Однако не стоит огульно обвинять патрициев и полагать, что они спокойно обдумывали план, нацеленный на угнетение и уничтожение плебеев. Патриций, происходивший из священной семьи и чувствовавший себя наследником культа, не представлял другой социальной системы, кроме той, которая была установлена правилами древней религии. По его мнению, составной частью любого общества был род со своим культом, своим наследственным главой, своей клиентелой. Для него гражданская община не могла быть ничем иным, кроме как собранием родоначальников. Ему и в голову не приходило, что может существовать другая политическая система, кроме той, что опирается на культ, или другие магистраты, кроме тех, кто совершают общественные жертвоприношения, или другие законы, кроме тех священных формул, которые предписаны религией. Бессмысленно было убеждать патриция, что у плебеев с некоторых пор есть религия и они совершают жертвоприношения ларам перекрестков. На это он бы ответил, что религия плебеев не имеет отличительного признака истинной религии, она не наследственная, их очаги не являются древними очагами, а лары – их настоящими предками. Он бы еще добавил, что плебеи, создавая свой культ, сделали то, на что не имели никакого права, что, создавая культ, они нарушили религиозные принципы, что они позаимствовали только внешнюю форму, отбросив самое существенное – наследственность культа, а в итоге их представление о религии не имеет ничего общего с религией.
Патриций упорно настаивал на том, что людьми должна управлять только наследственная религия, а раз у плебеев нет религии, то непонятно, как ими управлять. Он не понимал, как осуществлять власть над этим классом. К ним нельзя было применять священный закон; правосудие было священной областью, запретной для плебеев. Пока были цари, они брали на себя обязанность управлять плебеями, и делали это в соответствии с определенными правилами, не имевшими ничего общего с правилами древней религии; эти правила им диктовали необходимость или общественный интерес. Но переворот положил конец царской власти, власть узурпировала религия, в результате весь плебейский класс оказался вне социальных законов.
Патриции установили форму правления в соответствии со своими принципами, но они и не думали создавать то же самое для плебеев. У патрициев не хватило решимости изгнать плебеев из Рима, но они не нашли способа сформировать из плебеев надлежащее общество. Мы находим в Риме тысячи семей, на которых не распространялись законы, которые не могли занимать государственные должности; эти семьи оказались вне государственного строя. Появился могущественный, организованный, величественный город, то есть общество патрициев с оставшимися на тот момент клиентами, а рядом жило множество плебеев, которые не были народом, populos, и не составляли единое целое. Консулы, главы патрицианского города, поддерживали порядок; плебеи повиновались; слабые, как правило, бедные, они подчинились власти патрицианского сословия.
Вопрос, от которого зависело будущее Рима, заключался в следующем: как плебеи могли сформировать нормальное общество?
Патриции, находившиеся во власти жестких принципов своей религии, видели только одно средство решить эту проблему, а именно принять плебеев, в качестве клиентов, в священный родовой строй. Похоже, что была предпринята одна попытка в этом направлении. Вопрос о долгах, волновавший в тот период Рим, можно объяснить только в том случае, если мы увидим в нем более важный вопрос – о клиентеле и рабовладении.
Римские плебеи, у которых отняли земли, лишились средств существования. Патриции рассчитывали, что, пожертвовав небольшим количеством денег, они смогут поставить этот обедневший класс в полную зависимость от себя. Плебей занимал. Делая заем, он отдавал себя кредитору, проще говоря, продавал себя. Эта продажа совершалась, как и сделка, per aes et libram, то есть с соблюдением торжественных формальностей при передаче человеку права собственности на какую-нибудь вещь. Плебеи, правда, принимали меры предосторожности, чтобы не попасть в рабство. В основанном на доверии договоре они оговаривали право сохранять положение свободного гражданина до дня возврата долга, а в день выплаты долга освобождаться от всякой зависимости. Но если в назначенный день должник не погашал долг, то договор терял силу. Плебей попадал в полное распоряжение кредитора, который приводил его к себе домой и делал из него клиента или слугу. Кредитор не считал, что поступает жестоко по отношению к должнику; идеальным обществом, по его мнению, был родовой строй, и все способы, которые позволяют ввести в это общество человека, являются правильными и законными. Если бы патрициям удалось осуществить этот план, то в скором времени плебеи исчезли, и римская община стала союзом патрицианских родов, которые бы поделили между собой огромное количество клиентов.
Оковы клиентелы внушали плебеям ужас. Плебей отчаянно отбивался от патриция, когда тот, вооруженный долговым обязательством, хотел сделать из него клиента. Клиентела была для плебея равносильна рабству, а дом патриция казался ему тюрьмой – ergastulum.
Неоднократно плебеи, попавшие в руки патрициев, взывали к собратьям, выкрикивая, что они свободные люди, и показывая следы от ран, полученных при защите Рима. План патрициев только взбудоражил плебеев. Они чувствовали опасность и изо всех сил стремились выйти из того неприятного положения, в котором оказались после падения царской власти. Плебеи хотели иметь законы и права.
Но, по-видимому, вначале они не стремились пользоваться законами и правами патрициев. Возможно, они, как и патриции, считали, что между их классами не может быть ничего общего. Никто и не помышлял о гражданском и политическом равенстве. Плебеям, точно так же, как и патрициям, никогда не приходила в голову мысль о возможности подняться до уровня патрициев. Они были далеки от того, чтобы требовать равенства прав и законов; поначалу они, похоже, отдавали предпочтение полной разобщенности двух классов. В Риме они не видели возможности улучшить свое положение; они видели единственный способ изменить ситуацию – уйти из Рима.
