Даже шевельнуться было тяжело. Элизабет лишь осматривалась, покашливая, пытаясь расправить дыхание в занемевшей, набитой инородными кусками груди. Все же приподнять голову ей удалось.
Оказалось, что она лежит на диване: одна рука протянута вдоль тела, другая, почти касаясь пола, бессильно сброшена с вниз. Ноги тоже разбросаны в стороны – левая в носочке, белеющем даже в темноте, приподнята, голенью опираясь на диванный валик, правая на диван не поместилась и, широко отведенная, покоилась на полу. Почему-то она была обута в красивую мамину туфельку на высоком каблуке, и там, у щиколотки, что-то болталось – темное, неловкое, обрывчатое. Элизабет смотрела и долго не могла понять. Она попыталась приподнять ногу, та неожиданно послушалась и темнеющее пятно, изменив формы, поползло вверх, вдоль по ноге. Это же трусики, наконец поняла Элизабет и обессилено опустила ногу на пол. Темная материя сразу же послушно сползла вниз.
– Почему с меня сняты трусики? – проговорила Элизабет вслух, но голос тоже не вышел, он казался чужым, хриплым, замороженным, как и грудь, из которой он исходил. – Что они делали со мной? – снова произнесла она и приподняла руку, ту, что протянулась вдоль тела, и провела у себя между ног: там было все как обычно, ничего непривычного она не почувствовала. Хотя что она могла почувствовать? И все же она поднесла ладонь к глазам, долго рассматривала в темноте, шевеля пальцами, если бы они были в крови, она бы увидела. Но она ничего не видела, пальцы как пальцы. – Уже хорошо, – проговорила она. – Может быть, ничего и не было. – Снова прислушалась к телу, оно начинало собираться по частям, все еще одеревеневших, жестких, но внизу ничего не болело, как часто болело после Влэда. "Может быть, и не было", – снова подумала Элизабет.
Потом она приподнималась – долго, с усилием таща голову вверх, – голова была тяжелая, шея с трудом удерживала ее, а тут еще вторую ногу надо спустить с дивана. Все-таки у нее получилось. Теперь она сидела, облокотясь на спинку, оказалось, что и платье расстегнуто, и груди выбились наружу. Странно, что она это заметила, только когда ей удалось сесть.
"Интересно, который сейчас час, – подумала Элизабет, – сколько я спала?" Она поднесла руку к глазам, пытаясь разглядеть стрелки на часах, но в сумраке что-либо разобрать было совершенно невозможно.
Она сидела, пытаясь отдышаться. Затем попыталась встать, сразу, рывком, но в голову плеснуло чем-то горячим, и Элизабет тут же осела, откинулась назад.
"Надо осторожнее, – сказала она себе. – Плавно и осторожно". Еще какое-то время она готовилась, выправляя дыхание, запасаясь им впрок. И наконец, опираясь руками на диван, поддерживая себя, она поднялась на ноги, чуть покачиваясь. О том, чтобы наклоняться и поднимать с пола трусики, не могло быть и речи, и потому она приподняла ногу, ту самую, в маминой туфельке, и нечеткий обруч тут же соскочил на пол. Она перешагнула через него. Хорошо, что другая туфля оказалась совсем недалеко, всего в шаге, и удалось, не упав, засунуть в нее ногу.
Платье ей тоже было не застегнуть, руки потеряли гибкость и не дотягивались до молнии на спине. Главное, справиться с грудью, засунуть ее внутрь платья.
Выход из комнаты она нашла легко, дверной проем темнел посередине противоположной от окна стены. А вот по коридору идти было трудно, ничего не было видно, все приходилось делать на ощупь – осторожными шагами отмерять каждый дюйм пола, руками придерживаться за скользкую, холодную, но хотя бы устойчивую стену. Звуки джазового свинга усилились, стали отчетливыми, ломкий женский голос, подернутый хрипотцой, покрывал южным, тягучим сопрано рваный, ломкий ритм.
