31 января Деникин издал велеречивый приказ о бессмертных подвигах Добровольческой армии, взявшей последний оплот Советской власти на Кавказе - Владикавказ, и призывал своих воинов помочь Дону. Но Круг понимал, что все-таки Деникину необходимо удаление Краснова.
2 февраля атаман явился с отчетом к державному хозяину земли донской. Вид у него был усталый, в речи не замечалось прежней живости.
Не работа утомила его. Он с ранней молодости привык работать по пятнадцать часов в сутки. Дворцовая прислуга недоумевала, когда же спит атаман, которого камердинеры оставляли поздно вечером в кабинете над кипами бумаг и встречали рано утром уже на ногах. Заваленный государственными делами, он находил время и для поэтического творчества, в котором отводил душу, забыв злобы дня.
Не работа, а провал затеянного плана сокрушил его. Он видел, что лавры Пожарского ускользают от него и что не донскому казачеству суждено сыграть роль нижегородского ополчения.
Сухо, вяло, без обычного воодушевления говорил он на этот раз в Круге. Сообщив об измене верхнедонцов, вызвавшей катастрофу, он, не утаивая более ничего, па-рисовал печальную картину действительности.
- Казаки, забыв стыд и совесть, сдаются целыми частями и выдают своих офицеров красным. Война стала перекидываться в Донецкий округ. Зашатались хоперцы, требуя, чтобы им показали союзников. А союзники, усталые от войны и не разбирающиеся в наших делах, медлили с помощью, пока датский посол не приехал из Петрограда и не разъяснил им все. Теперь они хотят помочь нам, но для северной части области уже поздно. В Новочеркасске царит гробовая тишина, обозначающая, что войска наши отступают без боя, и безнадежно было бы наше дело, если бы не шла к нам на помощь доблестная Добровольческая армия и если бы на севере, востоке и западе России большевики не сжимались в кольцо. Будем же просить помощи у Добровольческой армии, у Кубани, у союзников и пусть Круг скажет войскам, за что мы воюем и за что должны крепко биться казаки.
Последние слова атаманской речи прозвучали и замолкли. Прошло пять секунд, десять. Ни одного хлопка. Не так, как прежде, когда каждая фраза родила гром аплодисментов.
Холодно, исподлобья глядели на атамана руководящие слои Круга, в сюртуках и френчах. Панургово стадо, в чекменях и рубахах, с любопытством, с которым в станице наблюдают петушиный бой, ждало, что будет дальше, кто кого?
Вдруг с внеочередным заявлением выступил ген. Эльснер, представитель Добровольческой армии в Новочеркасске.
Он приветствовал Круг от имени Деникина и сообщил, что завтра, 3 февраля, главнокомандующий сам прибудет в столицу Тихого Дона.
Буря оваций покрыла слова Эльснера.
Далее - закрытое заседание, в котором все открылось.
Харламов огласил телеграмму Деникина, объяснившего в ней, почему победоносная Добровольческая армия до сего времени оттягивала помощь Дону.
Или Краснов, или Деникин… Это поняли все окончательно и бесповоротно.
Снова открыли двери для публики.
Председатель совета управляющих отделами правительства, т. е. премьер-министр, ген. Африкан Петрович Богаевский старался несколько успокоить "хузяевов". По его словам, дело еще не так плохо; что началось формирование партизанских отрядов; что недоразумения с Добровольческой армией улажены и что положение далеко не безнадежно.
Но Круг не слушал никаких примирительных речей. Почти все ораторы обрушились на "Светика", которому при голосовании выразили недоверие.
Краснову тоже все стало ясно.
- Недоверие ген. Денисову, моему ближайшему помощнику, работавшему под моим непосредственным наблюдением, означает то же, что недоверие мне, - ответил он и заявил, что отказывается от атаманства.
На заседании 3 февраля атаманское место пустовало. Зато на почетном месте сидел небывалый гость. Пожилой, плотный, среднего роста генерал, с умным выражением лица, но без признаков несокрушимой энергии и непреклонной воли.
Это был Антон Иванович Деникин.
Его приветствовал Харламов:
- Дон имеет особые основания радоваться вашему прибытию сюда. Дон, героически державшийся десять месяцев и почти одиноко боровшийся за свою честь и свободу, сейчас ослабел, поколебался, и дух мужества сейчас отлетел от нашего фронта. Вы дадите эту живую душу нашему фронту, ваши героические полки придадут ему силу и крепость… Добро пожаловать, Антон Иванович! Господа, предлагаю избрать генерала Деникина почетным членом войска Донского.
Разумеется, возражений не последовало. Новоиспеченный донской казак отвечал Кругу:
- С волнением приехал я сюда спустя год после отъезда из Новочеркасска, где, окруженные стеной злобного непонимания Каледин, Корнилов и Алексеев начали снова строить русское государство. Я приехал поклониться праху мертвых и приветствовать живых, т. е. Войсковой Круг, разум и совесть Дона.
