– Господи, Маринка! У тебя же дочурка, а я и забыла, башка дырявая... Ты последний раз писала, когда она родилась, а потом перестала, нахалка. Так что же у тебя вышло с твоим Мишей Воронковым – неужели развелись?! А такая была любовь...
Конец фразы замер у Саши на губах. Она увидела, как в один миг лицо подруги окаменело, превратилось в маску.
– Ты ничего не знаешь... – Голос Маринки тоже как бы "окаменел". – Любовь была и осталась, Сашок. Только Миши нет.
– Боже мой... Когда?!
– В девяносто третьем. Рак крови. Потому я и писать перестала, не было сил. Прости, Сашок!
Потрясенная Александра сжала руку подруги, которая молчала, отвернувшись к окну.
– Это ты меня прости, Маришка!
– Брось. Тебя-то – за что?..
– Приехали, девчата. Ваш адресок. Где тормозить? – подал вдруг голос молчавший всю дорогу таксист.
– И правда приехали, а я и не заметила! Вон к тому, третьему подъезду подгребай... Спасибо, шеф, получи как договаривались.
Когда они наконец-то втащили турецкие трофеи на четвертый этаж панельной "спичечной коробочки", где, конечно же, не работал лифт, Маринкина квартира показалась Саше вовсе не такой уж "конурой". Впрочем, после семи лет, проведенных в общей камере, ей, очевидно, показалась бы уютной даже настоящая собачья будка – если б только она была отдельная.
С трудом втиснув сумки в дальний угол просторной комнаты, Мелешкина-Ребрицкая с размаху плюхнулась на софу и широким жестом швырнула свою кожаную куртку на кресло. Подруга последовала ее примеру.
– Вот мы и дома, Сашок. Господи, как ноги гудят... Гори она синим огнем, моя базарная суббота – не пойду! "Не могу и не хочу!" – пропела она басом, подражая Пугачевой.
– Как, ты собиралась сегодня торговать? Прямо с самолета?!
– А как же? Если б тебя не встретила – так прямехонько бы в Лужники, не заезжая домой.
– Что значит "в Лужники" – на стадион, что ли?
– "На стадион"! Это ж теперь самая крутая во всей Москве барахолка! – Маринка засмеялась. – Темнота ты, Сашка! Святая простота... Ничего, за недельку пооботрешься, привыкнешь. Я тоже вначале думала, что никогда к этому бардаку не привыкну, а вот видишь... Ладно, не бери в голову! Сегодня гуляем!
Она затормошила подругу.
– Сашка, Сашка! Это ты – здесь, у меня... Я все еще не верю! Ты что такая смурная – не рада, что ли?!
– Иди ты – "не рада"... Прости, это я из-за Миши: все никак в себя не приду.
– Хватит об этом, поняла? Не будем, Сашок, довольно... Давай сегодня оторвемся, отдохнем, а? Посидим как люди, выпьем, вспомним хорошее... всех наших. Вот что, ты топай в ванную, это, наверное, для тебя сейчас самое актуальное. Горячая вода, кажется, есть. А я сбегаю в гастроном, а то в холодильнике небось мышь сдохла.
– Постой, Маринка, не трещи. А где твоя дочка?
– У мамы, под Калининградом. Вот, посмотри на нее, мою зайку!
Мелешкина метнулась к итальянской "стенке" и вытащила из-за стекла цветную фотографию толстощекой улыбающейся малютки. У Александры сжалось сердце: очаровательная кареглазая девочка была маленькой копией своего отца. Потом глаза затуманила давняя, но не забытая картина. Кровавая лужа на полу под ногами... Разрывающая, шрапнельная боль уходящей из тебя жизни... Женщина в белом халате, ее слова: "Отрицательный резус... Жаль, моя милая, очень жаль!"...
"У нас будут дети, Шурик, но не теперь же..." Не теперь, Борис Феликсович, не теперь. Никогда. Но об этом не положено знать никому – даже Маринке.
– Ты что, Сашок? Тебе плохо?!
– Нет, не волнуйся. Просто устала... Она прелесть, Маринка!
