Первые дни после этого Валерка словно ошалел от вседозволенности. Он прибегал к Кристине по два, по три раза в день, словно опасаясь, что 'лафа' скоро закончится, словно пытаясь 'наестся' этого добра впрок. Доводил себя до истерики, если вдруг оказывался перед запертой дверью. Впрочем, в данном случае 'запертая дверь' - не что иное, как образ, 'красное словцо', ведь ключи от этого дома появились у него раньше, чем он впервые увидел Кристину. Просто не застав дома 'объект притязания', не сумев утолить внезапно возникшую потребность, терялся, пугался до потери пульса, что Кристины больше в его жизни не будет, и теперь ему снова предстоит маяться под одеялом, занимаясь самоудовлетворением. И, словно отдельно от остальных, сознание резала мысль: а кого он теперь будет представлять, терзая руками собственную плоть? Раньше на этот вопрос не существовало иного ответа: Ларочку, только Ларочку Лутовинину, самую любимую девочку на свете, маленькую свою богиньку, хрупкую свою хрустально-чистую мечту. А теперь? Ларочка - это любовь всей его жизни, мечта сколь чистая, высокая, столь и недостижимая, по крайней мере, пока. А Кристина? Кто для него Кристина? Он еще не знает, даже не предполагает, какую радость сможет ему подарить Ларочка. А вот Кристина уже не однажды продемонстрировала наяву все свои прелести. Ларочка теперь для него, скорее, красивая картинка и мечта. А вот с Кристиной связаны определенные не только воспоминания, но и ощущения.
Нет, Кристину Дидковский определенно не любил. Иначе разве стал бы он ее просить поворачиваться к нему спиной как можно чаще? Он не любил смотреть в ее лицо, зато буквально обожал прижиматься к ней сзади, зарывшись длинным своим носом в гущу ее пахнувших ромашкой и медом волос. Если, глядя в лицо Кристины, в нем не пробуждалось ни одно желание, ни одно ощущение, кроме равнодушия, то, прижавшись к ее спине, он в одно мгновение чувствовал себя не просто мужчиной, а буквально сексуальным гигантом. Обнимая Кристину, Валерка неизменно представлял себе Ларочку. Ночью же, изнывая от юношеской гиперсексуальности, тренируя руки, почему-то думал только о Кристине…
Со временем Дидковский успокоился, угомонился. В смысле, перестал бегать к 'наложнице' по нескольку раз в день. Страх вновь оказаться на голодном пайке постепенно улетучился, появилась уверенность в себе и своих силах, даже можно сказать, способностях. И теперь для него стало важно уже не столько количество… ммм, скажем так, посещений, сколько качество. Это юному мальчишке, шестнадцатилетнему Валерику надо было часто, много и нехитро. Теперь же, перешагнув порог двадцатилетия, он уже относил себя к гурманам. Теперь он любил бывать у Кристины подолгу, экспериментируя так и этак, выискивая необыкновенные ощущения. Ему нравилось чувство власти, абсолютного владения женщиной. Кристина с готовностью выполняла не столько его желания, сколько указания и даже приказы, чаще всего короткие и хлесткие, как пощечина. И, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте, безоговорочно признавала в нем лидера. Отчего Валеркина самооценка росла буквально с каждым днем, а это было именно то, чего ему так не хватало всю жизнь. К двадцати годам Дидковский наконец-то почувствовал себя настоящим мужчиной.