Значит, в доме кто-то находился. Но где, в какой стороне, на каком этаже, да и сколько тут этажей? Впрочем, какая разница? Главное, выскользнуть из дома, главное – незаметно, не наткнувшись на них, на этих людей. Что они ей давали, ведь что-то они давали, что-то она пила. Они думают, что она все еще спит, они не знают, что она проснулась. А она проснулась, и теперь главное – никого не встретить, думала Элизабет и старалась ступать как можно тише, на носочки, приглушая шаг. Голова по-прежнему кружилась, все вокруг ехало, плыло даже в коридорном мраке; пару раз Элизабет оступилась, ноги подгибались, казалось, что лихорадка головы перекинулась и на них. Она бы наверняка потеряла сознание, если бы наткнулась сейчас на эту Джину или ее мужа… Как его зовут? Нет, никак не вспомнить.
Наконец Элизабет добралась до гостиной, гостиную она почему-то узнала, хотя та освещалась только тусклым, одиночным, слишком желтым светом торшера. Там тоже никого не было, и слава Богу. Музыка теперь звучала совсем громко, она проникала откуда-то сверху – значит, со второго этажа.
Дверь вздрогнула, заупрямилась на мгновение, но все же отворилась. Прохладный ночной воздух всколыхнул, обострил чувства, хоть как-то привел их в порядок. Элизабет сразу стало лучше, не то что бы хорошо, но лучше. Во всяком случае, исчезли дрожь и неуверенность в ногах, хотя тротуар, деревья на обочинах, фонари, рассеивающие тусклый, желтый свет, – все было шатко, нетвердо.
Казалось, все пространство нарезано пластами – широкими, плоскими, будто простыни, наваленные стопкой одна на другую. И теперь, расстилаемые плавными взмахами, простыни колыхались, каждая отдельно, по-своему, в своем собственном волнообразном движении. От их хаотичного волнения тут же закружилась голова, и к горлу неожиданным сильным рывком вдруг поступила тошнота.
Элизабет открыла рот широко, как рыба, попыталась заглотнуть в себя побольше прохладного, резкого воздуха. Но воздух не облегчил, и неловкий, шероховатым ком, стоящий в горле, разом не удержался и крупной горячей волной рванулся вверх. Элизабет только и успела, что перегнуться, упереться рукой в стоящее рядом дерево; спазмы сдавливали живот, поднимались наверх, вырывались из беспомощно растворенного рта пугающей густой струей.
"Я шланг, – почему-то подумала Элизабет. – Из меня хлещет, как из шланга, с таким же напором". Она даже усмехнулась про себя. Вот еще одно применение рта – быть шлангом. Спазмы не отпускали, густота продолжала скользить наружу. "Надо же, – вновь подумала Элизабет, – я не просто шланг, я шланг под давлением".
Потом, когда густота исчерпалась, изо рта полезла слизь, наверное, с самого дна, вперемешку со слюнями. Элизабет пыталась отплеваться, освободиться от липкой тянущейся струйки, но на смену одной, порванной, проступала новая, не только изо рта, но и из носа, из глаз, – казалась, вся жидкость, которая накопилась в теле, выходит наружу. "Во всяком случае, в верхней его части", – подумала Элизабет и усмехнулась снова.
Она представила себя со стороны – согнувшаяся пополам девочка в легком нарядном, наверняка перепачканном платье, в туфлях на каблуках, одной рукой опершись о дерево, другой поддерживая себя за живот, наводняет улицу не до конца переваренными внутренними соками. Тихую, ночную, чистенькую, ничем не потревоженную улицу, срисованную, казалось, с детской книжки. Просто идеальную улицу. Да и девочка не плохая. И надо же, заблевала все, что только можно.
Стало смешно. Наконец излияние приутихло, во всяком случае изо рта, хотя глаза еще слезоточили, да и нос хлюпал вовсю. Но кого волнуют глаза и нос? Главное, что можно выпрямиться, попытаться отдышаться.
– Надо же, – проговорила Элизабет хриплым, полным мокрых, крупитчатых добавок голосом – она сама ему удивилась. А потом снова: – Надо же. Что же они в меня вливали? Хорошо, что насмерть не отравили.
Как ни странно, ей стало лучше, для проверки она вобрала в себя побольше воздуха, вытерла рукой губы, – руке сразу стало липко и холодно, но больше вытирать было нечем. Голова тоже немного прояснилась, будто пьяная, хмельная жижа вылилась именно из нее, освобождая. Элизабет решилась и оставила устойчивую надежность дерева, сделала несколько шагов, стараясь не наступить в лужу с рваными, разбрызганными краями. Оказалось, что и ноги теперь держали надежнее.
