Я сидела на столе и пыталась выдохнуть тугой комок воздуха, застрявший у меня где-то пониже ключиц… Костяшками больших пальцев я поискала точки над бровями и стала их массировать. Качающаяся комната стала чуть замедлять свое движение. Я продохнула комок и обратила внимание, что в комнату вошел Виноградов, ведя за собой Милку со свободно мотающейся головой.
- Ну-ну-ну, вот так, потихоньку… только что такое мне сказала…
- Она может говорить? - услышала я издалека свой голос.
- И не только… Слушай-ка, а ты что это? Ты ж вроде не пила?
- Мне нехорошо, сейчас пройдет… У меня уже так было… Надо пойти проверить сосуды, у меня же было сотрясение мозга, помнишь?..
- Да что ты? А там есть что сотрясать?.. Ну-ка, ты сюда располагайся, красотка… А тебе что дать? Перекись водорода, или что ты там нюхала в машине?
- Нашатырь и еще… ватку… надо…
- Ты многого от меня хочешь… сейчас, подожди…
Он принес мне бутылочку нашатыря и клок ваты.
- Справишься сама? Слушайте, девчонки, вы мне удовольствие не портьте… Давайте-ка в себя обе приходите… Идея! Дай-ка!
Он отобрал у меня вату, смоченную в нашатыре, и сунул ее под нос Милке. Та резко отбросила голову вбок, ударившись об стенку, и заплакала.
- Да что же это!.. - Виноградов с досадой потряс ее за плечи, а та пьяная дурочка обняла его и затихла у него в руках. - Нет, так не пойдет.
- Саша, оставь ее в покое! Что ты от нее хочешь?
- То же, что от тебя! - Виноградов бросил Милку на кровать и подошел ко мне. - Тебе лучше?
- Ну да…
- Хорошо… - Он приблизился ко мне вплотную.
Когда Виноградов подходил ко мне близко, соображения морали, гордости, чести, будущих жизненных катастроф, вызванных его близостью, и прошлых незаслуженных жесточайший обид, следовавших за нею, отступали. Всегда. За четырнадцать лет я ему отказала в его естественном желании раза четыре, не больше. Может быть, такая его власть надо мной вызвана тем, что он мой почти единственный мужчина. Почти - потому что те жалкие разы и даже полуразы с другими (некоторых я прогоняла), с кем я пыталась избавиться от Виноградова, и только убедилась, что это невозможно, - не в счет.
- Ты видела себя в зеркало?
- Нет.
- Посмотри.
Он взял меня за руку и повел к огромному зеркалу в прихожей.
Я и забыла, что он напялил на меня какое-то платье.
- Это мне - подарок, да?
- Ну… вроде того… Спальный такой подарок.
- А это разве для сна?
- Нет, конечно, - он засмеялся, - это для… Ну-ка, встань вот так, ага, а теперь наклонись… видишь, как красиво, когда у такой скромной женщины в платьице почти до колен вдруг обнаруживается отсутствие трусов… Ага… А зачем ты туфли сбросила? Они тебе жмут?
- Нет, они спадают.
- Ерунда.
- Туфли тоже спальные?
Виноградов поцеловал мне ладонь, быстро принес туфли и надел мне на ноги.
- Вот. Теперь иди ко мне… Постой-ка…
Из спальни раздался голос Милки:
- Ой, где это я? Здесь есть кто-нибудь? А? Лю-ю-юди-и-и!..
- Есть, есть, лапушка, ты так не кричи, есть и люди, есть и другие женщины, не переживай!
Виноградов пошел к ней, из комнаты через мгновение послышалась возня.
- Вот так, какая девочка хорошая… Конечно, тоже пожила на свете уже годочков тридцать пять, да? А то и побольше… М-м-м… жалко… что… так… много… подожди-ка, ножку свою на плечо мне положи… и вторую… вот умница… м-м-м… какая умница… какая сладкая девочка… м-м-м… а вот теперь головку свою сюда положи… не-е-ет… не отворачивайся… ну, конечно, ротик открой… коне-ечно… ты же это любишь, правда, м-м-м… какая молодец… какая девочка… умелая… м-м-м…
Он глубоко задышал, я слышала это в тишине ночи. Из гостиной теперь раздавалось мерное хлюпанье, а я с задранным платье сидела замерев на диване и не двигалась.