– Да. Если б ты знала, как я скучаю... Я отвезла Машутку к родителям, когда Ребрицкий окончательно оборзел. В Москве стало для нее небезопасно, понимаешь? Да и работу надо было искать, а как я с маленьким ребенком?..
Вытащив из кармана куртки пачку сигарет, она протянула ее Александре, но та отрицательно качнула головой.
– Спасибо. За семь лет так и не научилась.
– Да ну?! Ты молодец, Сашок. Сила! А я вот, как видишь... – Словно извиняясь, Маринка неопределенно махнула рукой с сигаретой. – В общем, дошла я до того, что хоть на панель иди, честное слово! А тут познакомилась по случаю с девчонками, что торгуют в Лужниках, они меня и сагитировали. Вступай, говорят, в наш "профсоюз", ты контактная, у тебя получится. Доходы не Бог весть какие, но крутиться можно. Вот я и махнула рукой: была-не была! Нашлись добрые люди, ссудили "бабками" – на раскрутку, значит, чтоб товар закупить. Потом отдала с процентами. Вот так, Сашок, и кручусь – уже полтора года...
– И долго еще?
– Что – долго? – не поняла подруга.
– Я говорю – надолго тебя хватит? Это ж не жизнь, Маринка.
– Насколько хватит, настолько и хватит. Это моя жизнь, мои проблемы. Ну, а ты-то сама что думаешь делать?
– Для начала – займу денег, вот хоть у тебя, и съезжу в Звенигорск, на могилки.
Маринка снова помрачнела.
– Да... Не дождалась Тамара Васильевна, бедная...
– Не надо, Мелешкина, а то опять разревусь! Маму не вернешь. Не прощу себе, что даже похоронить ее не могла. Ах, тетя Оля, Ольга Ивановна... Сообщила уже потом. Может, удалось бы как-нибудь вырваться!
– Ерунда, ничего бы тебе не удалось. Только извелась бы вконец и, не дай Бог, наделала бы глупостей. Ты же бешеная, Сашка! Правильно она сделала, что не сообщила. А я была на похоронах, знаешь...
– Спасибо.
Подружки помолчали.
– Ну хорошо, съездишь ты, а потом?
– Потом... Потом – суп с котом! Не знаю, Маринка, родненькая, ничего еще не знаю... Надо там осмотреться маленько. Разузнать насчет работы, решить, что делать с квартирой. Она же кооперативная, наверное, что-то стоит. Тетя Оля писала, что мама оставила завещание на меня, успела... Может, продам, а себе куплю что-нибудь поменьше. В общем, на "потом" у меня одни вопросы и ни одного ответа!
– Ну ладно, совсем я тебя заболтала, а ты у меня грязная и голодная! – Мелешкина решительно поднялась на ноги и открыла дверцу шкафа-"купе". – Вот тебе полотенце, а все остальное найдешь в ванной. Чистое белье у тебя есть?
– Обижаешь, начальник!
Даже лучшей подруге Александра не спешила признаться, какое дельце было у нее намечено "вторым пунктом" – после посещения родного пепелища. Впрочем, она не соврала, ее программа-максимум пока и вправду состояла из одних вопросов. И на самом деле требовала прежде всего осмотреться, составить план действий, раздобыть необходимую информацию. А главное – деньги, деньги и еще раз деньги... Вот почему Саша Александрова подумывала о продаже материнской квартиры, хотя все ее существо восставало против этого.
Александра направилась в ванную, предвкушая давно забытое удовольствие. Ого, да у Мелешкиной и тут весьма недурственно... Белоснежная, сверкающая сантехника... Голубоватый кафель с нежным узором-"паутинкой"... Батарея всевозможных флаконов, флакончиков, баночек и скляночек на полке сбоку...
Ванна наполнилась за считанные минуты, Саша только-только успела отобрать на полочке все необходимое и раздеться. Усаживаясь в восхитительно горячую воду, над которой парили пушистые ароматные облака лавандовой пены, девушка неосознанно ухватилась за трубу отопления, извивающуюся по задней стенке ванной. В блаженно затуманенное сознание Александры стучались еще какие-то ассоциации, смутные воспоминания... Но никак не могли достучаться. Она с наслаждением прикрыла глаза и, откинув голову на край ванны, погрузилась в голубоватую пену почти по самый нос. Не хотелось шевелиться, не хотелось думать – хотелось только спать и мечтать во сне...