"Что же они там делали со мной?" – подумала Элизабет, пытаясь вписать себя в расстилающуюся вокруг нее ночь. Теперь ночь стала единым целым, она не распадалась на плоские куски, как еще недавно, а если и колыхалась, то только тихим, теплым, поднимающимся вверх воздухом.
"Они могли сделать со мной все что угодно. Я же была совершенно не в себе, даже не помню ничего. Наверное, и сделали, иначе почему на мне не было трусиков?"
Как ни странно, догадка совсем не испугала ее. Ведь она была совершенно невменяема. И даже если что-то и произошло, то все равно без ее согласия. А значит, она не участвовала. Она не была в ответе за случившееся, каким бы оно ни было.
"Главное, не забеременеть, – снова подумала Элизабет, – ну, если этот кобель залез в меня своим отростком".
Но мысль о беременности была слабой, не конкретной, почти невероятной и никак не встревожила. Наверное, сознание было по-прежнему притуплено, как и чувство опасности, как и инстинкт самосохранения. Самое главное было добраться до дома. Вот что было главное.
Уже недалеко от ее дома спазмы снова подкатили к горлу, так что пришлось остановиться, снова упереться руками, на сей раз в фонарный столб; он светил слишком ярко и прямо под собой, но выбрать другую опору Элизабет уже не успевала. Она успела только перегнуться и приготовиться к извержению, приготовиться вновь стать шлангом. Но на сей раз шлангом ей стать не пришлось. Спазмы, хоть и пытались поднять остатки из желудка, но тот, видимо, опустел, и они только взрыхляли раздраженное дно. Так, простояв минуты три в бесполезном ожидании, Элизабет оторвалась от столба. До дома было совсем близко, и уже через несколько минут она дергала ручку тугой двери.
Она так и знала – Влэд стоял перед ней в коридоре: красные впалые щеки, истончившиеся в ниточку губы, жалкие, бегающие, полные тоски глаза. Теряя по дороге туфли – сначала одну, потом, через шаг, другую, – немного покачиваясь, пытаясь поймать ускользающее равновесие, Элизабет прошла мимо него не замечая, будто его и не было. И только когда она уже была в гостиной, когда подходила к лестнице, он, похоже, опомнился, догнал ее, попытался схватить за руку.
– Где ты была? Что с тобой? Что случилось? – кричал он, но голос тек мимо и растекался, и накал его не достигал слуха Элизабет.
Она сделала еще несколько шагов не отвечая, вообще не реагируя. И только когда он крикнул: "Ты слышишь? Отвечай, когда я с тобой разговариваю" – и дернул ее за руку, пытаясь остановить, она резко отмахнулась, освобождаясь от него.
– Да пошел ты, – только и ответила она и оставила его, ошарашенного, позади.
В спальне она включила свет, посмотрела на часы, – оказалось, было совсем не поздно, около одиннадцати, – потом вспомнила про телескоп, направленный на ее окно, и выключила свет. А затем рухнула на кровать, не раздеваясь, не умываясь, пропитанная едким запахом собственных отравленных внутренностей, которого она, впрочем, не слышала. И тут же провалилась в тяжелый, мертвый сон.
Когда она проснулась, было светло, в окно светило солнце. В принципе, она чувствовала себя вполне сносно, только почему-то ломило ноги, как если бы она пробежала десять миль. А еще ощущение собственной разящей неопрятности – оно досаждало сильнее всего. Именно оно заставило Элизабет подняться и тут же скинуть с себя всю одежду – хотя и одежды-то особенно не было, платье, и то было расстегнуто. Она прыгала на одной ножке голая, стаскивая с ноги носок, и думала, что эти, наверное, сейчас смотрят на нее в телескоп.
Ну и ладно, ей было совершенно безразлично. Все, что они хотели разглядеть, они уже наверняка разглядели.
Потом она наливала ванну, потом бессильно лежала в ней – долго, чувствуя, как очищается каждая частичка ее тела. В ванне она снова уснула и проснулась, потому что голове стало жестко и неудобно на керамическом бортике, да и вода остыла. Она старательно промыла волосы, долго оттирала тело намыленной губкой, чистила зубы и наконец привела себя в порядок.