Да, мне тридцать восемь лет. Да, я видела с Виноградовым много плохого и странного, и такого, что не вписывается в моральный кодекс бывшего строителя коммунизма. Кроме этого, в юности я ездила в стройотряд на третьем курсе, после чего троих наших мальчиков чуть не отчислили за непристойное поведение. Я в их поведении не участвовала, но видела - это все происходило в нашей комнате, где спали двадцать семь девочек. За свою жизнь я несколько раз вместе с Виноградовым смотрела очень плохие, мерзкие фильмы, которые можно было бы объединить на полках видеопроката (если бы они там стояли) под общим названием: "Свальный грех". Вот так бы люди и выбирали:
- Так. Мелодрама… Боевики… Комедии… Свальный грех, а по-нашему - групповой секс… - в главных ролях немолодые женщины с надутыми парафином грудями, похожими на перезревшие дыни "колхозница", и мулаты, давно потерявшие потенцию.
Да и "туфли спальные" на протяжении нашей жизни несколько раз уже фигурировали. Так ему было интереснее, романтичнее. Сам процесс от этого никак не менялся. И меня это как-то перестало волновать.
Но сейчас я, как будто мне сказали "замри!", сидела на диване и не знала, что мне делать. Потом я опустила платье и тихонько встала, вышла в коридор и оглянулась в поисках одежды, в которой я приехала. Из комнаты теперь слышались громкие стоны Милки. Вдруг они резко прекратились.
Виноградов вышел в коридор.
- Ты куда?
- Саша… - Я попыталась освободиться от его руки, но он держал меня мертвой хваткой. - Саша, ты что, так решил меня наказать, да? Что, Милка и есть твоя женщина? Я ничего не понимаю… Ты что, заставишь меня это смотреть?
- Глупенькая… - Он крепко обнял меня и попытался зацепить зубами мои губы. Я освобождалась, а он подхватил меня на руки и понес - в ту комнату, где была Милка.
- Саша, ты что?
Он положил меня на кровать, где уже валялась Милка, и сам устроился сверху, попытавшись овладеть мной тут же, без лишних движений и объяснений. Милка захихикала.
- Это кто? - Она, кажется, стала гладить мою ногу, торчащую из-под Виноградова, и как-то ненароком зажала мою руку, которой я пыталась отпихивать Виноградова.
Странно, я всегда была уверена, что один мужчина изнасиловать взрослую здоровую бодрствующую женщину без ее согласия не может. Я попыталась укусить милого, дорогого, нежно любимого Виноградова, почти что Пер Гюнта моей жизни, за губу, но он в ответ очень сильно ударил меня по лицу.
- Ленка, это плохие игры, сильно не кусайся… Милка, а ты займись-ка моим задом.
Эта дурочка опять захихикала и полезла к его раздвинутым бедрам. Я расслабилась, и он перестал держать меня мертвой хваткой. Тогда я изловчилась и как-то вынырнула из-под него.
- Ты хочешь поменяться с ней местами, да, малышка?
Он, конечно, понял, что я хочу уйти, но испортить Саше удовольствие редко кому удается. Он может и переделать сценарий.
Саша попытался опять навалиться на меня всем телом, теперь уже сзади, но я-то знала эту его слабость. Виноградов обижается, когда ему всерьез отказывают. Навалиться-то навалился. И что?
- И что? - засмеялась я, почувствовав, как он тыкается в меня своим беспомощным, мгновенно уменьшившимся отросточком.
- Ты об этом пожалеешь! Ты пожалела, что ты уехала с дачи, испортив мне все Рождество? Вернее, попытавшись его испортить… Тебе это не очень удалось, замена быстро нашлась! И об этом ты очень пожалеешь! Больше не ной, что вы жить без меня не можете, ты слышишь меня? Уходи отсюда! Пошла вон!
Он столкнул меня с кровати.
- Да я, собственно, и сама собиралась!
- Пошла, пошла! И больше не звони мне! И Варька твоя…
- Что? - Я обернулась к нему. - Что? При чем тут Варька?
- Да при том! Ты и ее научила меня не уважать!
