Любить самого себя значит осознавать раскол. Аристотель отличал полезный эгоизм от мелочного. Важнейшее открытие: для самооценки нужно внутреннее разделение. "Лошадь не знает несогласия с собой, поэтому она сама себе не друг". Только человек может стать врагом самому себе и в пределе пожелать себя уничтожить. Каждому необходимо присутствие других, чтобы отстраниться от себя. Христианство также утверждает идею двойного "я": светского и божественного, пустого и глубокого, ложного и истинного. Между мной и моим "я" проскальзывает гигантская тень Бога: его следует принять, отстранив все эфемерное, - смерть животворящая и жизнь мертвящая, сказал Франциск Сальский. По Паскалю, "я" ненавистно, потому что своей плотностью оно мешает нашей внутренней сущности, нас превосходящей. Любить ближнего, как самого себя, значит любить в нем ту часть вечности, которую мы разделяем и должны воспринять как знак нашего общего возможного искупления. Наконец, Руссо разграничивает добрую любовь к себе, единственный залог истины, и поощряемое обществом дурное самолюбие.
Что нам вынести из этих традиций? Что нужно начать с самоуважения, чтобы забыть о себе и дать место другим. Поэтому важно познать себя достаточно рано и больше об этом не думать. Стань тем, кто ты есть, говорил Ницше. Но стань и тем, кем ты не являешься, - может быть, лучшим. Просветители рассчитывали на возможность совершенствования человека: мы не воплощаем полностью свою сущность, в нас заключены резервы ума, доброты, мужества, о которых мы не подозреваем. Итак, мы рождаемся по крайней мере дважды, поскольку из полученного "я" творим "я", предъявляемое миру, и переходим от ветхого человека к новому. Если психоанализ полезен, то его польза состоит в возможности для каждого примириться со своей невротической слабостью и принять себя таким, какой есть. Заключить мир с самим собой - обманчивое выражение: вообще-то речь идет не о том, чтобы положить конец жестокой войне, но об изживании конфликта, который нас подавляет, постоянно возвращает к тем же проблемам. Как говорил Фрейд, кому недостает нарциссизма, тот не имеет власти и не может внушать доверие: есть, таким образом, "хороший" нарциссизм, он позволяет нам быть другом и самому себе, и другим людям; есть иной нарциссизм, выражающий наше глубокое сомнение в собственной ценности, хотя грань между первым и вторым очень тонка.
Возьмите фразу Симоны Вейль: любить постороннего, как самого себя, предполагает и противоположное - любить себя, как постороннего. Симметрия полная, но равновесие неточное: любить себя, как другого, очевидно, означает все еще придавать себе слишком много значения, слишком нежно смотреть на притягательного незнакомца, которого я воплощаю для самого себя. Нужно отойти подальше от себя, чтобы очиститься от внутреннего хлама и приблизиться к тому, что от нас далеко. Переполненность собой мешает дать место другим. Даже тот, кого день и ночь терзает отвращение к самому себе, остается прикованным к собственной персоне цепями мучительного рабства. Тщеславие тысячелико, и одна из наиболее усовершенствованных его форм - самобичевание. Отсюда печальная участь - существовать лишь для себя, быть осужденным везде и всюду гоняться за своим отражением (успех радио, телевидения: это объекты, создающие псевдо-другого, они говорят с нами вместо собеседника, смотрят на нас, не видя).
Влюбиться значит придать вещам рельефность, заново воплотиться в плотном веществе мира, открыть в нем такое богатство, такую содержательность, каких мы прежде не подозревали. Любовь искупает грех существования: неудача в любви удручает бессмысленностью этой жизни. Одинокий, я чувствую себя и пустым и вместе с тем пресыщенным: если я - только я, то меня слишком много. В ужасный момент разрыва это "я", о котором хотелось забыть, возвращается ко мне, как бумеранг, как балласт ненужных забот. Вот я снова отягощен мертвым грузом: вставать, умываться, питаться, переживать безумие внутреннего монолога, убивать часы, бродить, как неприкаянная душа. Такая пустота - это избыток. "Великие, неумолимые любовные страсти всегда связаны с тем, что человеку мнится, будто его тайное, глубоко спрятанное "я" следит за ним глазами другого" (Роберт Музиль). Но тайна этого "я" в том, что оно целиком вылеплено другим, оно - результат экзальтации, в которую вводит нас другой, небывалой радости быть любимым, то есть спасенным при жизни. Любовь - источник всхожести, под ее влиянием в нас распускается нечто, существовавшее лишь в латентном состоянии, она освобождает нас от бедного эго с его бесконечной жвачкой, составляющего основу нашей личности. И в обмен возвращает другое - возросшее, радостное: оно делает нас сильными, способными на подвиги.
