Имя генерала Деникина, хотя не совсем заслуженно, пользовалось популярностью среди офицерства. Ему ставили в заслугу слова, сказанные в 1917 году на офицерском съезде в Могилеве:
- Революция оплевала душу русского офицера, задела его святая-святых.
Многие находили, что генерал, рискнувший столь смело говорить при тогдашних обстоятельствах, должен обладать большим мужеством и несокрушимой энергией. Такие личности издалека всегда производят впечатление на массу. Военщина, привыкшая к повиновению, более всего подчиняется авторитету сильных духом вождей. Деникина сочли за твердого поборника прав офицерства, выразителем мыслей и чаяний всего военного класса.
Как было оставаться равнодушным к призыву такого вождя, особенно когда он обещает жалованье! Раз Деникин ведет офицерство против большевиков, значит, это так и нужно. Значит, это согласуется с интересами офицерства.
Не трудно было сказать, чем закончится тифлисское сиденье обломков старой царской армии.
С одной стороны - никому неведомые, точно из-под земли вынырнувшие большевики, которые не признают офицерского звания, про которых пишут такие ужасы, которые помирились с немцами, этими врагами рода человеческого. С другой - армия генерала Деникина, известного патриота и борца за офицерские интересы; тут свой мир, свои люди, своя стихия; тут подчинение не каким-то проходимцам и оборванцам, а тем же самым генералам, которым привык подчиняться офицер.
До понимания сущности Октябрьской революции и начавшейся против нее борьбы в тот момент малообразованная военная каста не доросла. Было ясно, что, как только откроется удобный путь с Кавказа, офицерство перекочует на сторону генералов, а не большевиков.
К концу лета 1918 года Добровольческая армия, отдохнув и оправившись, вышла из пассивного состояния. Защищенная с севера освободившимся от большевиков Доном, она снова двинулась на Кубань и заняла Екатеринодар, а затем Новороссийск. Установилась связь Северного Кавказа с Закавказьем морем, через Поти.
Тифлисское офицерство не замедлило начать "самоопределяться". Для Добровольческой армии это была громадная помощь. Без большого преувеличения можно сказать, что ее успехи в конце 1918 и начале 1919 годов находятся в прямой зависимости от присоединения к ее составу почти всего офицерства бывшего Кавказского фронта.
Помимо тысяч юных бойцов, Доброволия получила из Закавказья великое множество спецов всякого рода, старых опытных работников, как-то: генштабистов, военных инженеров, ветеринаров и т. д. У Колчака, напр., на этот счет дело обстояло совсем скверно. Осенью 1919 года Деникин, по просьбе "правителя России", даже предполагал переправить в Сибирь большую партию специалистов, но успех большевиков нарушил связь с Колчаком, и предприятие лопнуло.
Деникин нажился за счет старой Кавказской армии. Но нельзя сказать, чтобы он получил вполне доброкачественный материал. Восьмимесячное тифлисское безделье и нищенское существование развратили даже тех, кого еще не развратила мировая война. Иные "ревнители долга перед поруганной большевиками родиной", привыкнув в Тифлисе спекулировать, искали у Деникина только теплых мест, дающих возможность потуже набить карман.
В строй обрекали себя только юнцы, офицеры военного времени, не всегда достаточно грамотные и ни к какому другому делу не способные. Из них-то и вырабатывался тип "профессионалов гражданской войны", лозунг которых звучал ясно и выразительно:
- Война ради войны! А еще немного позже:
- Война до победы, грабеж до конца!
На это пушечное мясо охотилась не одна только Добровольческая армия, верная служанка Антанты.
Немцы отлично видели, что эта организация держит сторону их врагов. В их интересы вовсе не входило увеличивать рост той вооруженной силы, которая существовала на деньги Антанты. Прекрасное средство изобрел немецкий агент, донской атаман Краснов. Он издал ряд приказов о создании войсковых групп, аналогичных Добровольческой армии и имеющих ту же цель, т. е. борьбу с Советской властью, но только в союзе с немецким, а не с антантовским империализмом.
На Дону началось формирование так называемых Воронежской, Саратовской и Астраханской армий при поддержке немецкого командования. Предполагалось хорошей платой привлечь офицеров и разных гулящих людей в эти армии, уменьшив тем самым приток людей к Деникину.
Покупатели пушечного мяса стали конкурировать и в Тифлисе. Грузинское правительство волей-неволей должно было покровительствовать вербовщикам в красновские армии, тогда как в Добровольческую армию желающие могли выбраться только тайком. "Астраханцев" вербовал генерал М., "саратовцев" - некий граф, - оба с немецкими фамилиями.
- Что это за армии, какая их цель? - невольно задавали вопрос вербовщикам офицеры.
- Цель их та же, что и у Деникина.
