Тогда-то, вероятно, и произошло искажение историко-географических реалий похода Игоря на "германцев" (готов-тервингов) и превращение этих последних в днепровских "древлян". Немного времени спустя Нестор придал этой метаморфозе видимость исторической законности. Этногеографическая фикция сделалась фактом древней русской истории.
Народные предания о смерти князя Игоря
Единственной порукой достоверности летописного рассказа о смерти Игоря служит заключительная фраза: "И погребен бысть Игорь и есть могила его у Искоростеня града в Деревех и до сего дне".
В первой половине XVIII в. коростеньский курган – "древлянскую могилу" Игоря – видел Татищев и описал его так: "При городе Коростене есть холм весьма великой на ровном месте близ речки, и доднесь так называется, которой и я в 1710 году, идучи из Киева с командою, осматривал; каковых хотя повсюду много находится, особливо на Донце скифские… но величиною подобного ему не видал, кроме что у села Царевщины близ Волги, при устий реки Сока". Из этих слов прекрасно видно, как работает народное воображение. Окрестности Коростеня усеяны курганами. Один из них значительно больше других – "народному краеведению" этого довольно: вот она, Игорева могила!
Летописное известие о наличии "Игорева кургана" возле древлянского Коростеня удостоверяет лишь бытование в этих местах уже в конце XI – начале XII в. народной легенды. Кажется, в общих своих чертах она дожила до наших дней. По свидетельству А. Членова, в 1980-х гг. хуторяне Игоревки, расположенной в нескольких километрах от современного Коростеня на Уже, показывали ему ни более ни менее, как точное "место" пленения Игоря, сопровождая экскурсию драматическим рассказом о том, как Игоря с дружиной древляне "гнали ночью. Те в Киев ускакать хотели, да их в болото загнали. Кони в трясине увязли. Тут их в плен и взяли. Вон оно, то самое место – его из рода в род все знают".
Истоки этой легенды никоим образом не могут уходить глубже последних десятилетий XI в. (хотя всего вероятнее, она значительно моложе), когда в военной организации русских дружин совершился коренной переворот. Именно в это время основная масса княжеских дружинников пересаживается на коней, тогда как ранее, в IX–X вв., согласно показанию современных источников, они сражались преимущественно в пешем строю, а дальние походы совершали по воде, в ладьях. На то, что этот способ передвижения был основным и в середине X в., указывает между прочим факт прибытия к Ольге древлянских "лучших мужей, числом 20", которые "присташа под Боричевым в лодьи", то есть добрались из "Деревьской земли" до Киева водным путем. Таким же способом, несомненно, отправился из Киева "в Дерева" и Игорь с дружиной. Его бешеная скачка по болоту оказывается на поверку печальным свидетельством того, что жителям Игоревки "из рода в род" плохо преподавали историю.
Наглядное представление о том, до какой степени народные предания могут исказить реальные события, дают труды фольклориста Н. И. Коробки. В конце XIX в. он объездил Овручский уезд (территория древней Древлянской земли), записав множество местных легенд об Игоре и Ольге, в которых княгиня-мстительница за своего убитого мужа неожиданным образом превращена в его врага и убийцу. Причем далеко не каждая легенда признает их супругами. Что же касается конкретных обстоятельств смерти Игоря, то тут народная фантазия поистине неистощима. Одни сказания сажают Игоря на место князя Мала в осажденный Ольгой Искоростень или в некий безымянный город. Осада длится семь лет. Наконец Игорь решается бежать через вырытый подземный ход, но на выходе из подкопа его уже поджидают воины вещей Ольги, которые и убивают князя. В других преданиях Ольга собственноручно приканчивает Игоря в пылу ссоры или не узнав его в чужом платье. Пожалуй, наибольшей оригинальностью, если не сказать – экстравагантностью, отличаются действия Ольги в сюжете об убийстве Игоря во время купания. Ольга едет с войском по берегу реки и видит купающегося Игоря. Вид голого мужчины вызывает у нее отвращение, и она велит убить его. Игорь бросается бежать, но его настигают. Над могилой мужа Ольга приказывает насыпать большой курган. Кстати, Коробка свидетельствует, что "Игоревы курганы" имелись возле каждого села, где бытовали подобные легенды. Замечательно и то, что самый богатый материал об Ольге-мужеубийце исследователь собрал в местечке Искоростень, где, казалось бы, память о подлинных событиях должна была храниться наиболее бережно. Между тем к истории эти предания не имеют никакого отношения.
