* * *
Случилось вот что. Л. Б. Красин во что бы то ни стало хотел обсудить с медиками или биохимиками пришедшую ему вскоре после смерти Ленина идею глубокого замораживания. Красин был хорошо знаком с Б. И. Збарским, бывшим в то время заместителем директора Института химии. В начале февраля Красин приехал к Збарскому и рассказал ему о своей идее, которую Збарский тотчас раскритиковал, считая, что все равно аутолиз (разложение) будет идти и при низких температурах, и, кроме того, из-за разности температур внутри саркофага и снаружи стекла всегда будут запотевать. Возражения далеко не корректные, тем более что Красин тотчас нарисовал схему саркофага с двойными стеклами, устраняющими эффект запотевания, а после фиксации формальдегидом и замораживания ферменты, которые повинны в аутолизе, как правильно полагал Красин, будут полностью нейтрализованы.
Однако этот разговор стал своеобразным катализатором для Збарского. "С момента беседы с Красиным, – вспоминает Збарский, – меня уже не покидала мысль о необходимости принять участие в сохранении тела Ленина. Обдумывая возможности применения того или иного метода, я нередко вспоминал о Воробьеве и думал, что он явился бы чрезвычайно полезным человеком для решения многих вопросов, связанных с сохранением тела Ленина".
Известно, что "на ловца и зверь бежит": вскоре Збарский встретился с В. П. Воробьевым.
В начале февраля в "Известиях" появилось интервью с А. И. Абрикосовым, который заявил, что не существует пока метода, который позволил бы надолго сохранить тело Ленина в неизменном состоянии.
Прочитав это интервью в Харькове, В. П. Воробьев в разговоре со своими помощниками по кафедре анатомии сказал, что Абрикосов неправ. "Надо бы поставить некоторые опыты на трупах".
Директор Харьковского медицинского университета, где работал Воробьев, профессор Жук, узнав об этом, тотчас предложил написать Воробьеву докладную записку. Воробьев категорически отказался, не желая с самого начала принимать участие в бальзамировании тела Ленина. Тогда Жук немедленно сообщил о работах Воробьева наркому просвещения Украины В. П. Затонскому, который без задержки посылает письмо Дзержинскому, а его копию – наркому Семашко. В письме от 20 февраля 1924 года Затонский сообщает, что у Воробьева на кафедре есть "отлично сохранившиеся мумии прямо в комнате без всякого постоянства температуры в течение 15 лет". Дзержинский распорядился срочно вызвать Воробьева в Москву.
28 февраля в Харьков направляется правительственная телеграмма: "Наркомпросу Затонскому. Постановлением Комиссии срочно направьте профессора Воробьева в Москву. Секретарь ЦИК СССР Енукидзе".
Приехав в Москву, Воробьев решил остановиться у Збарского, с которым был хорошо знаком. Так произошла встреча, изменившая весь уже, казалось бы, отлаженный ход событии.
* * *
Оба главных действующих лица – Владимир Петрович Воробьев (в большей степени) и Борис Ильич Збарский – имели своеобразные "грехи" в прошлом перед советской властью.
Во время гражданской войны, в 1918–1919 годах, Воробьев, работавший тогда заведующим кафедрой анатомии Харьковского университета, принял участие в расследовании расстрелов белых офицеров частями Красной армии. В Харькове в то время без конца менялись власти: то город оккупировали германские войска, то устанавливалась советская власть, то его захватывали деникинцы. Документ экспертизы о жестоком расстреле белых офицеров был подписан в числе других и Воробьевым. В сущности, это обстоятельство в 1920 году послужило одной из причин эмиграции Воробьева вместе с сестрой и ее мужем – Рашеевым в Болгарию, где он вскоре (20 марта 1920 года) занял кафедру анатомии Софийского университета. Однако уже через год его потянуло на родину в Харьков. В июне 1921 года он уезжает на конгресс анатомов в Германию и там через советское консульство в Берлине оформляет документы для возвращения домой. Надо думать, что, возвращаясь на родину в 1921 году, Воробьев был полон тревог и опасений, о чем он и поведал своему случайному попутчику – Б. И. Збарскому, ехавшему с ним на одном пароходе до Риги. Так они познакомились.
