Да по той самой причине, что его всегда интересовала история… родного украинского языка.
Рассудим логически. Если бы по пути славян на восток не встретился некто неизвестный, говоривший иначе, мы бы все "размовляли на гарной украинской мове". Талантливому и упорному лингвисту под силу попробовать вычислить этого неизвестного.
Мерянский – язык финно-угорской группы. Похожий на марийский, на мордовские языки. Но всё-таки другой. "Дульяс" – называли огонь в позапрошлом веке в ярославских деревнях. У мордвы – "тол", у марийцев – "тул". "Иканя" – это старинное название копейки в деревнях. У марийцев "их" – "один". Удивительные совпадения накапливались и накапливались. И вдруг выстроились в систему, начали объяснять привычные для нас слова.
Диалекты получили в наследство от мери очень многое. Вот литературный язык, письменный был детищем Киева – писали, задавали норму всё-таки колонизаторы (и опять с ужасом пишу это слово и не могу не писать – оно точное). Но несколько мерянских слов – а Ткаченко доказал, что они именно мерянские – знаем мы все. Они имеют несколько сниженное значение – такими чаще всего оказываются слова из языков ассимилированных народов – они словно бы проигрывают в серьёзности и весомости словам литературного языка. Например, слово "кутя". Или слово "околеть", которое на первый взгляд может показаться каким-то презрительным по отношению к тому, кто это сделал. На самом же деле оно исторически воплотило в себе миф. Корень "кол" обозначает рыбу. Умереть – значит, превратиться в рыбу: стать холодным и безмолвным.
Наконец, слово "Москва".
Вспоминается мне столичный учёный, витиевато доказывавший своим слушателям на конференции связь названия столицы со словом "мозг".
Из диалектов ясно: "моска" означает "коноплю", "ва" – указание на то, что словом именуют реку. Никаких улыбочек: конопля – достойное, любимое многими поколениями крестьян растение, из которого делали ткань, шили одежду. И остаётся только удивляться, как мы сумели иной раз изгадить мир вокруг нас – превратить полезные вещи, веками служившими добру, в символы чего-то отвратительного.
Мы, русские, ещё не похожи на всех остальных славян тем, что подобно нашим финно-угорским предкам любим рифмованные блоки слов – "мало-помалу", "потихоньку-полегоньку", "ни шатко, ни валко". Между прочим, это тоже своего рода культура, которая неизвестна украинцам, полякам, чехам.
В древнем русском Городце ходит предание о Пановых горах. Так называется часть того возвышенного левого берега Волги, на котором стоит Городец. Пановы они, потому что тут похоронены "прежние люди" – "паны". Говорили мне: они были "другого племени". О панах, которые жили на Ветлуге и которым принадлежали сокровища, спрятанные в кладах, рассказывают в деревнях на востоке костромских земель. Люди эти – великаны, богатыри. Работал такой пан на левом высоком берегу Волги, а по правому шёл другой пан. Они через Волгу здоровались, переговаривались – какие у кого новости. И из озорства или для дела могли кинуть прямо через реку тяжёлый каменный молот – долетал.
Слышал я такое предположение: уж не о польской ли интервенции, не о Смутном времени тут идёт речь. Но заглянем в книгу Ткаченко: у мери "пан" – "могила, курган". Выходит, паны – это мёртвые, люди из кургана, былое племя. Те, кто ушёл в курганы, были очень не похожи на пришедших потом, удивляли их.
В Городецком музее долго стоишь возле того, что называется "погребальным инвентарём". Он неславянский. Эти медные гремящие подвески-бубенцы и утиные лапки, эти легко угадывающиеся на украшениях профили коней. И со скульптурного портрета-реконструкции городецкого жителя самых первых десятилетий его истории – а это XII век – смотрит скуластое нерусское лицо…
Слова из языка мери обнаруживаются в русских говорах по Ветлуге – историки утверждают: не все люди этого народа приняли культуру русских, были и такие, которые отошли к востоку, за Волгу, в тайгу.
Лев Гумилёв упоминает в своем труде "Древняя Русь и Великая степь" средневековый документ, согласно которому земли, ограниченные Волгой, Керженцем и Унжей, носили в XIV веке название Меровия – русских там не было.
Я искал следы этого слова в краеведческой литературе, но они не обнаружились.
Однако оказалось, что слово живо, хоть и звучит чуть-чуть иначе: ехать за ним надо было не в библиотеку, а в деревню. В девяностых годах я услышал его от сельских жителей правобережного Чкаловского района, когда спросил у них, как называются земли за Волгой, как раз те, где положено быть Меровии.