Две стыдливости
Есть природная стыдливость, которая скрывается от взоров, и иная, расцветающая в глубинах эротического неистовства, когда он или она, отдаваясь, от нас ускользают. Тело познают, как учат иностранный язык: одни - спонтанные полиглоты, другие так и остаются косноязычными новичками. Но тело любимого существа - всегда неведомый континент: его манера дарить себя многое говорит о том, что оно утаивает. На самом дне наслаждения я чувствую его неприкосновенность. Сдержанность продолжает упорствовать и в недрах сладострастия. Непристойно не то, что показывают, а то, чего нам никогда не увидеть, чем нельзя овладеть, - сплав неприличия и отсутствия.
Нагота, прежде всего, испытание на хрупкость, а затем испытание смущением. Раздеться значит стать уязвимым, подставить себя ударам, насмешкам. Чтобы вызвать эротическое смятение, мало сбросить одежду, здесь требуется изящество, искусство, данное не всем. Непросто носить костюм Адама и Евы, иной стриптиз защищает надежнее доспехов. Обнаженность - это творчество, она постепенно рождается во взаимных ласках, когда плоть раскрывается под вашими пальцами, как брошенные в воду японские бумажки, которые превращаются в букет цветов. Воздавая должное моим половым органам, другой облагораживает их. Нежное дикарство его обхождения со мной преображает мое ничем не примечательное тело в сияющее, светоносное. Я возрождаюсь, возвращаюсь к самому себе, все, что было обыкновенным, становится чудесным и пламенным.
Стыдливость - не та сдержанность, что предшествует любви, но спазм, завершающий ее цикл, последняя форма разделения. На пике страсти совпадения не происходит, "тайное не становится явным, ночь не рассеивается" (Эмманюэль Левинас), единство разрушается. Что потрясает сильнее, чем отблеск наслаждения на любимом лице, пылающем в экстазе? Мы осязаем абсолют, воплотившийся в этих искаженных чертах, будто мистики в миг озарения, узревшие Божественный лик и ошеломленные. Близость возрождает девственность любовников. Под этим словом надо понимать не девичью плеву, объект мрачных спекуляций, а качество того или той, кого воскрешают, бесконечно обновляют мои ласки. Напрасно пытаюсь я удержать любимого, насытить свою алчность - он мне неподвластен, он всегда выходит из наших объятий во всем блеске новизны. Я остаюсь на берегу другого - вечного незнакомца, как Моисей на пороге Земли обетованной.