- Саша, это конец. - Я уже стояла на хорошем расстоянии от него и смотрела на него.
Вдруг он мне показался старым, мерзким и совсем-совсем чужим. И мне опять стало не хватать дыхания.
- Конец, конечно, только я тебе об этом сказал! Я! И давно!
- Ты, ты…
Я нашла в коридоре свое платье, сбросила "спальные" туфли, надела сапоги, накинула шубу, взяла сумку и попыталась открыть дверь. Этот его новый дурацкий замок с секретом. Повернуть направо, потом налево, потом опять направо и нажать ручку. У меня ничего не получилось. Я стала поворачивать снова. И услышала, что сзади подошел Виноградов. Я обернулась. Он шел ко мне с хорошим лицом, сзади него из комнаты стала выползать на карачках Милка. Ее достаточно большие груди болтались, как недавно моталась на шее голова. Шлеп-шлеп…
Я не знаю, зачем он подошел ко мне. Скорее всего, чтобы помочь открыть дверь. Но я размахнулась и дала изо всех моих сил ему по щеке.
- За Варьку, - пояснила я.
Он тоже размахнулся и изо всех сил дал мне по щеке.
- Дрянь, достала меня, человеческий облик теряю, - с сожалением сказал он. Открыл дверь и, похоже, собирался вытолкнуть меня.
- Подожди, мне надо забрать Милку. Я ее сюда, получается, привела. Мила! - Я хотела подойти к ней, а Виноградов загородил мне дорогу.
- Смотри. - Он набрал номер на городском телефоне, включил громкую связь, чтобы был слышен разговор. Я услышала длинные гудки и сладкий сонный голос:
- Алё…
- Алё, мой котеночек, - еще слаще промурлыкал Виноградов. - Я тебя люблю, особенно твои сладкие ножки…
Милка, так и стоящая на карачках и что-то сосредоточенно рассматривающая на ковре, медленно подняла голову и удивленно спросила:
- Это ты мне?
- Тебе, тебе. - Я прошла мимо Виноградова, на ходу оглядываясь в поисках ее одежды. - Вставай, прошу тебя, соберись, сейчас приедет милиция, надо срочно уходить.
- Милиция?! За мной? - Милка решительно встала и, разумеется, тут же загремела вниз, громко ударившись головой об пол. Так падают малыши, старички и пьяные женщины. Милка заплакала. - А п-почему? Я что-то сделала вчера, да?
- Да, да, давай скорей.
- Целую, любимая моя девочка, - громко произнес Виноградов.
- И я тебя целую… в попку… - ответил простоватый тянучий голосок.
- А еще куда ты меня целуешь? - Виноградов с хорошей улыбкой смотрел, как я пыталась поднять Милку во второй раз и натянуть на нее длинную юбку, в которой она вчера пришла. Сейчас юбка была похожа на бесконечный зеленый блестящий чулок. Я не смогла понять, где верх, где низ, и натягивала как попало.
- Куда целую? Ну-у… куда и ты меня…
- А у меня такого места нет, как у тебя…
Совсем некстати мне подумалось, что все-таки не зря раньше по кодексу чести были такие слова, даже не поступки, а слова, за которые один рыцарь или корнет убивал другого. Вызывал на дуэль и - бах! И обидчик падал. Или корнет падал, не в силах слышать таких плохих слов… Жизнь отдавал, чтобы люди не говорили таких слов…
- Милочка, Милка, ну пожалуйста… пошли быстрее… - Я тащила ее, а она пыталась найти вторую перчатку…
- Слушайте, тетеньки, мне вообще-то спать надо. - Виноградов, абсолютно голый, сложил руки на груди и стоял, расставив ноги и развесив, соответственно, то, что только в виде горькой шутки можно было в такой ситуации назвать его мужским достоинством. - Давайте уже как-нибудь поэнергичнее… Имей в виду, Лена, - я все это сделал для тебя.
- Что?.. - У меня опять так застучало сердце, что я не сразу смогла вдохнуть.