- Тогда почему же разделение? Вербовщики на этот вопрос отвечали уклончиво.
- А, была - небыла! лишь бы выбраться из "кукурузной" республики. Там увидим, где лучше. Тогда и "самоопределимся", - рассуждала с плеча молодежь, не привыкшая много шевелить мозгами.
От завербованных не требовали никаких обязательств. Правда, и им не давали ничего.
- Есть у вас на проезд деньги? - обычно спрашивали вербовщики.
В большинстве случаев ответ получался отрицательный. Из неимущих составляли особую партию, которую отправляли через Поти и Керчь в Ростов под начальством старшего в чине.
Так началась переброска живого товара на Дон и на Северный Кавказ. Постепенно ее организовали en grand. Чем дальше шло время, тем все более и более солидные лица снимались с места и устремлялись в туманную даль, чтобы там, за Кавказским хребтом, под видом службы отечеству, обрести себе кусок хлеба.
Расплата за свое политическое недомыслие была крайне жестока. Только немногим удалось, спустя полтора года, вернуться под негостеприимное небо Колхиды в качестве отребьев разбитой деникинской рати. Тысячам же других, не сложивших своей головы в бесславных боях на юге России, пришлось долгие годы влачить позорное отщепенское существование в разных углах земного шара.
II
НА "ПАНАГИИ ВАЛЬЯНО"
К моменту февральской революции я занимал должность помощника военного прокурора Кавказского военно-окружного суда.
Временное правительство, озабоченное насаждением "революционного порядка" в войсках, создало должность полевого военного прокурора фронта и его товарищей при командующих армиями. На Кавказском фронте, где действовали всего лишь одна, правда, громадная, армия в Турецкой Армении и два корпуса в Персии, полевым прокурором первоначально был назначен генерал Плансон, человек совершенно ничтожный и безвольный, я же - его товарищем.
В то время, как мой начальник жил в Тифлисе, я находился в Эрзеруме и, как умел, водворял порядок в армии, при чем в этом деле мне не мало препятствовали те, которые носили на груди эмблему закона. У меня в управлении даже было заведено особое дело "о неповиновении корпусного суда 1-го кавказского корпуса приказу главнокомандующего об отъезде в свой корпусный район".
Когда Грузия отделилась от России и было предписано расформировать Кавказский военно-окружный суд, военные юристы заволновались. Однажды, кажется, в мае, состоялось немноголюдное общее собрание, на котором представитель закавказского профессионального союза государственных служащих сообщил, что будто бы Советская власть приглашает к себе на службу разных спецов.
К стыду своей корпорации я должен сказать, что при всем своем образовании немногие знали большевистскую программу и понимали разницу между большевиками и меньшевиками. Первых считали антигосударственной партией. Далее, увлекшись в период керенщины преследованием "большевизма", к которому тогда относили всякую распущенность, всякое озорство, блюстители закона просто не могли себе представить, как это возможно служить у ниспровергателей всякого гражданского правопорядка.
Тифлисская пресса, рисовавшая ужасы Совдепии, тоже делала свое дело.
Старики генералы и полковники при всем этом были до мозга костей реакционеры; да и более молодые, очень быстро разочаровавшись в революции, черносотенствовали не хуже старья. Мне, например, не могли простить, что я в г. Эрзеруме не только навещал Совет солдатских и рабочих депутатов, но очень часто действовал в контакте с ним по борьбе с преступностью, сотрудничал в печатном органе этого Совета и т. д. За это некоторые перестали со мной здороваться; другие с петушиным задором грозили расстрелять меня при восстановлении монархии, противником которой я открыто заявлял себя и до революции.
При таком состоянии умов собрание вынесло постановление о том, что военные юристы на службу к большевикам итти не желают.
Суд прекратил свое бытие. Председатель его, генерал Габриолович, 70-летняя развалина, назначенный на эту должность тоже временным правительством после десятилетнего пребывания в отставке, куда-то скрылся с горизонта, словно растаял в воздухе. О его судьбе я и до сего времени ничего не знаю.
Каждому приходилось думать о себе.
В июле в Тифлис пробрался с Терека некий педагог, по фамилии Краснов, но ничего общего не имевший с донским атаманом. Он от имени большевистского комиссариата народного просвещения Терской области приглашал русских преподавателей на службу. Я и мой товарищ, подполк. H.H. Васин, немедленно подали заявления, при чем я приложил свои скромные научные работы в области этнографии.
До революции моей заветной мечтой было дождаться конца мировой войны, выйти в отставку и продолжать свои научные исследования под руководством академика А. А. Шахматова.
Теперь, казалось, наступило это время.