Б. И. Збарский высшее образование получил в Женеве, закончив университет в 1911 году, там же он провел свое первое научное исследование в лаборатории крупного русского ученого-химика А. Н. Баха – известного народовольца и революционера. Возвратившись в Россию в 1912 году, Збарский сдал экзамен в Петербургском университете, получив диплом инженера-химика. В 1912–1915 годах работал в акционерном обществе "Гарпиус" на канифольно-скипидарном заводе в г. Судоге вместе с Л. Я. Карповым – известным инженером-химиком, членом большевистской партии. Вскоре, в 1915 году, Збарский принимает выгодное предложение вдовы миллионера Саввы Морозова (З. Т. Рейбот-Резвой) и занимает
должности управляющего крупным имением и директора двух химических и одного железоделательного заводов в Пермской губернии. В 1916 году получает патент на метод очистки хлороформа, столь нужного России в связи с начавшейся мировой войной. В 1916 году Збарский вместе с Карповым строят хлороформный завод в районе с. Бондюга недалеко от г. Елабуги.
Знакомство с Л. Я. Карповым сыграло добрую роль в дальнейшей судьбе Збарского. После революции в 1918 году Збарский переехал в Москву и был принят на работу в отдел химии ВСНХ, который к этому времени возглавлял Л. Я. Карпов.
В 1918 году в Россию вернулся и академик А. Н. Бах, он был назначен директором Центральной химической лаборатории, преобразованной в дальнейшем в Институт химии.
Лабораторию и институт пришлось организовывать на пустом месте, не было ни помещения, ни оборудования, ни денег. Заместителем директора лаборатории, а впоследствии института вскоре стал Б. И. Збарский – человек неукротимой энергии, с хорошим опытом управленческой работы. Для А. Н. Баха он оказался подлинной находкой. Стараниями Збарского было закуплено необходимое импортное оборудование, построено в 1922 году новое здание на Воронцовом поле для Института химии, создан новый Институт биохимии (1921 год), а также позже (в 1928 году) и первоклассный полузаводской опытный участок.
Все это характеризует Збарского как человека с незаурядным организаторским талантом и огромной "пробивной" силой, если учесть, что в 20-е годы в России был голод и правительство, естественно, не располагало свободными средствами. К моменту встречи этих столь разных по образованию и жизненному опыту людей Збарскому было 39 лет, а Воробьеву – 48 лет. Збарский был полон
энергии и честолюбивых планов, Воробьев же, обладавший солидным опытом анатома (еще в 1908 году он написал книгу "К вопросу об устройстве анатомических учебных музеев"), вовсе не стремился иметь дело с органами ЧК и Советской власти, будучи настроенным далеко не просоветски. Его вполне устраивала скромная должность заведующего кафедрой анатомии в родном Харьковском медицинском университете.
И все-таки нельзя представить себе лучшего сочетания столь разных людей для предстоящего дела: с одной стороны, великолепный мастер бальзамирования, с другой – блестящий организатор, отлично ориентирующийся в советской и партийной иерархии 20-х годов.
* * *
В Москве наступила весна. Сильные морозы, стоявшие в феврале и марте, ослабели, что грозило сохранности тела Ленина. Энергично шли работы по сооружению холодильной установки по проекту Красина. Между тем, встретив так удачно Воробьева, Збарский свою задачу видел в том, чтобы, во-первых, убедить Воробьева согласиться провести бальзамирование тела Ленина влажным способом, оправдавшим себя (как это хорошо знал Збарский) в анатомическом музейном деле, и, во-вторых, устами авторитетного Воробьева дискредитировать идею Красина, казавшуюся Збарскому ненужной и нереальной. "Мой вам совет, – возражал Воробьев, – бросьте вы эту мысль, а если вы в это дело впутаетесь, вы погибнете. Я не хочу уподобиться тем алхимикам, которые согласились забальзамировать тело папы Александра VI, – продолжал он, – выудили деньги, загубили тело и скрылись, как последние жулики". – "А зачем же вы тогда приехали?" – "Меня вызвали, а сам я ничего не предлагал".
3 марта Воробьев пригласил Збарского в склеп осмотреть тело Ленина. Состояние лица изрядно напугало Воробьева, на лбу и темени были видны темно-бурые пятна, глазницы глубоко запали. Воробьев твердо решил ни в коем случае не предлагать своих услуг.