Еще один пример "народного краеведения" дает новгородское летописание. В Новгородской земле XII–XIII вв. имелась своя "Деревская пятина" с градом Коростенем, в связи с чем в позднейших новгородских летописных сводах появились записи о том, что Игорь был убит "вне града Коростеня близь Старыя Русы". Позднее новгородский Коростень был отождествлен с Торжком, благодаря чему в XVIII в. на гербе этого города появились три голубя и три воробья – символ дани, потребованной Ольгой с каждого жителя Коростеня. Это свободное перемещение "Деревьской земли" с юга на север свидетельствует, что в посленесторовскую эпоху настоящие "Дерева" окончательно превратились для древнерусских книжников в некое мифическое Лукоморье, которое можно поместить где угодно – хоть в "заморье", хоть у себя под боком. Конечно, подобного не могло бы случиться, принадлежи мятежные "Дерева", в которых нашел свою смерть князь Игорь, к Русской земле.
И вновь готские "Дерева"
На самом деле события происходили в той области Северного Причерноморья, которая во вводной части Повести временных лет носит название Дереви/Дер(ь)ви, то есть в таврических "Климатах" – горном Крыму, и убившие Игоря "древляне" в исторической действительности были крымскими готами. К уже высказанным аргументам в пользу крымской локализации "Дерев" из сказания о древлянской дани можно добавить еще целый ряд других.
Древнерусское сказание рисует "древлян" весьма зажиточными людьми, которых можно обложить двойным, а по сути, четверным побором ("черную куну" – двойную дань – с них взял Свенгельд, а Игорь, собрав третью дань, вернулся "походить еще" за четвертой). Вряд ли у Игоря было намерение ободрать их как липку и пустить по миру. Очевидно, он покусился лишь на натуральные и денежные излишки – избыточный продукт экономической деятельности "древлян", воспроизводимый ими с впечатляющей интенсивностью. В то время подобное процветание могла принести только торговля. Между тем, по археологическим данным, днепровские лесовики были удручающе бедны, как ни одно другое восточнославянское племя, и практически не участвовали в торговых операциях на основных водных путях – донском, волжском и западнодвинском. Юго-западная граница распространения арабского дирхема в восточнославянских землях проходит вдалеке от "Деревьской земли" Среднего Поднепровья. Самыми "роскошными" предметами, извлеченными из древлянских могильников, являются железные ножи, бронзовые браслеты и стеклянные бусины. Местная пушнина ценилась не так дорого, как меха, поступавшие из северных областей, где волос у зверя был гуще и тоньше. Брать с восточнославянских "древлян" было просто нечего – не только во второй и третий, но даже и в первый раз. Зато экономическая активность торговых факторий крымских готов хорошо известна.
Заслуживает внимания безымянный "град свой", куда возвратился Игорь после того, как "возьемал" с древлян первую дань. Это совершенно определенно не Киев, поскольку в Киев дружинникам еще только предстоит отправиться из этого "града" по княжескому приказу: "идете с данью домови". "Своих градов" на правобережье Днепра, в Древлянской земле, у русов не было. Значит, отправным пунктом экспедиции Игоря был не Киев, а один из многочисленных "русских" городов в западном Крыму и "на Киммерийском Боспоре" в Таврике – возможно, Варанголимен или Тмуторокань. Характерно, что в показании Льва Диакона "германцы", убившие Игоря, появляются вслед за упоминанием "Киммерийского Боспора" как опорной базы военных предприятий русов.
К слову сказать, сомнительно, чтобы киевские князья вообще когда-нибудь ездили за данью к днепровским древлянам – своим ближайшим соседям. Скорее всего, древлянская дань поступала в Киев повозом, то есть ее привозили сами древляне, как это делали, например, обитавшие на значительно более дальнем расстоянии от Киева радимичи.
Само название злополучного "града" князя Мала ("Коростень", "Искоростень") тоже принадлежит фольклору, а не истории. В одном позднейшем фольклорном источнике Мал является князем некоего града Кольца. Вариативность названия града князя Мала говорит в пользу того, что окрестности реального Коростеня на Уже сделались местом гибели Игоря гораздо позже – уже в фольклорной традиции. Скорее всего, древлянский Искоростень/Коростень появился в древнерусском сказании по созвучию с готским названием города, в окрестностях которого Игорь нашел свою смерть. Согласно М. Фасмеру, оно могло звучать как "Скарстен" (от др. сканд. Skarfr – "утес" и шв. – sten). "Город на утесе" – характерный признак ландшафта горного Крыма, а не днепровского правобережья.