Далее, перейдя к вопросам военного характера, он продолжал:
- Пойдем мы вперед не для того, чтобы вернуться к старым порядкам, не для защиты сословных и классовых интересов, а чтобы создать новую, светлую жизнь всем, и правым, и левым, и казаку, и крестьянину, и рабочему.
Впоследствии Деникину пришлось еще, по крайней мере, раз тысячу говорить о всеобщем рае, который несет его армия, и всегда это у него выходило очень мило и очень искренно, даже когда он насаждал этот рай путем восстановления губернаторского и полицейского режима. Теперь это еще не была затасканная фраза. Поэтому умиленные законодатели из сил выбивались, аплодируя благодетелю человечества.
6 февраля Круг выбирал нового атамана. Краснов пал, но все еще шевелился. Не желая сдаваться до конца, он не снял своей кандидатуры, хотя провал ее был ясен, не взирая на все старания черноземной "черкасни" во главе с Жоржем Яновым.
При голосовании 239 голосов получил ген. А. П. Богаевский против 52 голосов, поданных за Краснова.
Политическая карьера последнего кончилась. Лавры князя Пожарского окончательно улыбнулись ему.
В своем прощальном приказе он писал, что чувствует себя утомленным, но будет и впредь служить донскому казачеству и надеется когда-нибудь еще раз выкупать своего коня и свое стремя в водах Тихого Дона.
В воздаяние его заслуг по организации Донского государства Круг назначил ему пожизненную пенсию в размере атаманского жалованья. Прихватив с собой ген. Денисова и начальника войскового штаба ген. Полякова, он уехал за границу, не к союзникам, а в Берлин. "Честных" немцев этот бесспорно неглупый и талантливый человек ставил куда выше, чем французов и англичан.
В 1921 году бывший донской атаман прославился в эмиграции своим трактатом "Задачи российской армии", "напечатанным" в Берлине, в черносотенном сборнике "Детинец". Тут Краснов расшифровал, что такое в его понимании "национальная Россия", которую белые генералы противопоставляли рабоче-крестьянской.
"Национальная Россия" - это самодержавный строй. Российская армия должна быть армией "императорской"! и состоять из дворян, детей буржуазии и наемников. Цель ее - восстановление старых порядков и "внутренняя чистка" т. е. истребление коммунистов и всех инакомыслящих.
Вот какие судьбы готовил России глава демократического казачества П. Н. Краснов, так страстно стремившийся первым к первопрестольной. Колесо истории, которое не движется вспять, смело его с политического горизонта.
На сцену выступили новые лица.
"Степным" генералам теперь открылась дорога на Дон. Ген. Петр Харитонович Попов занял пост главы правительства, ген. Владимир Ильич Сидорин вступил в командование Донской армией, ген. Э. Ф. Семилетов занялся формированием партизанских отрядов или, как писал про него В. Севский, стал "ректором партизанского университета".
Атаманский пернач не достался никому из них. Деникин и "единонеделимцы" опасались ставить во главе войска Донского сподвижников Каледина, игравших в демократизм, и притом людей, опытных в деле интриг.
Новый атаман, родной брат "донского баяна", бывший "свиты его величества генерал-майор", обладал симпатичными свойствами, которые удовлетворяли в равной мере и Деникина и Харламова: полной бездарностью и уменьем никому не противоречить.
Участник Ледяного похода, во время которого командовал бригадой, А. П. Богаевский давно уже привык беспрекословно подчиняться главе Добровольческой армии. Принимая пернач, он сказал Кругу:
- Я истинный сторонник народоправства. И сколько хватит сил моих, верьте мне, не допущу восстановления тяжелого прошлого.
А в приказе всевеликому войску Донскому он писал:
- С согласия ген. Деникина я принял должность атамана.
Сторонник народоправства, верховный глава демократического казачьего государства открыто признавал себя подданным главы реакционных "единонеделимцев"!
Круг этого не заметил, так как сам лизал пятки Деникину. Кроме того, новый глава не подавлял своей личностью сборище "хузяевов".
А. П. Богаевский по складу своего характера вообще никого не мог давить. Сидорин прозвал его "божьей коровкой".
Бывало, какое-нибудь должностное лицо, с которым Краснов говорил по телефону, стояло на вытяжку перед аппаратом и то и дело почтительнейше отвечало в трубку:
- Слушаю-с, ваше высокопревосходительство. Теперь говорили по телефону, сидя где-нибудь на
окошке и заложив нога на ногу.
- А! Это вы, Африкан Петрович? Так… так… Значит, завтра я пришлю вам бумагу на подпись. А где курьер может вас поймать?
Круг поспешил отменить чрезвычайные полномочия, предоставленные главе государства на время гражданской войны.
