимешь маску?! - крикнул он. Его лицо приблизилось к ее лицу. Она протянула навстречу ему горящие красные губы, потом резко отвела их.
- Маску? - спросила. - Это мое дело - маска. Не твое. Ты тоже носишь маску. Но я тебя разоблачу. Я сниму маску с тебя. Это больно, да. Больно, когда сдирают живую кожу, Митя. Очень больно. Ты будешь кричать. Корчиться. Но я не остановлюсь, пока не сделаю этого.
Холодный ветер ударил в них порывом, взвил волосы женщины. Она крепко взяла его за руку. Повела за собой. Он оглянулся. Красные кирпичные зубцы старой китайгородской стены, скаля красные зубы, хохотали над ним.
Омут. Водоворот. Страсть. Он погрузился в нее сильнее, еще глубже, еще неистовей. Он утонул в черно-красных сполохах. Он падал в бездну. В черную дикую бездну, разверзавшуюся перед ним; ему казалось, он достигал дна, но нет - дно проваливалось, и он стремительно ухал вниз, падал, хватаясь руками за черноту, но вокруг была лишь одна пустота, и не за что было уцепиться. Глаза застилала красная пелена. Он находил губами губы женщины. Инга?! Он не знал, не хотел знать, как ее зовут. Его руки обнимали живое обжигающее тело, голое тело женщины. И через миг он опять летел в пустоте. У него исчезло все мужское, ему казалось - он оскоплен, он перешел грань, за которой наслажденье становится ужасом, искупленьем, проклятьем, затем - пустотой. И внезапно снова под ним начинало биться и трепыхаться живое, рыбье, птичье, женское, - и вдруг живая плоть уступала место горячей, раскаленной драконьей чешуе, расплавленному металлу, острым, колким граням мелких алмазов, лютому снегу, смерзшемуся льду, ставящему на его теле, ребрах, бедрах, коленях чудовищные ожоги: она превращалась, она перетекала из ужаса в ужас, и она была с ним, она была - его?!
Она присвоила его. Она ударила по нему хвостом, в грубых и колючих шипах, и убила его; она всадила в него длинные клыки и прокусила его; она стала, извиваясь под ним, живым и текучим огнем, костром, в который она сама бросила его, - и он покорно поддался ей, он рад был своему принадлежанью. Он уже не принадлежал сам себе.
- Что… - зашептал он, и алые губы впились в его рот, и он опять ощутил губами бездну, и ощутил чреслами ее чрево, и дикий жар пахнул из той преисподней, откуда мы все выходим на свет. - Что мы будем делать дальше, Инга…
Она сцепила руки и ноги у него на спине. Заструилась под ним, как горячая красная река. Она вся была - кровь и огонь. Она состояла из крови и огня.
- А что бы ты хотел сделать, Митя?.. - Щека, гладкая розовая щека под его губами. Под его скулой. Он продавливает тяжелой, как чугун, головой ее щеку. Он хочет влепиться в нее целиком расплавленным на ее костре телом, прободать ее, склеиться с ней, стать с ней одним существом. Говорят, в древности такие были. - Воля твоя теперь, Митя.
Тихий смешок вырывается из ее груди. У него мутнеет в голове. Гул, колокольный гул и звон наполняет пространство впереди, позади него. Он понимает: он пропал. Он сходит с ума. Уже сошел. И воля - не его. Воля - этой розовогубой женщины, что так и не стащила с себя, стерва, эту последнюю свою маску - из тонкой кожи, из человечьей оболочки. Страсть. Вожделенье и страсть. Последняя его страсть на земле, сколько лет он ни проживи - год или сто, - будет к этой женщине; к этим разъятым ногами и рукам; к этим глазам, что холодно, насмешливо глядят на него из прорезей кожаной маски.
Она шевельнулась под ним. Вырвалась из-под него. Оседлала его.
- Ты зверь, а я всадница, - сказала она, рот ее задрожал, она улыбнулась, и голубыми жемчугами блеснули зубы меж красными губами. - Ты повезешь меня. Ты всегда меня возил. Мы всегда царили. Ты встряхивал меня на холке своей. Ты зубаст, силен, красив. Из пасти твоей пышет пламя. Прыгай. Подбрасывай меня. Возноси меня ввысь. Ты мой пьедестал. Ты должен возвысить меня. Давай! Без остановки!
Он опять полетел в черную зияющую пустоту. Ослепительное сиянье встало перед его глазами. На него сверху обрушилась невыносимая тяжесть, горячие ноги обняли его, обхватили, сжали так сильно, что из его ребер вытолкнулся весь воздух, и он не мог вздохнуть, он задыхался. Тяжелый, железный конский ритм сотряс его, он подбрасывал на себе бешеное тело. Нет, уже не тело. Раскаленный шар. Слепящий вихрь. В глубине вихря зародился визг, вопль. Митя почувствовал, что он превращается в сгусток мускулов, в гору изломанного, угластого железа. Он был уже косной материей. Он воплощался в то, чему не было имени в людском языке, в черный ужас, в гром, грохочущий в бешеной крови новорожденных и умирающих. И молнии били, били синими копьями вокруг него, и бубен гремел, и барабаны и тимпаны, и прямо над ним мотались золотые кольца в ушах всадницы, кольца рыжих волос, круглые дыни грудей, цепи на запястьях.
Когда он проснулся? За окном белел день. Он привстал на локте. Рядом с ним никого не было. Он встал с постели, голый, нашарил одежду, оделся, ничего не понимая, качаясь, будто вчера напился до чертиков. Он стоял у окна и глядел вниз, на улицу, на вихренье желтых и алых сухих листьев на дороге, когда вошла она - он услышал цоканье ее каблучков.