Немало интересного способно поведать исследователю имя "древлянского" князя Мала. Лишь слепое доверие к летописному тексту, вкупе с поразительной нечуткостью к духу русского языка, заставляет лингвистов включать имя Мал в древнерусский именослов, делая к нему примечание "др.-рус.", а историков – молчаливо или во всеуслышание поддерживать мнение о славянском и даже "чисто славянском" происхождении имени князя "древлян". Однако этот вопрос решается не так однозначно, о чем свидетельствует отсутствие имени Мал в словаре Н. М. Туликова. Осторожность исследователя не случайна, так как домонгольская русская история и письменность не знает повторного наречения какого-либо человека – князя, боярина или простолюдина – именем Мал.
Слово "мал" часто употребляется в русском языке в качестве краткого прилагательного: "мал золотник, да дорог", "мал, да удал" и т. д., но его превращение в личное имя невозможно, потому что это противоречит нормам словообразования в славянской ономастике. Невысокий человек в любом славянском языке назывался бы Малой, Малый, Малюта, Малек, Малец, Малыш, Малк(о). Кстати, именование "древлянского", то есть, в контексте Повести временных лет, восточнославянского князя Малом удивило самого же летописца, который во избежание двусмысленности почел необходимым пояснить, что речь идет об имени: "бе бо ему имя Мал, князю деревьску". Характерно, что это пояснение в тексте летописи сопровождает вторичное упоминание имени Мал как несклоняемого слова: "да пойди за князь наш за Мал" (первый раз Мал теряет падежное окончание в речи торжествующих древлян: "се князя убихом рускаго! поймем жену его Вольгу за князь свои Мал"). Здесь мы, кажется, имеем свидетельство того факта, что в оригинале сказания имя Мал присутствовало в несклоняемой форме. Не менее знаменательно, что у него нет уменьшительной формы – невероятный случай для славянского имени. Все эти обстоятельства полностью исключают славянскую этимологию имени Мал в смысле "невысокий", "низкорослый", "маленький" человек.
Неславянское происхождение имени Мал, достаточно очевидное с историко-филологической точки зрения, пока что привлекло внимание немногих исследователей. Со своей стороны замечу, что в немецком языке слово mal имеет общее значение "отметина, знак", или, по отношению к человеку, "родимое пятно", "шрам", "рубец". Таким образом, готское имя собственное Мал, будучи прозвищем, могло означать что-то вроде Меченый. Хождение его в русском языке в качестве личного имени засвидетельствовано только в одном случае – когда Мал является усеченным производным от древнееврейского имени Малахий/ Малафей, включенного и в христианские святцы. Впрочем, возможен и другой вариант – происхождение усеченной формы Мал от Малелеил. Бытование последнего имени среди готов весьма вероятно, ибо Малелеил, библейский персонаж, сын Каинана (Быт., 5: 12), с конца IX в. традиционно включался в родословную прародителя скандинавов Одина. И, поскольку крымские готы были христианами, крестное имя одного из их князей – Малахий или Малелеил – могло быть передано в древнерусском сказании в усеченной форме Мал. Христианство "древлян" косвенно подтверждается упоминанием "гроба" Игоря, над которым Ольга "повеле трызну творити". Будь "древляне" славянами-язычниками, труп Игоря был бы сожжен и Ольга не смогла бы его похоронить, ископав для его останков "могилу велику". Но готы-христиане должны были предать тело убитого ими князя земле.
Еще одно косвенное свидетельство причастности крымских готов к смерти Игоря встречаем в Слове о полку Игореве, где говорится, что разгром в 1185 г. половцами дружины Игоря Святославича вызвал бурную радость среди готского населения Крыма: "Се бо готския красныя девы вспеша на брезе [запели на берегу] синему морю, звоня рускым златом, поют время бусово [древнее, стародавнее]…" Возникает законный вопрос: с чего это готские девушки вспомнили предания ("песни") о стародавних временах? Очевидно, пленение половцами русского князя по имени Игорь вызвало у готов историческую ассоциацию, живо напомнив им об их собственной победе над русами в середине X в., когда в руках у них очутился другой, "старый" Игорь.