"Вот так же и она в тот день, двадцать восьмого апреля девяносто первого, забралась в горячую ванну и расслабилась. Наверное, тоже думала о чем-то приятном... Хотя нет: я же ей испортила настроение, она была на взводе. Но в остальном все очень похоже: интерьер, лавандовая пена для ванны... Я помню: там на полу, в луже, валялся пузырек, точно такой же, какой был у Маринки – потому-то я и обратила на него внимание, несмотря на весь ужас ситуации. Вижу, Мелешкина до сих пор не изменила своим вкусам... Что же случилось с Ольгой, что?! Отчего произошел разрыв сердца? Ведь она была еще молода – только сорок... Правда, Борька упомянул как-то, что его мачеха "наглоталась корвалола", но он смеялся над этим, говорил, что она придуривается... Господи, я, наверное, свихнусь, сломаю себе мозги на этой загадке! Семь лет, изо дня в день я думала о ее смерти, но ответа нет до сих пор. И никогда не будет! Потому что это и в самом деле был несчастный случай. Ее сердце не выдержало высокой температуры, наверное, вода была слишком горячей... Да, конечно! Ольга перегрелась в ванне, другого объяснения нет. Единственная нестыковка – этот странный Борькин звонок... Впрочем, этому звонку могут быть тысячи самых невинных объяснений. Он же просто не захотел ничего объяснять. Не захотел спасти меня от тюрьмы – ну, хотя бы попытаться..."
Горьковатая пена забралась ей в нос, и Александра, отфыркиваясь, вынырнула из воды. Пена, пена... Пузырек... Что-то, связанное с ним, казалось ей странным, не отпускало, но она никак не могла вспомнить – что именно...
"Боже мой, ну конечно! Ведь он был закрыт, этот капроновый пузырек на полу! Я помню зеленый колпачок: он был навинчен. И лавандой там совсем не пахло – я бы обязательно почувствовала ее аромат. И не было никаких признаков пены, ни в ванне, ни на полу... Значит, она не успела ее налить! И закрыть воду тоже не успела!"
Сердце Саши заколотилось так, что даже пышная пена, прикрывающая ее грудь, заколыхалась. Ольга Жемчужникова не могла перегреться в ванне, потому что она в нее даже не села! Смерть настигла беднягу прежде, чем она успела погрузиться в воду. Смерть, которую Александра теперь уже не могла с такой легкостью квалифицировать как несчастный случай...
В полном смятении мыслей и чувств она подняла глаза – и увидела совем рядом извилистую трубу, выкрашенную блестящей белой эмалью. Она выходила из потолка и убегала куда-то под ванну – в нижние квартиры. Еще один родственный признак: там, где умерла Жемчужникова, тоже был такой же змеевик отопления. И не просто был – он даже фигурировал в уголовном деле номер 1313, давно отправленном в архив!
Александра напряглась до боли в висках, но заставила свой перегруженный мозговой "компьютер" вызвать из памяти нужную информацию. Она припомнила неоспоримые доводы, которые приводила ее адвокат в пользу того, что суд должен непременно отправить ее дело на доследование. Главный довод тогда показался Саше несущественным, просто каким-то фантастическим. Речь шла о показаниях одного свидетеля, соседа Жемчужниковых, который утверждал, что получил удар электрическим током у себя в ванной, прикоснувшись к змеевику отопления...
В какой-то миг – словно вспышка молнии из той давней апрельской грозы! – на Александру снизошло прозрение. Она поняла все. "Некто Б. Жемчужников", который в то время был еще "ее Борькой", не просто бросил и предал ее: он ее подставил. Потому что именно он и был настоящим убийцей.
Разрозненные фрагменты – факты, воспоминания, смутные догадки – сами собой сложились в законченную картину преступления, которая потрясла девушку своей логической завершенностью и чудовищным реализмом. Здесь нашлось место и показаниям старого алкаша по фамилии Сбейкопытко, и болтовне старшего следователя Мыздеева во время их "доверительных бесед", и соображениям известного адвоката Елены Марковны, которые суд так и не учел – потому что она их так и не высказала... И, главное, Борькин звонок в собственную квартиру – звонок, о котором никто не узнал, кроме ответившей на него Александры, – этот звонок больше не выглядел странным.