- Дорогой, - зазвенел ее звучный, как у певицы, голос, - ты готов, прекрасно. А теперь пойдем.
- Куда?.. - не оборачиваясь, спросил он. Он не мог обернуться, чтобы увидеть ее маску.
- Развлечься, - сказала она и засмеялась. - Ты не хочешь ни есть, ни пить. Ты хочешь жить. Там, куда я тебя поведу, люди живут. Или думают, что живут. Это твоя жизнь. Ты всегда хотел так жить.
- Дай мне хотя бы чаю! - Он резко повернулся от окна. - Это только боги не пьют, не едят! После такого безумья…
Зеленые глаза страшно сверкнули из-под маски. Она вытащила руку из-за спины и швырнула ему, как мяч, апельсин.
- Очисти и съешь. Дольку можешь кинуть мне. - Зеленые глаза обжигали, смеялись. - Если ты не жадный, конечно. Но я тебя знаю. Ты все сожрешь сам. И кусочка не оставишь. Только рот утрешь. Сладкий сок, да?.. Кое-кто тоже любил апельсин, да?..
Непрожеванная долька встала поперек Митиного горла. Он поперхнулся, закашлялся. У него едва не перехватило дыханье. Поднатужившись, он выплюнул апельсиновую кожицу на ладонь, с трудом дыша, отдуваясь, как после долгого мучительного бега.
Место, куда привела его Инга, она назвала, тонко улыбаясь: игорный дом. Это был странный игорный дом. Это был подпольный игорный дом. Это была не фешенебельная "Зеленая лампа" - такому притону далеко было до цивильной "Лампы", где гуляли безнесмены, воротилы, олигархи и их детки. Митя оглядывался изумленно. Его невозможно было испугать, но он испугался. Это был или вертеп, или… Стены, обтянутые черным. По стенам висело оружье - и старинные ружья и сабли, и винтовки времен первой мировой, и острые ножи и кинжалы дамасской стали, и револьверы и пистолеты новейших марок. Грязные столы не были укрыты никакими скатертями. Голые, будто оцарапанные собачьими когтями доски; между разбросанных по столешнице карт - кувшины с водой, початые бутыли с вином. За столами - люди. Молчаливые, сумрачные. Говорят мало. Перебрасываются никчемными, пустыми фразами. С виду вроде даже равнодушные - к игре, к самим себе. Потом вдруг кто-нибудь как взорвется, как хлопнет кулаком по столу. Бутылки подпрыгнут. Карты тасуются снова. Инга пошла вдоль столов, между столами, сдвинутыми в ряд, как на поминках, крепко взяв Митю за руку, сощуря глаза, напряженно вглядываясь в играющих. Со стороны казалось - она кого-то искала. Она радостно вздронула, и Митя понял - нашла. Наклонилась над седым господином, одетым не в смокинг, не в костюм - в грязное спортивное трико. Потрепала его по плечу. Господин обернулся. Ха, какая молодая морда, а какой уже поседелый, перец с солью, как… как Лора. Инга наклонилась к нему ниже, коснулась губами его губ.
- Привет, Бой, - весело прошептала она ему. - Я привела тебе нового игрока. Научи его жить. Жить, а не играть.
Седой господин оценивающе пощупал узкими острыми, будто восточными, глазами лицо Мити.
- А он сам изъявил желанье?..
- О, желанья хоть отбавляй.
- Что ж, тогда…
Седой господин махнул рукой на свободный стул рядом. Митя сел. Его руки дрожали. Мэтр сдал карты. Митя не знал, в какую игру они играют. Он что-то хотел сказать - седой властно поднял руку, прижал палец ко рту.
- Без трепа, - приказал он. - Делай то, что буду делать я.
Он бросил на стол десятку червей. Митя судорожно пошарил глазами, выбросил десятку пик. Седой бросил даму треф. Митя, обливаясь потом, выкинул тоже даму - пик. Седой, усмехаясь, вышвырнул из веера своих карт бубнового короля. Митя обежал глазами свои карты. Не было. У него не было короля. Никакого. Никакой масти. У него даже тузов не было. Ему было нечем крыть.
- Ну что же ты! Кидай! - крикнул седой. Митя жалко улыбнулся. Его щеки бились во вспышках тиков.
- У меня нет, - прошелестел он.
- Если ты не бросишь карту, - искривился в ухмылке седой, из графа мгновенно становясь пошлым бандитом, - тогда…
Инга бросилась вперед, к столу, завопила что есть мочи:
- Бросай карту! Ходи! Иначе тебе гибель!
Сборище идиотов, подумал Митя. Забегаловка. Вертеп. Желтый дом. Клиника Кащенко. Они убьют его за то, что он не выбросит на стол карту?! Это не игра. Это не игра, тебя же предупредили. И ты должен пойти немедленно. Чем хочешь. Ты не должен останавливаться. Не должен. Как это она ночью кричала тебе: "Не останавливайся!.."
Седой бандит, опираясь на руки, грозно, зловеще, отшвырнув колченогий стул, поднялся из-за пыльного, заляпанного вином стола, и Митя понял - он не задумается, чтобы вытянуть пушку из заднего кармана и наставить на него. Что же ты, Митя. Ты же художник. И в деньгах ты уже сечешь, и немного в политике. А этот козел… он умеет только стрелять. Так выстрели в него картой. Своей картой. И убей его. Убей его!