– Маура!
В тайге на том берегу, в Сокольском районе, один из жителей небольшой деревни Ятово, показал мне место, которое могло служить святилищем мери. Его называют "Камень с личинкой". На небольшой поляне лежит точно сориентированный по сторонам света большой валун, обтёсанный в виде пятигранника. В небо смотрит с горизонтальной его поверхности странный барельеф, напоминающий человеческое лицо…
– Русские запомнили мерю живой, – говорит Орест Борисович, – даже сложили о ней сказки. В русских сказках есть очень странные герои-пошехонцы. Они всё делают не так, как полагается, не могут правильно понять тех, кто к ним приходит и о чём-то их просит.
Сюжетов сказок о пошехонцах найти в академическом указателе "Восточнославянская сказка" можно немало. Пошехонец ест блины, а за сметаной то и дело с ложкой спускается в погреб. Пошехонец хочет траву, выросшую на крыше бани, скормить корове и пытается затащить её туда. Пошехонцы после шумного праздника уснули, а наутро не могут встать: они перепутали ноги – смотрят и не могут понять, где чьи, а если так, то как же ими шевелить.
Как-то раз я проезжал в начале мая через город Пошехонье в Ярославской области и увидел растяжку с надписью: "С праздником, дорогие пошехонцы!"
Пошехонье – не только город, это целый край по левому берегу Рыбинского водохранилища. Он находится у впадения Шексны в Волгу. По историческим данным хорошо известно, что меря держалась там очень долго: это был, возможно, последний островок её культуры и языка.
– Люди, которых мы не понимаем, кажутся нам странными, недотёпами, – рассказывает Ткаченко. – А уж целые деревни… Вот вам и сказка. Были в центре России целые маленькие острова с иноязычными жителями в России.
Да, острова такие есть даже сейчас. И путешествующий по России человек, может неожиданно на них наткнуться.
Однажды мы ехали из Вологодской области в сторону Санкт-Петербурга через Вытегру. Получалось это медленно – вдоль южного берега Онежского озера идёт грунтовка, хоть и обозначенная на картах как важная межрегиональная дорога, чужие по ней ездят нечасто. Мы остановились в середине дня в большом селе Ошта, пошли в столовую. И почувствовали что-то не то. У людей было какое-то чуть иное выражение лица, непривычная мелодия в речи. В меню мы обнаружили не пироги, а совсем другую, не похожую на обычную столовскую выпечку. Вот "калитка", к примеру, – это что?
На мой вопрос буфетчица ответила:
– Ну, обычная калитка. С толокном.
Потом, дома, можно будет рассказывать как анекдот: проголодались – съели в одном селе калитку.
Люди, которые нас окружали, были спокойны, добры, располагали к себе. И их словно бы что-то объединяло.
Спустя несколько дней я полез во все источники, где можно было что-то найти. И убедился: верна моя догадка, что мы попали на такой этнический остров. В Оште живут вепсы. Общая численность этого народа оценивается в разных источниках от восьми до двенадцати тысяч. Люди эти сосредоточены в нескольких деревнях и сёлах Ленинградской, Вологодской, Тверской областей и Карелии.
Этническое прошлое способно вдруг приоткрыться внезапно в какой-то совершенно случайной фразе. И большинство людей не заметит этого.
Читал очерк о жизни людей, работавших на Волге сто лет назад. Человек подходит к знакомым и спрашивает их: "Ну, как ваши барбосы?" И ему начинают рассказывать не о собаках – о начальстве! Наверное, автора очерка это позабавило, потому он и вспомнил этот случай. Но в самом-то деле, барбосы – и есть начальники. Слово "барбос" имело примерно такое значение у марийцев в старину, у них появилась и фамилия Барбосов, очень почтенная. А на собаку слово распространилось, что называется, классическим путём. Очень многие хозяева хотели видеть свою собаку солидной, если угодно, владеющий ситуацией. И давали ей соответствующее имя. Рекс – это "царь" из латыни. Полкан – существо, которое верховодит целым народом ("Volk" – в немецком "народ", и это однокоренное слово с русским "полк". Кстати, именно "полканами" в обиходе называют сейчас иногда полковников!). Мухтар – по-арабски "избранный". Тузик – это, конечно, туз – самая главная карта в колоде: "Взять!" – и Тузик возьмёт любого. Вот вам, пожалуйста, в этот прекрасном ряду и Барбос.