Не хватало в этой картине лишь одного: мотива. Ненависть? Да, Борис ненавидел Ольгу Жемчужникову – это однозначно. И однако, ненавидя ее, он продолжал в течение многих лет жить с ней под одной крышей и не пытался свести счеты с мачехой. До того самого дня... Значит, обычная ненависть в этом случае на мотив убийства не тянет. Тогда что же?..
"Я узнаю это, Борис Феликсович. Обязательно узнаю!"
Нет, в столице ей пока делать нечего. Да и в Звенигорске задерживаться ни к чему. Чутье подсказывало Александре, что ответы на многие вопросы надо искать в губернском городе Воронске, где прошла ее усеченная студенческая юность.
...Она услышала, как загремели замки входной двери, и не без труда заставила себя вернуться из того дня в день сегодняшний.
15
Выйдя из ванной, Саша, завернутая в Маринкин желтый махровый халат, нашла его хозяйку хлопочущей на кухне.
– С легким паром, Сашок! Не боись, умереть тебе не дадим. На вот, слопай пока бутербродик. Надеюсь, через полчаса у нас будет пицца.
От кухонных натюрмортов и запахов у Александры закружилась голова. Но еще сильнее голода было желание спать. Против ее ожидания, судьбоносное открытие, которое она сделала несколько минут назад, почти не взволновало душу. Скорее даже наоборот, сняло напряжение, не отпускавшее Сашу с того дня, когда она стала осужденной Александровой.
– Давай помогу, – без особого энтузиазма пробубнила она, набросившись на толстенный бутерброд с ветчиной.
– Ладно уж, проваливай отсюда! – отмахнулась кухарка. – Пойди полежи, а то небось ног под собой не чуешь.
– Ну, ты голова, прямо мои мысли читаешь! Не обидишься, если и в самом деле прилягу?
– Не болтай ерунду. Хочешь – телик там включи, а можно и видик. Есть неплохие кассеты. Помнишь еще, как с ним управляться?
– К черту видик! "Я хочу забыться и заснуть".
– А вот это не вздумай! Моя пицца – или что там будет вместо нее – тебе этого не простит.
"Пицца – это хорошо, но... К черту и пиццу! Спать, только спать... Надо копить силы, очень скоро мне их потребуется много-много..."
Александра с наслаждением вытянулась на мягком диване во весь рост и закрыла глаза, в которые будто кто сыпанул по пригоршне песку в каждый. Ее лицо – не то чтоб постаревшее за последние годы, но определенно изменившееся, и сильно изменившееся! – выглядело сейчас спокойным, даже умиротворенным. Засыпая, она чувствовала себя грешником, который заранее – еще не согрешив – получил индульгенцию.
Нет, пожалуй, такое сравнение сильно прихрамывало: Саша ощущала себя не грешницей, а мстительницей, благословленной на правое дело.
Семь лет, семь долгих лет здесь, в земном аду общего режима, она мечтала о том, как когда-нибудь "отблагодарит" Бориса Жемчужникова – тоже здесь, на земле, не дожидаясь мифического Божьего суда. Саша еще не знала – как, но воображение рисовало перед ней зловещие и величественные планы.
– Сашка, у меня все готово, иди! – крикнула Маринка из кухни.
Однако в ответ не раздалось ни звука. Тогда Мелешкина-Ребрицкая заглянула в комнату – и обнаружила свою гостью крепко спящей. Упрямую линию сжатых Сашиных губ чуть-чуть смягчила легкая улыбка.
Ах, если б только Марина Владимировна могла знать, чему улыбается во сне ее вновь обретенная подруга! Некоторое время Марина молча смотрела на спящую Александру, покачивая головой. Потом вздохнула и, на цыпочках приблизившись к "стенке", извлекла из-за дверцы пестрый турецкий плед, осторожно набросила на босые ноги, торчащие из-под желтого халата.