3. Формула-шлюха
Есть личности, которые с первого же часа никогда не сомневаются в том, что ими восторгаются, их ждут. Эта уверенность осеняет всего человека ореолом, сообщает ему гарантию избранности. Таким баловням часто достается от жизни - и наказание тем более жестоко, что они считали себя непобедимыми. Немногие из нас обладают подобной уверенностью. Любовь создает новое "cogito": ты меня любишь, значит, я существую (Клеман Россе); я тебя люблю, значит, мы существуем. Но бытие, которое дарует нам другой, любящий нас, - лишь возможность. Формула "я тебя люблю" на деле может стать своего рода универсальной отмычкой, облегчающей повседневное общение, как в голливудских фильмах, где между родителями, детьми и супругами медом растекается нежность. Герои обходятся без имен, все они зовут друг друга "my love, my darling", даже когда ругаются на чем свет стоит. Бывают "я тебя люблю" сиюминутные, вырывающиеся в пылу эмоций, срок их действия ограничен спазмом удовольствия; анонимные, не обращенные ни к кому в частности; агрессивные, брошенные, как сверток с грязным бельем; "я тебя люблю" - плацебо, благотворные для того, кто слушает, и безболезненные для того, кто говорит; "я тебя люблю" умоляющие - в них просьба взять на себя полноту ответственности; нарциссические - они означают всего лишь: "я обожаю себя в вашем лице", таковы признания певца толпе. Массовое поклонение способно вызвать оргазм невиданной силы! Вспомним и пылкие заявления, за которыми следуют долгие периоды молчания, так что радость адресата сменяется полной растерянностью. Нас ранит не равнодушие чужих, а холодность близких - вернее, перебои исходящего от них тепла. Нам кажется, будто мы прижимаем их к сердцу, но в наших объятиях - отсутствующий. Не без основания не доверяют клятвам, расточаемым в минуту близости: якобы, занимаясь любовью, невозможно говорить о любви; когда ликует плоть, язык охотно мелет вздор, бросая пустые обещания. Но верно и обратное: в смятении чувств застенчивому легче произнести высокие слова, не боясь быть смешным.
"Я тебя люблю" - поистине формула-шлюха, но это не значит, что она лжива: она неразрешима. Самая жгучая тайна, самая старая песня. Вы ничего не узнаете от предмета вашего обожания, кроме главного: он вас еще любит. Это единственное знание, которым он способен вас одарить, определяя тем самым - жизнь или смерть. В этом смысле любимый человек по природе всегда роковая личность: он - и никто другой, таких не может быть много, до последнего нашего вздоха он будет воплощать лицо самой судьбы, даже если он нас покинул.
4. Портрет голубков-мстителей
Признание в любви - незаполненный чек, и нам не терпится обналичить сумму: чудный дар превращается в долг, мы хотим возместить расходы. "Я тебя люблю": ты должен вернуть мне любовь, если можно, сторицей. Когда любви предоставляют слово, она использует язык сделки: открывается счет, а кредитор и должник постоянно меняются ролями. Стоит одному из них, подводя итог, счесть себя обманутым, баланс нарушается. Любить - значит, прежде всего, выделить из человеческого сообщества одно существо, оставить мир и ничего не знать, кроме этого существа. Но такая жертва требует возмещения, и по возможности с процентами. Избранник должен ежедневно доказывать нам, что мы были правы, поднимая его на пьедестал и пренебрегая другими возможными поклонниками.
В начале XVIII века английские моралисты делают важное открытие: развитие любви в лоне семьи сопровождается умножением числа конфликтов и нарастанием ненависти. Вид пары некогда томных голубков, превратившихся в разъяренных бойцов, которые вцепляются друг другу в глотку во время бракоразводного процесса, - один из поразительных уроков природы человека. Как они сменили восторг на отвращение? В совместной жизни постоянно накладываются один на другой два временных пласта: время событий, переживаемых вместе, счастливых или трудных, и беспощадное время отсутствий, которые вписываются в колонку "дебет". Живые воспоминания о прекрасных годах, печальная память о сетованиях. Порой любовники ведут себя, как ростовщики, которые отдали сердце в кредит и безжалостно капитализируют провинности. Заставить другого платить: это выражение надо понимать буквально. Деньги, требуемые в качестве компенсации, должны удовлетворить нарциссизм того, кто чувствует, что его надули: он пошел на чрезмерные жертвы и ждет возмещения задолженности. Ящик с претензиями открывается нараспашку: я попался, я отдал тебе лучшие годы. В эпоху, когда деньги изгнаны из сферы любви, вновь, и все чаще, выдвигаются денежные требования: они изливают бальзам на нравственные раны. Так, предбрачный контракт, принятый среди состоятельных людей за Атлантикой, имеет хотя бы то преимущество, что ставит все точки над "i", определяя еще до свадьбы сумму компенсации, которую выплачивает супругу в случае развода тот, кто богаче. Это избавляет от смешения жанров и паразитирования на чувствах.