Во второй половине того же дня Воробьев был приглашен на совещание к наркому здравоохранения Н. А. Семашко. На совещании Воробьев предложил паллиативные меры: покрыть вазелином лицо и кисти рук, чтобы уменьшить процесс высыхания, и попытаться через кровеносные сосуды подлить бальзамирующую жидкость в тело. "Замораживание же, – заявил он, выполняя, видимо, обещание, данное Збарскому, – нежелательно, так как оно может ничего не дать и грозит разрывом тканей".
На этом совещании Савельев предложил сохранять тело в атмосфере азота в сочетании с охлаждением. Анатом Карузин считал необходимым немедленно извлечь внутренности и вставить в глазницы протезы. Предложение Савельева ввести в места западений масло-какао не встретило одобрения.
Поздно вечером этого же дня (3 марта) Збарский у себя дома пытался убедить Воробьева согласиться на бальзамирование тела Ленина. "Вы сумасшедший, – ответил Воробьев, – и можете себе ломать голову, если хотите. Что же касается меня, то об этом даже и речи не может быть. Я ни в коем случае на такое явно рискованное и безнадежное дело не пойду, а стать посмешищем среди ученых для меня неприемлемо. С другой стороны, вы забываете мое прошлое, которое большевики вспомнят, если будет неудача".
* * *
На следующий день Воробьева пригласили на большое совещание в Кремль. На это же совещание был приглашен и Збарский, очевидно, по предложению Красина, который, естественно, рассчитывал на поддержку Збарским своей идеи замораживания тела. Совещание вел Дзержинский, на нем присутствовали Молотов, Красин, Енукидзе и ученые-медики: Абрикосов, Вейсброд, Дешин, Карузин, Розанов, Савельев, Воробьев и Збарский.
Первый вопрос, который задал Дзержинский: "Есть ли на теле Ленина уже непоправимые изменения?"
"Безусловно, – отвечал Вейсброд, – они касаются пигментации носа, потемнения кожи в месте распила черепа, западения глазниц, заострения ушей и потемнения правого уха".
"Что это, – пытался уточнить Дзержинский, – признаки разложения или усыхания?"
Воробьев высказал предположение, что речь идет прежде всего о высыхании "от химических и физических причин". Дзержинский просит сообщить мнение ученых о замораживании тела. "Здесь замораживание отвергается. Это единогласное мнение и в этом отношении сомнений нет никаких?" – спрашивает он.
Воробьев отвечал односложно, будто отмахиваясь: "Да". И продолжил: "Тело обречено на высыхание и искажение. Его можно сохранить, только полностью погрузив в бальзамирующую жидкость. При этом, – добавил он, – эти изменения будут заметны только для тех, кто его близко знал, но для тех лиц, которые будут приезжать из дальних областей, облик его сохранится настолько, что они всегда узнают знакомое им лицо Владимира Ильича. Для этого, – предлагает Воробьев, – надо сделать сосуд из металла благородного, из серебра или из стекла, сверху прикрыть крышкой, сделанной из зеркального стекла, и погрузить туда тело Ленина".
Розанов тотчас реагирует на это убийственной репликой: "Что же, мы должны сохранять тело в коробке, в ванне или в банке? А эстетично ли это?".
* * *
Далее обсуждалась проблема сохранения тела в атмосфере азота, предлагаемая и горячо отстаиваемая Савельевым. Эта в целом весьма разумная идея, по крайней мере с точки зрения приостановки окисления жира, которое неизбежно происходит при доступе кислорода воздуха, встречает, однако, возражения Красина. Красин, ссылаясь на инженерный опыт, полагает, что вытеснение воздуха из саркофага и замена его азотом – проблема технически весьма сложная. Кроме того, ведь в теле все равно будут идти анаэробные процессы, в том числе микроорганизменные, кроме того, наступят различного рода восстановительные реакции.
Наконец, Красин выступает со своим предложением о замораживании. Ему тотчас возражает Вейсброд: "Но ведь товарищи определенно высказываются, что наступит разрыв тканей и клеток и это может изменить очертания". Сдерживая раздражение, Красин спрашивает его: "В момент замораживания или в связи с последующим оттаиванием?". Ответ: "В самый момент замораживания".
Красин взрывается: "Я не совсем уясняю себе последнее возражение. Опыты с замораживанием трупов в анатомическом театре установили, да и вообще нам известно, что замороженные трупы человека внешне отличий особенно сильных не имеют. Что будет дальше в результате оттаивания? Тут можно опасаться больших изменений. Но само замораживание при условии, что дальше температура остается неизменной, как будто больших изменений, вроде разрыва тканей и сосудов, которые меняли бы форму лица, не производит".