Проделав эту операцию, Мелешкина застыла у Сашиного изголовья как изваяние, сцепив руки в замок. Было очевидно, что в ее головке напряженно работает мысль. Затем – приняв, по-видимому, окончательное и бесповоротное решение, – она вновь подкралась к своему универсальному хранилищу барахла и нырнула за другую дверцу. Оттуда Маринка вынырнула, держа в руках что-то маленькое, похожее на визитную карточку.
Это и в самом деле была визитка, причем не какая-нибудь: блестящая, с двусторонним белым текстом по черному полю – на русском и английском. Марина Владимировна внимательно перечитала карточку, как будто ее содержание было ей неизвестно. Затем, взглядом связав прочитанное со спящей на диване женщиной, выскользнула из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь.
Когда через четыре часа Александра проснулась, она чувствовала себя вполне готовой к подвигам. Но она, конечно же, и представить не могла, как скоро понадобится ей эта готовность...
– А я уж собиралась взять грех на душу, разбудить тебя.
Маринка появилась на пороге в бигудях и с физиономией, сплошь покрытой какой-то белой питательной маской. Видуха у нее была что надо.
– Тьфу ты, черт, испугала! Я было подумала, что еще сплю, и мне снится кошмар... Который час?
– Ни за что не прощу, если проваляешься еще хоть пять минут. Немедленно вставай, у нас куча дел! Надо привести тебя в боевую готовность, Сашок, сегодня вечером у нас намечен выход в свет.
– Тю! Обалдела ты, Мелешкина? Какой еще выход, в какой еще "свет"?! Мы же хотели тихо-мирно посидеть дома, поговорить, выпить...
– Вот там и выпьешь. Пока ты дрыхла, планы изменились. Вставай, вставай! Леночка ждет – это парикмахерша, она живет в соседнем подъезде.
Показывая, что она вовсе не шутит, Маринка решительно сдернула плед с сидящей на диване растрепанной Александры.
– Нет, да ты и в самом деле рехнулась! Куда ты меня тащишь? Что задумала?! Сейчас же говори!
– Ну ладно, ладно, не ерепенься. Это сюрприз. Я подумала, что лучше нам будет сегодня не распускать тут бабские сопли в четырех стенах, не плакаться друг дружке в халаты. Хватит уже, хорошего помаленьку. В общем, я заказала столик в ресторане.
Саша всплеснула руками почти что с жалостью.
– Маринка, Маринка, да ты что! Родненькая ты моя... Ты меня просто убила. Мне сейчас только ресторана и не хватало! Нет, ты как хочешь, а я никуда не пойду. Ты меня извини, конечно...
– Нет, это ты меня извини! – Мелешкина присела перед нею на корточки, схватила за руки. – Почему это ты не пойдешь, в самом деле?! Я так старалась, выклянчивала этот столик у знакомого администратора... Ты не представляешь, чего мне это стоило: сегодня же суббота! Думала тебя отвлечь, развеселить...
Саша чувствовала, что ее обложили как волка флажками.
– Очень складно врешь, Мелешкина. Сейчас разрыдаюсь! Ты что, в самом деле, хочешь распугать мною весь ресторан? Хочешь, чтоб твой знакомый администратор перестал с тобой здороваться?! Ты только посмотри, на кого я похожа, не говоря уж о том, что мне не в чем идти. А ты – "в свет"...
Маринка поняла, что надо ковать железо, пока горячо.
– Вот еще, нашла проблему! Неужели я не найду, во что тебя приодеть?! Обижаешь, начальник! Ты же помнишь, мы и раньше частенько стреляли друг у друга тряпки... Сейчас, правда, мое барахло на тебе болтаться будет, ну так это же самый кайф, Сашок! А мордашку наштукатурим так, что все восемнадцатилетние швабры сдохнут от зависти.
– Что ты несешь, дурочка? Да я же вся седая!
– Тоже мне напугала! Нынче это двадцатиминутное дело. У меня есть потрясная краска – как раз твой цвет.
"Твою мать, – в смятении думала Мелешкина-Ребрицкая, – только б не проболтаться! Тогда она уж точно никуда не пойдет, да еще устроит мне такой бенц, что мало не покажется... Впрочем, она его все равно устроит, только потом".