– Вы знаете, что в двадцатом веке всего в полусотне вёрст от Нижнего Новгорода исчезла без следа целая этническая группа мордвы – терюхане? – спрашивает меня Ткаченко. – Впрочем, следы обязательно есть. Это я зря говорю. Они всегда остаются.
* * *
Что мы теряем вместе с исчезающим языком? Нет, не своим, чужим, о существовании которого многие из нас даже ничего не слышали. Как мы это оценим, если представим себе, что рядом с нами сейчас исчезает некий язык?
Наверное, кто-то посетует: да, обидно, конечно. Но кто-то другой тут же и добавит: язык это явно "второстепенный" в жизни огромной страны, говорящей на "великом и могучем". На нём говорило мало людей, не писали ни современных публикаций в передовых отраслях науки, ни инструкций к импортной бытовой технике. Люди, следовательно, обходятся?
* * *
Думая об этом, я попробовал подойти к вопросу несколько с другой стороны.
Наверное, никто не сможет взглянуть на чужой язык с такой объективностью, как человек, который владеет, как Ткаченко, многими языками. Из моих знакомых такой человек один – это доктор филологических наук Алексей Арзамазов, с которым мы даже однажды вместе написали книгу. Он знает больше двадцати языков: на неродном для него удмуртском пишет стихи и публицистику, по узбекскому сделал самоучитель, вышедший в столичном издательстве.
Я попросил его рассказать о марийском языке, который ближе всего к мерянскому. И не стал объяснять, для чего мне это хотелось.
– Он очень красивый. Он мягкий и мелодичный. Он сложен, потому что это язык древнего народа, древней культуры. Когда я учил его, я понимал, что это путь не только в мир удивительной марийской культуры, цивилизации, но и вообще в финно-угорские языки, с которыми он типологически соотносим, близок. И эти языки ведут нас дальше на восток, как бы мы ни хотели очертить, обозначить эту нашу вписанность в Европейский Север. Они агглютинативны, как и тюркские языки, а это очень важный принцип языкового сознания. Это такая своеобразная метафизическая матрица языка. (Агглютинация – совершенно иной, чем в русском языке, способ выразить в слове отношения числа, лица, падежа: к корню прикрепляется не одно универсальное окончание, которое всё это выражает, а по отдельности окончания, указывающие на принадлежность, падеж, число). Когда я читаю марийский текст, я понимаю, что это не просто текст. Он несёт некую сакральную информацию. Я не говорю, что, допустим, читаю текст молитвы или народной песни. Это язык в котором всё-таки таится культура глубинного внутреннего самоощущения и мировоззрения. Он обращён вовнутрь человека. Если говорить не научными, отвлечёнными понятиями, это язык серьёзности, погруженности в себя. Он прошёл длинный путь становления, потому в нём много каких-то тайн, ключей совершенно к другим мирам, дверям к другим культурам.
* * *
Что таил мерянский?
Какие ключи мы потеряли вместе с ним?
Чтобы тосковалось о потерянном – и не понять даже, о чём именно.
Чтобы ум мучительно дорисовывал слова, последний раз сорвавшиеся с губ полтысячелетия назад, прекрасные, добрые лица, безвозвратно взятые землёй? А, может, другое – забытые звуки откроют нам что-то вечное в нас и в мире, как детали фрески.
* * *
Книга Ткаченко кончается страницей, на которой всего три фразы – и это всё, что реально осталось в старых бумагах от далёкого мира, это – как осколки зеркала, которые каким-то чудом сохранили то, что отразили в последний момент.
"Иль уль урма". "Си ёнь юк". "Ёлусь па ёлусь!"
"Жила-была белка". "Это река". "Пусть будет – и будет".
В поисках потерянных веков
– Ну, что, – спросил Серый Волк Красную Шапочку, – слияние по обоюдному согласию или недружественное поглощение?
Из анекдота
Итак, мурома, меря…
Мы не можем даже назвать имён их правителей – хотя бы нескольких. Не можем назвать их богов. Мы не осмелимся сказать, что каким-то образом представляем себе последние события их истории, опираясь на русские летописи: всё – на уровне упоминаний, догадок, предположений, которые опираются на ту или иную логику. Мы не понимаем, какими были реальные отношения между славянскими поселенцами, их властью, с одной стороны, и местными жителями, с другой стороны, на первых порах говоривших, вероятно, исключительно на своём языке.