Воробьев, внимательно его слушавший, неожиданно его поддерживает: "Да, при температуре минус 10–12 °C тело не будет изменяться". Казалось бы, чего еще искать!
Лучше вариант, чем предложение Красина, найти трудно. Однако Дзержинский осторожен: "Это вопрос, который подлежит более детальному обсуждению. Нужно его еще проработать".
Принятое решение весьма скромное: надо удалить внутренности, лицо покрыть вазелином. Что касается введения в ткани масел или помещения тела в атмосферу азота, то с этим надо подождать.
"Думаю, – без энтузиазма заключил Дзержинский, – на этом совещание с профессорами закончим".
Все повисло в воздухе, окончательного решения еще не было.
* * *
10 марта 1924 года было решено тщательно осмотреть тело Ленина. Спустившиеся в склеп ученые Абрикосов, Воробьев, Дешин, Вейсброд и Савельев зафиксировали основные изменения. После осмотра тела комиссия долго и тщательно составляла протокол. Снова обсуждали, что делать. Может быть, действительно следует тело заморозить? Сошлись все на том, что максимум тело можно сохранить один-два месяца, а затем его надо предать земле.
12 марта сделана еще одна попытка найти решение. Красин собирает на совещание медицинскую комиссию и приглашает принять участие в дискуссии известного ленинградского патологоанатома Г. В. Шора, который разработал свой метод изготовления анатомических препаратов с применением глицерина. Это совещание, полное недоговоренностей, осторожных формулировок и пессимизма, стоит того, чтобы о нем рассказать подробно.
На вопрос: "Что же делать?" – Шор предлагает прежде всего уменьшить воздушное пространство над телом, чтобы меньше было высыхание, затем он говорит, что и в бальзамирующей жидкости тело не удастся сохранить, так как одежда даст окрашивание. "Так что я думаю, – резюмировал он, – что от сохранения в жидкости придется совершенно отказаться, это является нецелесообразным". Затем вдруг Шор предлагает лакировать кожу лица для разглаживания морщин, как это делается косметологами, тело же "в таком виде, в каком оно находится сейчас, может быть сохранено еще максимум на 3–4 месяца". А чтобы вид тела был лучше, Шор предлагает бесцветные стекла в крышке гроба заменить на розовые.
Абрикосов пытался осторожно поддержать уважаемого Шора: "Вопрос ставится так, что, может быть, у нас имеется средство, которое даст профессор Шор, а именно обеззараживание с последующим применением глицерина, и в таком случае тело может быть сохранено".
Шор упорно ищет возражения: "Да, у нас хорошие результаты, но не для кожи: тут без пигментации не обойдется. Так что я лично, как автор этого способа, сказал бы, что в данном случае он неприемлем".
Красин пытается уточнить: "Вы опасаетесь изменения цвета кожи?".
"Да, но и усыхание возможно", – отвечает Шор.
Красин, как инженер, грамотно объясняет ему, что уменьшение закрытого пространства над телом для установления водного равновесия, особенно при низких температурах, не имеет большого значения. "У меня нет справочной книжки Хита под рукой, – говорит он, – но я могу вас уверить, что речь идет тут лишь о нескольких кубических сантиметрах".
Прямолинейный Савельев не выдерживает и грубо спрашивает Шора: "Вы чего, собственно, боитесь?".
Шор вновь говорит об усыхании и изменении цвета кожи: "Просто она делается буроватой и имеет вид высохшей кожи".
Красин пытается в наилучшем виде представить способ Шора: "Погружение тела в ванну и держание его в жидкости с постоянно возрастающей концентрацией спирта, а затем введение глицерина и оставление на несколько месяцев в такой жидкости, по всей вероятности, гарантирует нам, что по истечении определенного числа месяцев мы будем иметь возможность вынуть тело из этой жидкости и открыть доступ к нему для обозрения".
Ответ Шора: "Я думаю, что это не выйдет". На все вопросы Шор упорно твердит об изменении цвета кожи, которая станет пергаментной и более коричневой. "Если употреблять формалин, – утверждает он, – то он всегда дает бурый цвет". И далее: "Вероятнее всего появление этих пятен можно объяснить влиянием формалина, сернистых газов, соединенных с кровяными пигментами".