- Конечно. Мне ведь ничего больше от тебя не нужно… ну вот только разве что так… А тебе-то нужно, правда? Ты же просила меня вернуться? Вот я и вернулся, а ты не захотела. Теперь пеняй на себя…
- Подлец…
- Слушай, ты, иди отсюда, прошу тебя, видеть не могу твоей зареванной… гм… - Он выразительно скривился. - И еще. Чтобы без всяких демаршей и фокусов! Варька - моя дочь. Я буду видеться с ней сколько захочу. Если захочу вообще. Ясно?
Я ничего не ответила. Я думала о корнете. У меня был такой прапрадедушка в девятнадцатом веке. Это самая любимая и драгоценная легенда нашей семьи. Он погиб на дуэли, которую сам устроил из-за того, что его товарищ оскорбил женщину, которую мой прапрадедушка первый раз в жизни видел.
Когда я была маленькой, бабушка не могла пропустить ни одной моей слабости, или вранья, или трусости, чтобы снова и снова, с разными подробностями, не рассказать мне в назидание эту историю. Когда я подросла, то сама через пятое на десятое прочитала дневник матери этого корнета, с "ятями" и всякими непонятными мне тогда словами вроде "террибль" и "пердимонокль".
Так что это был самый ужасный пердимонокль в моей жизни - я имею в виду ту ночь в Митине.
* * *
Я отволокла Милку к ней домой. Затем я на том же такси поехала к маме. Шел второй час ночи. Варя сама мне позвонила на мобильный и сообщила, что у нее болит живот. Я очень надеялась, что она это придумала, но, имея в виду непонятную болезнь Павлика, заспешила к ней, зная, что мама не догадается дать ни угля, ни зеленого чая.
Дверь мне открыла мама, она еще не ложилась.
- Ну как? - спросила мама.
- Да!.. - отмахнулась я по возможности легко. - Можно было не ходить.
- А платье у тебя почему задом наперед надето?
- А… Это фасон такой, мам…
- Ясно. - Мама поправила бирочку фирмы, вылезшую у ворота. - А глаза заплаканные - тоже фасон?
- Мам… Я с Сашей рассталась.
- Ага. - Мама тяжело вздохнула. - Если бы меня попросили проползти от дома до Красной площади на коленях, я бы проползла, лишь бы только это случилось. Девчонка твоя совсем растерянная какая-то в этот раз. Знаешь, лучше никакого отца, чем такой.
- Мам, ты серьезно?
- Серьезней не бывает. У ребенка совсем разорванная душа, вашими компромиссами разорванная. Спокойно рассуждает про папиных "теть"! Ну что это! Лена! Базовые ценности в душе, по крайней мере, должны лежать по полочкам. Это - любовь, а это - гадость, это - верность, а это - подлость. Понимаешь?
- Понимаю, но ненавижу это твое "по полочкам"!
- Скажи по-своему.
- У каждого свои полочки… - вяло попыталась поспорить я, хотя знала, что мама права. Просто не надо это так по-пионерски выговаривать вслух.
- Нет! Нет, Лена! Открой Библию!.. Если не веришь - открой Коран, почитай Конфуция… Люди ли это сами написали, или кто-то пришел и сказал это - не важно! Важно, что там все одинаково, в сущности, написано - про главное! Хочешь - полочками назови, хочешь - заповедями, хочешь - законами человеческими…
На мамин крик вышла полураздетая Варька.
- А я заснула, когда ты сказала, что сейчас приедешь.
- Ну поехали. - Я подошла к ней, обняла.
- Нет уж, с таким фасоном платья ты оставайся здесь.
У меня быстро пронеслась мысль, что красок у меня с собой нет, к утру нареванные глаза отекут, так что за завтраком я не буду очень компрометировать маму перед Игорьком своей молодостью.
- А как Павлик?
Мама улыбнулась:
- Маленькие детки - маленькие бедки. Большие детки… Глупостями не надо заниматься, рвать не будет.
Я легла вместе с Варькой на старом кожаном диване, в библиотеке, которая когда-то была папиным кабинетом. Дочка заснула сразу, а я, обняв ее, пролежала до утра, пытаясь вспомнить хоть одну молитву. Я помнила начало "Отче наш" и конец молитвы оптинских старцев - "научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, любить и прощать".
Молиться я практически не умею - очень жаль.
Надеяться… В жизни с Сашей надеяться не на что. Значит, надо надеяться на другое.