Можно сказать только то, что земли муромы и мери были когда-то поначалу северо-восточными рубежами той территории, где начиналась история русских. Но и это будет неточно, потому что свои рубежи Северо-Западная Русь вольно или невольно быстро превращала в ту территорию, где безраздельно влияла на все стороны жизни. В истории не осталось сюжетов о кровопролитных битвах между населением этих земель, разве что – о том как брат на брата ходили войнами русские князья. Не осталось и рассказов о туземцах, спешащих с дарами к тем, кто пришёл ими править. Рубежи были освоены: мурома и меря превратились в русских – с небольшим акцентом: другого следа нет. Как – летописцам это не показалось интересным и заслуживающим внимания. Или оттого, что это представляло собой окружавшую их скучную повседневность, или – поскольку были вещи, о которых рассказывать не особенно приятно и политкорректно.
Это так и останется для нас тайной.
А Русь вышла на следующий рубеж. Им стало Лесное Заволжье с его марийцами, которые несмотря на долгую, тысячелетнюю историю отношений с западными соседями, сохранили свою веру, свой язык, своё понимание вещей.
Может быть, попробовать заглянуть в эти события?
Если мы поймём, с чего тысячелетие назад начинались отношения соседей на рубеже Лесного Заволжья, мы сможем многое для себя открыть в том, как формировалась Россия и русские, как они осознавали себя рядом с другими народами, ставшими в итоге их ближайшими союзниками.
* * *
Река Ветлуга – ось Лесного Заволжья, главный путь уводящий в тайгу на целых девятьсот километров от своего устья – около Козьмодемьянска.
Это за XX век она странным образом стала неудобной, ведущей куда-то не туда и пересекающий две широтные железные дороги и параллельные им автомагистрали. И города на ней большие не выросли – течёт она по самым окраинам четырёх регионов: Кировской, Костромской, Нижегородской областей, Марий Эл. Причём по окраинам, порой очень отдалённым. Если взять расположенные в её верховьях райцентр Вохму и Боговарово – так это четыре с половиной сотни километров от Костромы – центра их региона. Но было время – только Ветлуга вела в эти места. И здесь была своя жизнь. Уже совсем не та, которая запечатлелась в слоях потерявших свои собственные названия городищ. Жизнь, оставившая какой-то след в памяти людей спустя несколько поколений.
* * *
Село Круглыжи – это полтысячи километров от Нижнего Новгорода, уже Кировская область. В Круглыжах кончается асфальт – узкий и ненадёжный, ведущий вглубь тайги от небольшого посёлка Свеча.
О том, где именно начинается Ветлуга, идёт давний спор. Одни видят её исток в ручье, вытекающем из болота недалеко от деревни Робяши в часе ходьбы от станции Шабалино. Другие говорят: нет, этот ручей – речка Быстра, а кто хочет видеть начало Ветлуги, должен ехать в Круглыжи. Там Быстра сливается с Матюгом. Там, сказали нам, установлен камень с памятной доской. И вот оттуда уже нужно считать Ветлугу.
Асфальт, по которому мы ехали, закончился не просто в Круглыжах, а как раз возле этого камня. Он – на мысу над местом слияния речек. Правда, табличку на нём мы не увидели – только место, где она была прикреплена.
Пока мы обсуждали, почему табличка не дожила до нашего приезда, из соседнего дома появился человек со свёртком. Он направился прямиком к нам.
– Здравствуйте!.. Вижу, приезжие. Камнем интересуетесь?… Я лесник. Я тут живу. И табличка у меня, – человек начал разворачивать её, а затем приложил к камню. – Ну, вы фотографируйте, если надо… Я эту табличку дома держу – не пропала бы. А если надо, вот – выношу.
Надпись была проста: "Здесь начинается Ветлуга".
– Всё, сняли?… Убирать или ещё на неё посмотрите?…
– А что здесь рассказывают? Кто тут раньше жил? – стал неопределённо спрашивать я. Честно говоря, задавать вопросы в отдалённых местах, где бывать не случалось, иной раз непросто. Спрашивать надо о чём-то очень конкретном. Иначе совсем ничего путно не узнаешь.
– Тут многое рассказывают. Это такое место, – совершенно достойно ответил лесник на мой умный вопрос.
Я уже готовился вежливо откланяться и поблагодарить за прекрасную предоставленную нам возможность видеть табличку. Но её хранитель вдруг дал нам почувствовать, что он хранитель чего-то куда большего, чем этот поблёскивающий металлический прямоугольник с буквами.
– Вот смотрите. Тут у нас, считаем, начинается Ветлуга. Сливаются Быстра и Матюг – его ещё по-другому называют Дневной Матюг, потому что он течёт с юга. А недалеко тут, к северу, есть ещё и Ночной Матюг. Матюг течёт сюда со стороны Котельнича. Там уже Вятка…