И вот теперь ему пришлось менять привычный график. Ларочка, еще того не осознавая, в Валеркином сознании превратилась во взрослую женщину, капризно требовавшую к собственной персоне постоянного неотъемлемого внимания. Он любил ее всею душой, желал всем телом, всем своим естеством. Его радовала любая возможность быть рядом с нею, видеть ее восхитительно красивое личико, любоваться ее пронзительно соблазнительной фигуркой. В то же время его несколько раздражала Ларочкина детскость, наивность. Невозможность же прикоснуться к ней так, как бы ему хотелось, по-мужски, по-взрослому, откровенно бесила. Иногда ему до сумасшествия хотелось проделать с нею фокус, от которого он совсем недавно пришел в полный восторг в гостеприимной квартирке на Таллиннской. И он едва сдерживался, чтобы не проделать то же самое с Ларочкой, особенно, если в этот момент она стояла к нему спиной, и он уже не отдавал себе отчета, не осознавал, кто перед ним - Ларочка или Кристина. И, увидев ее лицо, приходил буквально в ярость, в дикое бешенство, потому что в данную минуту предпочел бы увидеть Кристину. В Дидковском боролись две страсти - высокая и чистая любовь к Ларочке Лутовининой, мечте и цели всей его жизни, и животное желание, ненасытный голод плотской любви с Кристиной. С Ларочкой он был рыцарем и верным пажом, с Кристиной - властелином и хозяином, иногда спокойным и даже добрым, но чаще жестким, если не сказать жестоким, деспотом и тираном. И больше всего на свете его бесило то, что он не может позволить себе перестать быть рыцарем и проявить свою истинную сущность, открыто продемонстрировать, наконец, Ларочке, что он хищник, настоящий мужчина. И за это он иногда ее искренне ненавидел. Каждую минуту, проведенную с нею, он мечтал поскорее оказаться в обществе Кристины. Каждую секунду рядом с Кристиной ждал, когда же, наконец, Ларочка вырастет и он сможет не разрываться на части между ними двумя, а полностью посвятить свою жизнь одной-единственной женщине. Все чаще не понимал, любит ли он Ларочку, или же ненавидит ее, однако ни в коем случае не мог позволить оказаться рядом с нею постороннему мужчине. Не познав, не испробовав, не прикоснувшись, уже чувствовал себя единым владельцем, властелином бесценного сокровища под названием Ларочка Лутовинина. Зато в отношении Кристины его мысли и чувства никогда не раздваивались. Кристину он не любил и был в этом абсолютно уверен. Не испытывал к ней и особого уважения - вещь и вещь, его собственность, его движимое имущество и ничего более. Однако при воспоминаниях о Кристине по Валеркиному телу непременно разливалось приятное тепло. И еще он был ей бесконечно благодарен за то удовольствие, которое она ему неизменно дарила на протяжении вот уже пяти лет.
Глава 7
Выпускной год тянулся до неприличия долго и нудно, а потом как-то вдруг, совершенно неожиданно закончился чередой экзаменов и, ко всеобщему удовольствию, выпускным балом. Лариса была поистине великолепна в длинном узком платье цвета шампанского, с замысловато уложенными любящей мамочкой волосами. К семнадцати годам она, наконец, перестала быть угловатым подростком. Как и предсказывала Изольда Ильинична, Ларочка буквально расцвела, превратившись в писаную красавицу: яркая, эффектная девушка-конфетка с бархатистой матовой кожей и томным взглядом блестящих каре-зеленых глаз и скромной милой улыбкой.
Сливка тоже изменилась, повзрослела. Проблемы с кожей остались в прошлом, и нынче ей не приходилось много времени проводить перед зеркалом, чтобы скрыть многочисленные дефекты. Однако появилась у Юльки новая проблема в виде неизвестно откуда взявшегося лишнего веса. Нет, полной или даже уменьшительно-ласкательной 'пышечкой' ее назвать вроде язык и не поворачивался, но вместе с тем и хрупкой девушкой Сливка не была. Вся она стала такая крепенькая, налитая - кровь с молоком, сельская девка-молодуха. Нельзя сказать, что ее это портило - отнюдь. Сливка выглядела очень даже соблазнительно и аппетитно, однако вряд ли осознавала это, начитавшись-насмотревшись журналов и фильмов с худющими топ-моделями и соответствующими восхваляющими комментариями. Изводила себя бесчисленными диетами и бесилась, в очередной раз обнаружив на весах все ту же совершенно, на ее взгляд, жуткую цифру - шестьдесят семь килограммов. И это при ее-то росте сто шестьдесят сантиметров!