Если бы мне тогда же удалось перебраться на Терек, а оттуда в Петроград, моя судьба была бы несколько иная. Но Краснов уехал во Владикавказ, где вскоре началось восстание под начальством полк. Соколова. Сообщение с Тифлисом снова прекратилось. Ответа из Владикавказа не последовало.
А жизнь в Грузии для русского человека день ото дня становилась все невыносимей. В целях самосохранения от голодной смерти нужно было бежать отсюда. Куда - безразлично. Лишь бы подалее от привитого меньшевиками грузинского шовинизма.
К сентябрю Черное море начали бороздить пароходы русские и немецкие. Правда, случайные. Регулярного движения не существовало. Хищные судовладельцы, пользуясь смутой, рвали с пассажиров, сколько хотели. Дороговизну объясняли риском, потому что море кишело минами.
Так или иначе, кто хотел, теперь мог покинуть некогда пламенную, а теперь холодную для нас Колхиду. Небольшой торговый пароход "Панагий Вальяно" готовится отплыть из Потийского порта с грузом соли и живого товара. Его перед войной сдали в архив в виду порчи машины, но теперь кое-как приспособили для плавания.
- В прежнее время, - объяснял капитан, бывший лейтенант военного флота, - ни один моряк не рискнул бы вывести этот опорок из бухты. А теперь ездим, каждую минуту ожидая гибели. Потому что есть хочется. Согласны хоть на бумажном кораблике плавать.
На пароходе нет кают, нет решительно никаких удобств, но он переполнен. На грязной палубе валяются сотни две русских вояк. Преобладают строевые офицеры, и преимущественно молодежь. "Прапорщики от сохи", - так именовала солдатня малокультурных офицеров военного времени.
Один из этой скороспелки невольно приковывает мое внимание. Еще совсем мальчик по лицу, но по походке, по манерам - обстрелянная птица. На его брюках защитного цвета несколько черных заплат, крайне грубо пришитых. Хозяйская, знать, работа. Порыжелые сапоги убедительно просят каши. Вообще, наряд неказистый.
- Что же вы, поручик, так обеднели?
- Потому что верой и правдой служил, только сам не знаю кому.
- В какой части?
- В прошлом году в корпусе генерала Абациева, того самого, знаете, который в молодости чистил сапоги Скобелеву, а в мировую войну первым жег Кара-Килиссу Алашкертскую, чем только и прославился. Когда перед Рождеством наш полк распылился, сподобил меня господь бог наняться в армянский национальный корпус. Защищал Эрзерум. Даже ранен был слегка, но не турками, хотя они штурмовали эту крепость.
- А кем же?
- Своими, т. е. армянами. Вот-то бой был, наверно такого и военная история не знает. Турки повели наступление редкой цепью на крепостные валы и открыли огонь из пары пулеметов. Тут все наше воинство драпануло вон из города через Карсские ворота. Здесь-то, в теснине, и завязался настоящий бой между своими же. Каждому хотелось скорей выбраться из ворот. Немало пало народу. Я, здорово помятый, вылез на дорогу. Тут какой-то конный герой, утекая без памяти, швырнул свою винтовку в сторону и попал мне дулом в глаз. Едва-едва не окривел. Тем и кончилась моя служба в доблестных войсках ген. Андраника. Какую смену белья имел, все в Эрзеруме досталось туркам. В Тифлисе кормился в счет будущих благ. Ночевал больше на Авлабаре в духанах.
- А теперь куда?
- Как куда? В славную Астраханскую, нарезную, скорострельную, с дула заряжаемую армию. Нас тут целая фракция, этак душ тридцать.
- Расскажите что-нибудь про эту армию. Подпоручик безнадежно махнул рукой и вольно
или невольно плюнул.
- А кто ж ее знает!
Помолчав мгновение, чтобы откашляться, угрюмо добавил:
- Надо же где-нибудь служить.
- А разве это обязательно? Можно заработать кусок хлеба и не на военной службе.
- Вам говорить легко. Вы с образованием, можете служить и на гражданской. А что я? Куда деться, когда я и трех классов гимназии не окончил. Что я найду лучше военной службы? В Астраханской, говорят, здорово платят. Быть-может, - усмехнулся он, заметив, что я с грустью рассматриваю крокодиловы пасти его сапогов, - там обувь себе новую заведу.
- А вот этот, - я указал на матерого, уже поседевшего полковника, примостившегося у борта, - тоже в армию?
- Старик - отставной, но тоже записался. В бюро, где регистрировали неимущих, бедняком притворился и кричал, что один пойдет на роту большевиков. Очень злился на них. Распромерзавцы, говорил, такие-сякие, всех их своими руками повесил бы на Иване Великом или где-либо повыше. Только вряд ли он воевать будет. Нищим прикинулся и соврал. Смотрите, сколько у него багажа: два сундучища и чуть не дюжина корзин. Соврал, пожалуй, и на счет охоты воевать.