"Божья коровка" не протестовала, вполне довольная и счастливая, что попала на обильный подножный корм.
X
ГЕНЕРАЛ ШКУРО
5 февраля, в заседании Войскового Круга, делегаты Кубанской Рады сообщили, что помощь Дону живой силой организована, что кубанские части, входящие в состав Добровольческой армии, двигаются на Донской фронт.
Скоро стало известно, что эту передовую рать ведет, грозя очами, генерал не только не седой, а даже с необсохшим молоком на губах, - молодой, но из ранних, Андрей Григорьевич Шкуро, недавно произведенный Деникиным в генерал-майоры и полгода тому назад отрекшийся от неблагозвучной отцовской фамилии.
Шкуро в это время гремел в белом стане.
К нему, в его корпус, стекались все, кто не дорожил жизнью, но кому хотелось крови, вина и наживы. Слагались легенды об его лихих налетах, с улыбкой рассказывали об его безумных кутежах, с затаенным сладострастием - об его кровавых расправах с коммунистами.
"В ауле Тамбиевском, в семнадцати верстах от Кисловодска, Шкуро повесил восемьдесят комиссаров, в том числе и начальника штаба северно-кавказской Красной армии - Кноппе", - сообщала однажды "Вольная Кубань".
"Имя, уходящее в историю", - писала про него "Донская Волна", журнал В. Севского, воспевавший героев белого стана.
Но с какой славой уходило это имя в историю?
Генштабисты, вроде ген. Шифнер-Маркевича, создавали ему славу полководца. Его знаменитые "волки" - славу грабителя.
Имя Андрея Шкуро выплыло из мрака неизвестности летом 1918 года. До этого времени оно блистало только в высочайших приказах о наградах и в реестрах военных следователей.
В № 1 журн. "Донская Волна", на 1919 год, была помещена статья Ник. Туземцева под заглавием "Ген. Шкуро". Ее правильнее всего следовало бы озаглавить: "Шкуро о самом себе".
В виду чрезвычайного интереса ее следует прочесть полностью.
"Его знамя - большое черное полотнище, середину которого занимает серая волчья голова с оскаленными страшными клыками и высунутым красным языком. Под рисунком головы белые слова "вперед за единую, великую Россию".
"Его лучшая сотня, "волчья сотня", так же, как и он сам, в огромных серых папахах из волчьего меха. Страничка из Майн-Рида или Луи Буссенара!
"Сам генерал молод, подвижен и жизнерадостен, и, кажется, что свое большое дело он творит шутя, играя, и, наблюдая его, хочется назвать молодого, веселого героя именем одного из действующих лиц романов Майн-Рида, ну хотя бы "Волчьим Клыком".
Как-то невольно тянет к генералу всякого, кто его видит. Простотой, молодостью и бесшабашной удалью веет от его небольшой, но стройной и крепкой фигуры.
"Ваше превосходительство, разрешите с вами поговорить".
"Дуйте, и если вам интересно, то давайте за чаем".
"Окончил 3-й московский кадетский корпус, николаевское кавалерийское училище в 1917 году и вышел в 1-й Екатеринодарский полк, а на войну ушел сотником с 3-м Хоперским полком.
- Не выношу рамок. Они меня душат. Представьте себе, что мне говорят "отсюда досюда", а я хочу как-раз оттуда. Скандал! У меня руки связаны, а я по натуре бродяга, самый настоящий.
- Но, видно, бог надо мной сжалился и в 1915 году был сформирован кубанский партизанский отряд. Вот тут-то я и увидел божий свет. Вы понимаете, полная свобода действий, в моих руках инициатива. Я подобрал себе лихих ребят и то-то уж и выкрутасы заворачивал, любо-дорого. Не мало крови было испорчено австриякам.
- После переворота и прочих неприятностей мне пришлось самоопределяться на Кубань, а оттуда опять Гнилорыбовым… потянуло на волюшку-вольную. Отправился в Персию, к генералу Чернозубову, и не пожалел. Там поле деятельности для меня представилось самое широкое, но скоро и в Персии похужело. В моем отряде осталось всего восемьдесят человек из тысячи.
- Ген. Баратов отдал приказ расформировать отряд, но мои ребята не согласились расходиться и пошли вместе со мной бродяжничать по обходным путям. Через весь Терек прошел с боем, а около Минеральных Вод пришлось распустить отряд да и самому уехать в Кисловодск.
- Жил себе там тихо и мирно, но с апреля меня стали навещать казаки, а это повело к моему аресту. Посадили в тюрьму и, по слухам, спустили бы там с меня шкуру, да фамилия спасла. Был у большевиков матрос Шкура, тоже сидевший в это время в тюрьме, и вот через несколько дней после моего ареста вышел приказ освободить Шкуру. Я отозвался, меня и выпустили. Понятно, что в ту же ночь я драпанул в горы. На другой день меня, говорят, искали и телеграфировали во все концы, да как же, ищи ветра в поле.