Повеселились, погуляли до утра, и вмиг выросли. Все, школа позади, впереди - взрослая жизнь со множеством дорог, пойди-ка выбери свою, да не ошибись в выборе! Однако выбор был сделан еще несколько месяцев назад, и каждый направил свои стопы в избранном направлении. Сливка, как и планировала, кинулась в МГУ, но там и без нее народу хватало, да еще и все сплошь обладатели золотых медалей или, как минимум, шикарных аттестатов с парой-тройкой четверок по физкультуре, пению да рисованию. Сметанникова же, как ни старалась весь выпускной год, а таких успехов не добилась. Единственное ее достижение - одна тройка по химии, да и то потому, что исправить ее не было уже никакой возможности, ведь за прошедшие несколько лет Юлька ее запустила просто до безобразия, а разобраться в органической химии, не имея ни малейшего понятия о неогранической - утопия. По остальным же предметам Сливке удалось выйти в твердые хорошисты. По истории и биологии и вовсе в аттестате красовались пятерки. Однако для супер-пупер популярного, всем миром признанного МГУ этого оказалось маловато. А потому пришлось Сметанниковой довольствоваться тем же юридическим факультетом, но куда менее престижного заведения - Политехнического Университета. Какое отношение юриспруденция имеет к технике - вопрос, конечно, интересный. Просто модные, востребованные временем факультеты теперь открывались в любом уважающем себя учебном заведении, вот и вся разгадка. Ну что ж, Политех - так Политех, главное выйти из его стен все тем же дипломированным юристом.
Лутовинина же, не мудрствуя лукаво, подала свои не блещущие четверками-пятерками документы в скромный и незаметный Московский областной пединститут им. Крупской, что на улице Радио, на факультет филологии. Пусть не особо модно и совсем непрестижно, зато надежно, дешево и практично. Главное, все равно ведь высшее образование, а остальное мелочи жизни. Правда, и в пединституте к ее дикому изумлению образовался конкурс - не одна Лариска оказалась такой хитрой охотницей за дипломом о высшем гуманитарном образовании. Довелось попотеть на экзаменах, однако первого сентября Ларочка Лутовинина с гордостью осознала себя студенткой.
С тех пор пути Сливки и Ларисы пересекались редко. Правда, они периодически сталкивались около дома или на автобусной остановке. Встретившись - с удовольствием болтали часа два, если позволяло время. Если не позволяло - без особых сожалений разбегались по своим делам. Ни друзья, ни враги - просто приятельницы, хорошие знакомые. Сливка окунулась в бурную студенческую жизнь, благо институт преимущественно мужской (вернее, женского 'населения' там было немножечко меньше половины). Ларочке же приходилось до сих пор довольствоваться обществом старого проверенного друга Валерки Дидковского, потому что в институте парней было раз-два и обчелся, да и те все больше 'ботаники'. Валеркино же расписание каким-то чудом совпало с Ларочкиным так, что он практически каждый день ждал ее у института на своем новеньком жемчужно-сером Фольксвагене, подаренном любящим папашей на двадцатилетие.
Путь их домой обычно пролегал через какое-нибудь уютное кафе с неплохой кухней, или же, как в далеком нынче детстве, обедали у Дидковских, где их всегда ждал шикарно накрытый Люсей стол. В результате до родной квартиры Лариса добиралась не ранее семи-восьми часов вечера, сытая и уставшая, когда уже не хотелось ни приключений, ни свежих впечатлений. Расслаблялась в любимом кресле перед телевизором, не догадываясь, что именно сейчас-то у Валерки и начинается самое интересное. Так же, как не догадывалась и о том, что расписание у них совпадает совсем не случайно. Не подозревала, что лень ее вселенская так же была тщательно вписана в плотное расписание предусмотрительным и расчетливым Дидковским. И в голову не приходило, что таким способом Валерка вовсе не заботится о подруге, а оберегает ее от появления в ее жизни какого-либо интереса. Потому что любой интерес, даже не связанный с представителем мужского пола, для Дидковского был крайне опасен. По его замыслу, Ларочка до самого замужества должна была просидеть в уютном кресле в четырех стенах, не зная и не ведая, что по большому счету творится в мире. И пусть в результате его 'опытов' она превратится в аморфную инфантильную барышню - что с того? Ему-то это только на руку, что может быть лучше и удобнее 'домашней' супруги?