Ей совсем не хотелось думать о том, что произошло вчера, – во-первых, она не знала, что именно произошло, а потом, какая разница, если что и произошло, то уже произошло. Понятно только одно – ни с этой роскошной Джиной, ни с ее жеребцом-муженьком иметь дело не следует. Ни к чему. Все-таки они извращенцы какие-то, кто знает, что им взбредет в голову в следующий раз.
Она причесалась, оделась – майка, шорты, ей хотелось быть неторопливой домашней, расслабленной – и спустилась на кухню. Аппетит полностью отсутствовал, видимо, был отбит вчерашней дурью, но кофе она бы выпила с удовольствием.
Она заварила кофе, налила в чашку, села за стол, и тут же на пороге появился Влэд. Бог ты мой, опять он, она-то про него совершенно забыла. Ну конечно, сейчас начнет нудить, канючить, а главное, противно было натыкаться на его молящий, страдающий взгляд. "Да хватит страдать, кретин, я никогда не собиралась проводить с тобой всю свою жизнь. Мир не кончается на тебе, он большой, в нем много всего, и похоже, больше всего – мужчин".
Ну и конечно, он стал канючить. Сначала он, правда, сел за стол перед ней и молчал минуты три, наверное, порицал ее своим молчанием. Но Элизабет пила кофе и делала вид, что ее ничего не волнует. Хотя почему делала вид? – ее на самом деле ничего не волновало. И он, конечно, не выдержал первым.
– Я не спрашиваю, где ты была вчера, – сказал он, глядя прямо перед собой, не поднимая глаз. Видимо, он готовился к разговору все утро, а может быть, и всю ночь и теперь шпарил по-заготовленному. – Ты уже взрослая, и я не твой отец. Я не имею права… – Он замолчал и тяжело вздохнул. О чем он жалел? О том, что он "не отец" или о том, что "не имеет права"? Вряд ли о том, что "не отец". Отцом ему пришлось бы тяжело, отцом он не мог бы пользоваться тем, чем пользуется сейчас. – Я тебя заклинаю, я тебя прошу только об одном… – тут он оторвал глаза от скатерти, которую внимательно разглядывал, и страдание, хлынувшее из его глаз, сразу заполнило кухню. – Будь осторожна. Будь благоразумна. Ты ведь не знаешь, кто эти люди, откуда они, что им здесь надо.
– Какие люди? – Элизабет стало интересно, кого он имеет в виду. – Ты о ком? Ты что, следишь за мной? – спросила она с угрозой.
Но он не ответил.
– Я не об этом, – Влэд снова опустил глаза на скатерть. – Я только хочу сказать, что это опасно. Понимаешь, опасно. Твоя мать была убита совсем недавно. Неизвестно за что, неизвестно кем. Мы ничего не знаем, понимаешь? А тут эти незнакомые люди… Что им надо от нас?
– Думаю, от тебя им ничего не надо, – она и не пыталась скрыть насмешки.
Он снова поднял глаза и стал терзать ее разнесчастным взором. Пришлось уставиться в окно. Да хоть куда, лишь бы не натыкаться на его жалкую физиономию. Как он все же надоел ей! Почему, если ее мать с ним спала, то и она теперь должна с ним спать? Почему она должна жить в этом старом, опостылевшем доме, с этим старым, скучным человеком? Как ей все надоело!
– Ну да, я им не нужен, – согласился Влэд. – Но зачем им ты? Не забывай, твоя мать погибла при странных обстоятельствах, и тебе следует быть осторожной. Особенно тебе…
– В полиции считают, что это ты ее убил. Они просто доказать не могут, – пожала плечами Элизабет.
Она специально так сказала, чтобы посмотреть, как он вздрогнет всем телом. Он и вздрогнул. Снова поднял на нее глаза. "О Господи, ну сколько можно! Какой же он все-таки жалкий, ничтожный. Как и всё кругом. Как же хочется отсюда выбраться, из этой беспредельной ничтожности".