- Этот-то дедка? - вмешался в наш разговор хилый, чахоточного типа, чиновник-краснокрестовец. - Этот немного навоюет. Я хорошо его знаю, гуся лапчатого. "Союзным городовым" служил, всю войну хлеб на Кубани закупал для армии. Нажился в роде Ротшильда. Разве капиталы свои отвезти куда хочет, а только не воевать. Да и стар - куда ему в бой.
Нудно, скучно ждать, когда наконец капитан объявит, что скоро двинемся. Болтать надоедает. Время к вечеру, - от ничегонеделания сказывается усталость. Хотя сентябрь, но жгучее южное солнце успело за день в каждом атоме этой живой массы породить ленивую истому.
В сумерки по палубе проносится грозный слух:
- Сейчас на пароходе какой-то хохол умер. Так и не доехал до своего пана гетмана.
Человеческая каша забубнила:
- Где? Где? Где?
- На корме, говорят… Погрузился на пароход три дня тому назад… Тифлисский… Не то бывший городовой, не то, чорт его знает, кто такой.
- Дело яманное. Проканителимся с карантином суток трое. Немцы не позволят отплыть сегодня.
Германские власти очень боялись заноса холеры на Украину. Поэтому требовали от всех, кто уезжал с Кавказа, свидетельства о противохолерной прививке.
Опасения пассажиров оказались излишними. Пароходная администрация быстро столковалась с грузинскими властями. Для последних несколько сот рублей оказались гораздо важнее, чем здоровье немецких солдат на Украине.
Труп тихонько вынесли с парохода, и карантинное начальство все нашло в порядке. "Панагий Вальяно" начал готовиться в путь.
- Прощай, "кукурузная"!
- Эх, намять бы когда-нибудь бока этим Чхеидзе и Церетели.
А кто-то, невидимый в темноте, затянул фальшивым голосом избитый куплет:
Плачьте, красавицы града Тифлиса,
Правьте поминки по нас:
За последним гудком парохода
Мы покидаем Кавказ.
Красавицы никакие не плакали. Только два таможенных досмотрщика, совершенно равнодушных к отъезжающим, провожали глазами пароход. Но когда загудел третий свисток, откуда-то, кажется, с берега Риона, раздались одновременные рыдания двух ишачков.
С карантинными властями поладили. Зато, едва направились к выходу в море, запротестовала береговая стража. С конца мола посыпались, на русском и на грузинском языках, угрозы пустить нас ко дну.
- Кой чорт! В чем дело?
- До рассвета запрещен выход.
Пароход стал на якорь. Капитан спешно отправился на шестерке к молу, где возле тусклого фонаря шевелились какие-то фантастические фигуры.
Через час он вернулся и сообщил любопытным:
- Все улажено. Можно ехать. Грузинский закон более не возбраняет.
- За какую сумму?
- Пустяки. Всего лишь двести, ихними же бонами.
- Там триста, здесь двести… Шутка ли везде так смазывать!
- Такое наше дело. Коммерция. Без накладных расходов на смазку много не наживешь.
На другой день, уже за Сухумом, Черное море демонстрировало перед нами шторм. Несчастный пароход качался, как детская люлька. Старая, туберкулезная машина едва дышала. Мы с трудом пробегали по 5 миль в час.
- Если машина остановится совсем, то мы погибли, - утешил капитан взволнованную публику. - Тогда наша скорлупка сделается игрушкой волн. Можем потонуть. Может и на берег выкинуть.
- Господи Иисусе! - истово перекрестился старый полковник, давно уже пластом лежавший на своих сундуках. - Лишь бы не прибило где-нибудь возле Сочи. Там, говорят, грузинские солдаты ген. Кониева обирают всех от темени до пяток. Пропадет последнее барахло.
- Хорошо тому, у кого оно есть. А когда в одном кармане блоха на аркане, в другом вошь на цепи, тому горя мало, - назидательно произнес мой сосед, обнищавший подпоручик, и с этими словами бухнул прямо на грязную поверхность палубы.
- Нашему брату что… Шинелью закутался, кулак в изголовье, и дуй до утра во все носовые завертки.
- Босота! - презрительно пробурчал старик, вытягивая ко мне голову, спрятанную в башлык кожана. - Ну и офицеры пошли в наше время. А бывало…
- Вы сами где служили?
- До отставки лет восемь тянул лямку воинского начальника. Служил, можно сказать, по совести. Зато именья у меня всего манишка да записная книжка…
Через трое суток наш ноев ковчег кое-как добрался до Керчи. В бухте ни одного судна. На пристани сиротливо бродит какой-то герой ранних произведений Горького.
- А тут что у вас за республика? Какая власть?