И, на удивление, его план срабатывал безотказно. Лариса действительно стала аморфной домоседкой, вяло отмахивающейся от навязчивой матери, назойливо рекомендующей ей почаще бывать среди людей. Весь первый курс, образно говоря, так и просидела перед телевизором. До самых летних каникул, когда в очередной раз поехала в Сочи с Дидковскими, где привычно нежилась под южным теплым солнышком и ласковыми Валеркиными руками, аккуратно и трепетно втирающими в ее кожу защитный крем.
А осенью все изменилось. Изменилось резко и вдруг, неожиданно для всех участников событий. Для кого-то неожиданность оказалась приятной, для кого-то - пугающе-ужасной. Осенью в Москву вернулся Генка Горожанинов.
За два года, проведенных на чужбине, Гена повзрослел и в некотором роде возмужал. Из домашнего мальчика, почти что маменькиного сынка, он превратился в самостоятельного мужчину. Пусть еще очень молодого, но взрослого. Может быть, в Америке люди взрослеют раньше и быстрее, может быть, просто за два года Валерка, Лариса и Сливка его основательно подзабыли, но каждый из них вынужден был признать - Горожанинов изменился кардинально. И совсем не в худшую сторону.
Внешне Гена стал, наверное, еще красивее, чем был раньше. Отлично сложенный, загорелый, гладко выбритый и коротко остриженный - словно сошел с обложки глянцевого журнала. Если бы не рост, скромно именующийся 'чуть выше среднего', Горожанинова нынче смело можно было бы причислить к первым красавцам отечества. А может, это опять же была всего лишь затейливая игра памяти? Может, они просто забыли, каким Генка был раньше? А может, шарма ему добавляла уверенность в себе? Именно уверенность, ведь раньше Горожанинов был скорее самоуверенным, и самоуверенность его держалась сугубо на осознании собственной неотразимости. Теперь же от двадцатидвухлетнего Генки веяло уверенностью не в собственной красоте и неотразимости, а в силах, в своей способности изменить мир. Глядя на него теперь, хотелось немедленно предоставить ему недостающую точку опоры, дабы он прямо тут же, на глазах изумленно замершей публики, перевернул мир.
Вопреки собственным ожиданиям, Дидковский не обрадовался возвращению единственного друга. Увидев самодовольную Генкину физиономию, Валерка занервничал. Почему-то раньше он никогда особо не задумывался, что внешностью они с Генкой разительно отличаются друг от друга. Теперь же понял, что на Генкином фоне он будет выглядеть еще более уродливо, чем выглядел до сих пор. И если Ларочка Лутовинина раньше не обращала внимания на его более чем скромную внешность, то теперь, увидев его рядом с возвратившимся в родные пенаты Горожаниновым, непременно почувствует к нему отвращение. В лучшем случае. Потому что в худшем она почувствует к нему жалость, а этого Дидковский перенести бы не смог. И уж естественно присутствие рядом Горожанинова резко снижало его шансы на успех внедрения в жизнь многолетнего плана по присвоению Ларочке фамилии Дидковская.
Сонное царство на Строгинском бульваре закончилось. Сливка, только-только, казалось бы, привыкшая жить без любимого Геночки Горожанинова, словно сошла с ума. Телефон в квартире Горожаниновых трезвонил без умолку с утра до вечера - Юлька требовала к себе внимания.