– Ты же знаешь, что это чушь! – Он вскочил, щеки его горели, губы снова почти исчезли с лица, превратившись в узкие, едва различимые ниточки. – Как ты можешь так говорить? Я любил твою мать, я…
– Ну да, – закивала головой Элизабет. Почему-то ей стало смешно. – Конечно, любил, как любишь теперь меня… Старый кобель. Ты пользовался ею, а потом решил попользоваться мной. Разве не так? Если бы в полиции узнали, что ты со мной делаешь, они бы тебя из каталажки не выпустили… – Она хотела продолжить, но не смогла, – он уже кричал, не сдерживаясь, не слыша ее возражений, не понимая ее насмешек:
– Замолчи! Ты же знаешь, что это не так! Как ты можешь так говорить?! Почему ты такая жестокая?! Ведь все совсем не так… Ведь я без ума… – он не договорил, она прервала его:
– Вот это точно. – Он раздражал ее, как, наверное, никто никогда не раздражал. А еще ей надоели эти препирательства. Она встала. – Да ладно, шучу я. Шучу, понял? Конечно, ты любил мать. А теперь любишь меня как ее продолжение. Мы для тебя единое целое, и твоя любовь перешла с нее на меня. Правильно?
Он глядел на нее и не понимал, серьезно она говорит или смеется над ним. Так и не поняв, на всякий случай закивал, соглашаясь:
– Ну конечно, конечно, правильно.
– Конечно, – устало проговорила Элизабет и поднялась. – Ладно тебе, не дуйся, это я шучу, просто так. – И она вышла из кухни. – Я пойду, полежу на лужайке, почитаю! – крикнула она из коридора и, даже не надевая тапочек, только прихватив какой-то случайный журнал, выскочила на улицу.
Там было значительно лучше, чем дома. Она села под деревом в теньке и стала листать журнал – с каждой страницы на нее смотрели красивые, ухоженные, счастливые женщины, не имеющие ничего общего ни с ее матерью, ни с ней самой.
"Если я останусь здесь, в этом вонючем захолустном городке, я тоже скоро стану, как мама, – подумала Элизабет. – Нет уж, лучше любой риск, любые опасности. Пусть придется трахаться с тем, кого не любишь, главное, чтобы появился шанс. Чтобы быть как эти шикарные девушки из журнала, они ведь не родились такими, они, наверное, тоже выросли в вонючих городках типа нашего, но они пробились, нашли дорогу. И я пробьюсь. А трахаться… Так я и так трахаюсь с тем, кого не люблю. – Она задумалась на секунду: правда ли это? И согласилась сама с собой: – Совсем не люблю".
Потом она подумала: а смогла бы она трахнуться, например, с этим Беном? Он не нравился ей – не ее тип. Слишком жеребячий, слишком тупой. Но если бы потребовалось… Она пожала плечами: "Джине вот нравится. Джина, кстати, похожа на этих женщин из журнала. И если бы я…"
Но тут ее окликнули.
– Эй, Лизи, привет. Ты как? – Голос был настолько знакомый, что Элизабет вздрогнула. На улице напротив дома стоял красный "Бьюик", верх был открыт, за рулем – Бен. Джина сидела рядом, она улыбалась и махала рукой.
Элизабет не спеша поднялась, пошла к машине. Конечно, после вчерашнего, после того как они ее опоили и вообще неизвестно что сделали, можно было и не идти. Но с другой стороны, ведь неизвестно, сделали они что-то или нет, может быть и нет. К тому же, ничего страшного с ней не произошло, она жива и похоже здорова. В любом случае лучше с ними, чем с этим занудой, который наверняка сейчас втихаря подглядывает за ней в окно.
– Что со мной произошло вчера? – спросила она, подходя. Голос ее должен был звучать лениво, безразлично, и походка – вялая, безразличная, и взгляд.
В ответ они почему-то захохотали, особенно радостно ржал бугай Бен. Они смеялись и переглядывались.
– Тебе стало плохо от шампанского, – наконец проговорила Джина, улыбаясь и заглядывая ей в глаза теплым, мягким взглядом.
– Ты упилась шампанским. Ты вырубилась, – повторил за ней Бен и снова заржал. – А еще от травы… Ты чего, первый раз траву курила?
– Какую траву? – не поняла Элизабет, она не помнила никакой травы. Ее вопрос вызвал новый взрыв смеха.