- Добрался до леса около Бекешевской станицы и почти моментально набрал отряд - пять офицеров и шесть казаков. На отряд четыре винтовки. Стал делать налеты на хутора и станицы, а попросту грабил их, главным образом, конечно, оружие, а в конце мая объявил в станице Суворовской мобилизацию. Когда у меня набралось сотни две, я наскочил на Кисловодск. Вот-то мы поживились и оружием, и снаряжением, и прочим добром.
- Через некоторое время ко мне присоединился Лабинский отряд подъесаула Солодкого и скоро у меня получился отряд в десять тысяч человек. Тут уж я обнаглел и решил прорваться к Добровольческой армии через Ставропольскую губернию.
- Подошел к Ставрополю и послал телеграмму, чтобы город сдался, иначе разгромлю. Оборонял Ставрополь месяц, а потом, передав оборону его полк. Упадаю, с четырьмя сотнями прорвался в Баталпашинский отдел и вскоре там сформировал семь казачьих полков, четыре горских и бригаду пластунов, и тут уже у меня получился фронт на 220 верст, который держал два с половиной месяца, т. е. до соединения с Добровольческой армией.
- Патроны сами набивали, действовали все больше шашками. Большевики, по правде говоря, бояться меня стали, а бабы так прямо чудеса стали рассказывать обо мне. "Расстегнул это, - говорят, - Шкуро черкеску, а пули из-под нее так и посыпались. Не берет его пуля, потому он слово такое знает".
- Понятно, я не стал разуверять их. Да-с, повоевали. Всю Кубань, можно сказать, на брюхе исползали.
"Все это Андрей Григорьевич рассказывает спокойно и просто, без всякой-рисовки. К нашему столу подходит какой-то молодой офицер. - "Ваше превосходительство, примите меня к себе в дивизию!" - "А в бога веруете?" - "Верую". - "И в церковь ходите?" - "Хожу". - "Дуйте, в какой хотите полк и сотню, там запишут, а потом я оформлю".
Из этого очерка достаточно полно обрисовываются все характерные черты героя недавнего времени.
Не во имя какой-нибудь определенной идеи, по собственным же его словам, начал Шкуро гражданскую войну на Северном Кавказе, а отчасти из инстинкта самосохранения, отчасти из врожденной склонности к авантюрам.
"Единая, великая Россия" - лишь позднейший привесок к черному бандитскому знамени, на котором первоначально изображалась только волчья пасть с высунутым языком и оскаленными зубами - символ звериной алчности крови. "Рви, где что можно" - был первый, подлинный девиз этой волчьей организации.
Мне очень хотелось познакомиться с этим партизаном, майн-ридовским типом, как уверял Туземцев в "Донской Волне". Я знал семью этого героя; знал о нем кое-что и из судебных дел, особенно рз проделок в Персии.
Русские войска хозяйничали в этой стране и до мировой войны, под начальством ген. Воропанова и Чернозубова, из которых первого "Новое Время" восторженно называло "Русским Альбой". Северные персидские провинции, Азербейджан, Маку и др. подверглись потоку и разграблению со стороны христолюбивого воинства, введенного сюда для охраны русских интересов в виду внутренних смут. Сказочная страна Востока стонала от русской оккупации, а тут еще, с началом мировой войны, нахлынули турки. Персия превратилась в театр военных действий. Это похмелье в чужом пиру дорого обошлось ей.
В Персии, вдали от культурных центров, вдали от надзора высшего начальства и прессы, русские генералы, действительно, безобразничали ничуть не менее, как некогда Альба в Нидерландах. Персам искать управы было негде и не у кого. Их грабили все кому не лень. Особенно охотились за знаменитыми персидскими коврами.
Сюда-то и попал в 1917 году Шкуро, или, по-тогдашнему, еще Шкура. Здесь ему, действительно, открылось широкое поле деятельности.
Шум брани затих. Выдохшиеся турки не тревожили разложившиеся русские войска. Офицерство, словно чуя близкий конец вольготному житью, пело свою лебединую песнь. Картежная игра сменила бранные потехи. Казенные деньги прожигались так же легко, как собственные.
Военные следователи едва успевали писать приемные постановления по делам о растратах. В одном из них фигурировало имя Шкуро.
При таком безобразии денег присылаемых в отряд из Тифлиса, не хватало. Ген. H.H. Баратов выпустил даже свои особые боны. Персы брали их под угрозой оружием, расценивая рубль в пятачок серебра. После ревизии хозяйства персидского отряда главнокомандующий Кавказского фронта возбудил судебное дело о безумных хозяйственных аферах должностных лиц.
Шкуро, разумеется, стоял не на последнем месте.