Горожанинов, в свою очередь, не смог не заметить произошедших со Сливкой перемен. Если раньше он практически и не смотрел в сторону противной девчонки-липучки, разве что позволял себе периодически пользоваться ее болезненной к нему склонностью, то теперь был вынужден признать - а ведь выросла девка, ведь вся в соку! При взгляде на грудастую Юльку, образно говоря, слюнки текли, и память услужливо вытаскивала на свет смутные ощущения тепла и податливости ее тела в темном прохладном подъезде. И его собственное тело живо отзывалось на эти воспоминания. И он, пожалуй, с величайшим удовольствием восстановил бы практически утраченный статус-кво, наведавшись по старинке в ее парадное. Если бы не одно 'но'.
Увидев Ларочку, Горожанинов буквально обалдел. Его мозг категорически отказывался признать в этой неземной орхидее, в этом шедевре Творца Небесного ту незаметную подружку, привычную, как мама с папой, как Валерка Дидковский, ту полусестричку-полудруга, ту самую Лариску Лутовинину, которой так, кажется, давно носил тяжелый портфель из школы до гостеприимной квартиры Дидковских. Ту самую Лариску, что участвовала в их детских шалостях, ту, что тихонечко возилась с куклой на диване, пока они с Валеркой разглядывали книжку с фотографиями и техническими характеристиками оружия, ту, что, кажется, всегда, всю жизнь была рядом. Нет, нет, этого не может быть! Или это не та Лариска, или же Генке приходилось признать, что все двадцать два с лишним года жизни был полным идиотом и слепцом, иначе как же он мог не разглядеть эту неземную красоту, как он мог не влюбиться раньше в эту хрупкую девочку, в этот небывалый, нереально-восхитительный цветок?! Генка пропал.
Пропала и Лариса. Только теперь, в восемнадцать лет, ее сердце наконец-то проснулось. Впервые в жизни почувствовала в душе какое-то странное волнение, трепет, неуютную дрожь. Разум мутился от желания чего-то неизведанного, непознанного, запретного. Впервые в жизни Ларочка, казалось, осознала себя женщиной. Невероятного труда ей стоило при первой же встрече, когда собрались, как бывало когда-то, за большим гостеприимным столом в гостиной Дидковских, делать вид, что ничего особенного не происходит, что это никакой не незнакомец, а самый что ни на есть обыкновенный Генка Горожанинов. Тот самый Генка, друг детства, знакомый и изведанный, изученный вдоль и поперек, 'от' и 'до', как собственная ладошка. Пыталась сдержать блеск темных влажных глаз при взгляде на нежданного уже гостя, да стоит признать, что удавалось ей это не так хорошо, как бы она того хотела. По крайней мере, Сливка и Валерка Дидковский сразу насторожились. Однако ни Ларочка, ни Генка этого даже не заметили.
- Лар, покажи мне Москву. За два года, небось, расстроилась, изменилась, что и не узнать.
Эх, поспешил Горожанинов! Казалось бы - ну чего ему стоило дождаться, когда они выйдут из квартиры Дидковских и проводят Сливку до ее парадного, тогда бы себе и говорил что в голову взбредет. Нет же, высказался прямо в дверях, при и без того встревоженном Валерке, при Сливке, едва не потерявшей сознания от его откровенного наплевательства на ее чувства. Успел заметить, как блеснули Ларочкины глаза в счастливом смятении, обрадовался было, что вот-вот останется с ней наедине. Да не тут-то было…
- А правда, - обрадовался Дидковский подсказке. - Поехали гулять по ночному городу? Покатаемся по центру, а потом, может, снимем катерок на ночь, посмотрим на город с Москвы-реки. Как вам план, а?
Генка с Ларочкой недовольно притихли, однако Валерка со Сливкой так бурно восторгались предстоящим путешествием, что вопрос о прогулке был практически решен. Ларочка только сделала несмелую попытку остудить Валеркино разыгравшееся воображение:
- Ты же выпил, и как ты собираешься нас везти?
На что у Дидковского уже был припасен ответ:
- А что, такси в Москве с сегодняшнего дня отменили?