Любовь задает вопросы, как сфинкс. Внешнее спокойствие, улыбки не мешают ей постоянно заниматься расследованием. У влюбленных есть нечто общее с полицейскими - они идут по следу потенциального преступления, им нужны явные улики, они никому не доверяют. Они видят детали, которых никто не замечает, слышат то, что ускользает от самых чутких ушей. Молчание, колебание приводят их в замешательство. Они становятся детективами, шпионами: одни нанимают частного сыщика для слежки за супругом, другие пиратски вскрывают его компьютер, мобильный телефон, подслушивают все его разговоры. Свидетельства привязанности превращаются в признаки измены, самые очевидные доказательства обмана - в залоги верности. Одни видят за ласками только коварство, другие принимают коварство за ласку. Подозрительность бывает наивной, как и доверчивость. Болезнь влюбленного - паническое стремление интерпретировать, он проводит все свое время, расшифровывая столь знакомый, столь недоступный язык под названием "другой".
"Я недостоин тебя!" - восклицал любовник в первые дни. "Ты меня не заслуживаешь", - упрекают впоследствии друг друга разочарованные супруги. Пламя любви - пламя войны; объяснение в любви, как объявление войны, открывает пространство боевых действий: область высокого напряжения, которое может обернуться непримиримой враждой. Идеализация чревата девальвацией, дифирамбы - злословием. "Я тебя люблю", "я тебя хочу", "я тебя ненавижу", "я тебя не выношу". Нередко между старыми супругами создается атмосфера крайнего раздражения - они слишком долго хлебали из одного корыта и теперь не переваривают друг друга. Семейная жизнь двоих превращается в битву, во взаимное наказание за то, что они вместе: пока новобрачные ворковали, втайне набирала силу волчья злоба; великие страсти вырождаются в мелкие дрязги.
5. Вежливое умолчание
Бывает, что влюбленные противятся объяснению, дробят его на части, дабы смягчить риск; отшучиваясь или отмалчиваясь, уклоняются от императива ясности, заключенного в словах признания. Лучше намекать, не открываясь до конца, лучше отложить на потом роковое разоблачение, продлить добровольное лишение. Выбрать недосказанность в любви, чтобы восторг не превратился в сделку. Все же у людей редко хватает мудрости удерживать язык и занимать позицию вежливого умолчания: большинство стремится выяснить отношения и унять свою тревогу. Вся любовная драматургия сосредоточена в этой попытке объясниться: захват и покорность, излияние и неприятие, упоение и закон. Повод для ложных исповедей, притворных откровений, обмана под видом истины. "Я тебя люблю" - не самоцель, за этими словами открывается сцена, которая выходит из-под контроля любовников, декламирующих первые реплики. Только время покажет, было ли сказанное потенциальным актом или просто мантрой для укрощения другого с наименьшим риском.
Наконец, "я тебя люблю" бывает чисто жертвенным, как слова родителей, обращенные к ребенку: это повседневный акт веры, дар, ничего не требующий взамен. "Ты чудо, ты не можешь мне надоесть, твое существование - лучший из всех подарков, которые я когда-нибудь получал". Сказать так - совсем не то, что закабалить слушающего клятвой, это значит освободить его от какого бы то ни было долга по отношению к нам. Парадокс приношения, которое никак не обедняет дарителя, обогащая сверх всякого обладания. Мы любим наших детей, чтобы однажды они нас оставили, мы расточаем им заботы и нежность, чтобы подготовить их к независимости. Мы радуемся их радостям, их успехи - наши успехи, их огорчения - наша личная боль. Они нам не принадлежат, они ничего нам не должны и покинут нас, когда придет время. В хрупкости маленького человека любовь узнает свою слабость, свою смертность: она и сама - слабая искорка жизни, которую нужно только зажечь. Так любя, мы поневоле даем согласие потерять другого, даже если это будет для нас несчастьем (нет ничего грустнее семейного гнезда без семьи), мы избавляем его от нашего влияния, не облекаем невозможным мандатом взаимности. "Любимость - проходит. Любовь - длится" (Рильке).