Верить в Бога. Для меня это абстрактное понятие. Конечно, верить я не умею.
Терпеть боль, которая заполнила всю мою душу, и не впадать в отчаяние.
Любить - всех остальных моих близких. Прежде всего - Варьку.
Прощать… Я первый раз в жизни, кажется, поняла эту чудодейственную формулу: ненавидишь, мечтаешь о мести - значит, тяжело тебе самой, физически тяжело, не говоря уж о душе. А если прощаешь - становится легко. Почему я не знала этого раньше?
Только ведь простить не так легко. Но надо стараться, говорила я сама себе всю ту ночь. Не просто сказать "прощаю", а на самом деле простить - иначе жизни не будет, будет мрак и мучение - у меня самой. Простить и отпустить. Освободить свою собственную душу от боли, воспоминаний, сожалений о том, что было и чего не произошло. Только тогда станет легко.
Глава 6
Больно, больно, больно, больно… Плохо, тошно, страшно… Дни идут, а легче не становится, особенно тошно по утрам, когда открываешь глаза и понимаешь…
Но надо вставать, надо кормить Варю, надо вести ее в школу…
Я прочитала вполголоса "Отче наш", которую старательно учила на ночь, запнулась на второй и на последней фразах, но, тем не менее, стало легче, и встала с постели. Я прощаю Сашу, я ничего не боюсь, я обязательно найду работу, у меня есть еще деньги…
В конце-то концов, сегодня первый день оставшейся тебе жизни, Лена!.. Вспомнить бы, кто это сказал…
У меня закружилась голова. Так, что-то со мной неладное. Надо, наверно, сходить сегодня к врачу. Но к какому? К невропатологу? К терапевту? А может, пойти в какой-нибудь диагностический центр, где меня посадят за компьютер, присоединят паутинки ко всему телу, найдут у меня тысячу болезней и пропишут лекарств на тысячу долларов? Или поездку на Тибет?
Я отвела Варю, вернулась домой, хотела позвонить маме - посоветоваться, потом передумала. Ведь если у меня что-то найдут… Вряд ли я ей скажу. Вряд ли вообще кому-то скажу. Мне почему-то становится хуже оттого, что я рассказываю о своих бедах. Тогда беда как бы материализуется, начинает жить отдельно от меня. Надо отвечать на вопросы, надо ее детализировать, изучать, переворачивать туда-сюда. Беда уплотняется, наполняется энергией сострадания или чужого злорадства. Теперь я уже невольно думаю не только о ней самой, но и об отношении к ней других. Дальше - больше. Она меняет мои отношения со знакомыми и близкими…
Нет, нет… Никому ничего говорить не надо. Я подумала и позвонила в диагностический центр в 52-й больнице, неподалеку от нашего с Варей дома, записалась на разные анализы и компьютерное обследование мозга. Мой небольшой медицинский опыт, какой есть у любой матери, подсказывал мне, что начать надо с банального анализа крови, его я сделаю прямо сегодня, еще успею. А завтра…
Я взглянула на нераспакованные коробки, которые так и простояли полтора месяца за шторами. Александр Виноградов подарил мне на Новый год плоский монитор и новый системный блок. Все это стоило около тысячи долларов. Я никак не могла скопить эту тысячу, даже решила взять кредит в магазине "Партия", кредит бы меня хоть как-то организовал. Иначе я трачу все, что у меня есть, и иногда еле-еле доживаю до зарплаты.
Хотя я знаю, что с моей ежемесячной суммы - стабильная зарплата плюс гонорары за статьи в журналах плюс "алименты", которые Виноградов просит алиментами не называть, просил… - другие женщины скопили бы за год денег на шубку из хорька, как минимум.
Я трачу на ерунду - на кремы, которые часто не подходят моей коже, на такси - у меня нет своей машины, на одежду. Я никогда не покупаю дорогой одежды - на это у меня нет средств. Но я часто покупаю новую одежду - Александр Виноградов терпеть не может, когда я больше пяти раз ношу одну и ту же кофточку. Я давно заметила это и объяснила себе - в новой одежде я вроде как новая женщина. Как же я всегда боялась этой его странности! И не зря боялась.