Из слов, которые вкладывает в уста плебеев древний историк Дионисий Галикарнасский, становится ясно, какими они руководствовались соображениями: "Так как патриции единолично желают владеть городом, то пусть пользуются им как хотят. Для нас Рим – ничто. У нас нет ни очагов, ни жертвоприношений, ни отечества. Мы покидаем чужой город; никакая наследственная религия не связывает нас с этим местом. Нам подойдет любая страна; там, где мы найдем свободу, будет наше отечество". И плебеи ушли из Рима и поселились на Священной горе, вне пределов ager Romanus.
Уход плебеев вызвал бурю в сенате; мнения разделились. Одни патриции открыто заявили, что уход плебеев их нисколько не огорчает. Отныне патриции останутся в Риме только со своими клиентами, по-прежнему преданными им. Риму придется отказаться от будущего величия, зато патриции будут единолично владеть городом. Им больше не придется заниматься плебеями, к которым неприменимы общепринятые правила управления и которые доставляют одни неудобства. Возможно, их надо было изгнать вместе с царями, но раз они сами решили уйти, то не стоит противиться их решению, а надо только радоваться.
Группа сенаторов, менее преданных древним законам, те, которые думали о величии Рима, были огорчены уходом плебеев. Рим терял половину своих воинов. Что станет с городом, окруженным со всех сторон врагами – латинами, сабинянами и этрусками? Плебеи хорошие воины: почему бы не использовать их в интересах города? Эти сенаторы хотели ценой ряда уступок, всех последствий которых они, возможно, не могли предположить, вернуть в город тысячи людей, боевой состав легионов.
По прошествии нескольких месяцев плебеи поняли, что не могут жить на Священной горе. Они обеспечивали себя всем самым необходимым для существования, но у них отсутствовало то, что требовалось для создания организованного общества. Они не могли основать город, поскольку у них не было жреца, который мог совершить религиозные церемонии, необходимые при основании города. Они не могли избрать магистратов, поскольку у них не было пританея с вечным огнем, где магистрат мог совершать жертвоприношения. Они не могли найти основания для своих социальных законов, поскольку единственные законы, которые им были известны, вытекали из патрицианской религии. Одним словом, у плебеев не было никаких составляющих, необходимых для основания города. Они поняли, что, став независимыми, они не стали от этого более счастливыми; они осознали, что здесь, как и в Риме, им не удастся образовать нормальное общество и решить столь важную для них проблему. Они ничего не выиграли оттого, что покинули Рим, и, обособившись на Священной горе, не смогли найти тех законов и прав, к которым так стремились.
Выяснилось, что патриции и плебеи, не имея почти ничего общего, не могли тем не менее жить друг без друга. Они встретились и заключили договор. Похоже, этот договор был заключен на тех же условиях, что договоры, заключавшиеся по окончании войны между народами. И в самом деле, патриции и плебеи не были ни одним народом, ни членами одной общины. Согласно этому договору патриции не согласились предоставить плебеям право принимать участие в религиозной и политической жизни города, но плебеи, похоже, этого и не добивались. Просто было принято решение, что в будущем плебеи, организовав некое подобие правового общества, будут выбирать вождей из своей среды. Так зародился плебейский трибунат, новый институт, абсолютно не похожий ни на один институт, ранее известный городу.
По своей природе власть трибуна отличалась от власти магистрата: она не вытекала из культа города. Трибун не совершал религиозных обрядов. Он избирался без ауспиций, и для его назначения не требовалось согласия богов. У трибуна не было ни курульного кресла, ни тоги с пурпурной каймой, ни венка, ни каких-либо других знаков отличия, по которым в древних городах отличали магистратов и жрецов. Трибунов никогда не причисляли к римским магистратам. Какова же природа и принцип власти трибуна? Нам придется отбросить современные понятия и привычки и перенестись в древние времена, чтобы попытаться понять, чем руководствовались эти люди, создавая институт трибунов. До этого времени люди относились к политической власти всего лишь как к придатку жречества. Когда они захотели установить власть, не связанную с культом, и избрать вождей, которые не были жрецами, они были вынуждены прибегнуть к определенному ухищрению. В день, когда состоялось избрание и назначение первых трибунов, они совершили необычную религиозную церемонию. Историки не описывают обряды этой церемонии, а только сообщают, что в результате трибуны были объявлены sacrosancti – священными.
С этого момента трибуны попадали в число тех людей, к которым религия запрещала прикасаться. С этого момента никто не мог толкнуть трибуна, не нарушив тем самым закона и не осквернив себя нечестием. Согласно Плутарху, если какой-нибудь благочестивый римлянин, патриций, сталкивался в общественном месте с трибуном, то по возвращении домой должен был очиститься, "словно его тело было осквернено от одного прикосновения". Этот священный характер сохранялся за трибунами на все время пребывания в должности и передавался ими вновь избранным преемникам совершенно так же, как консулы передавали вновь избранным консулам ауспиции и право совершать священные обряды. В 449 году, после того как трибунат на два года прекратил свое существование, для избрания новых трибунов потребовалось возобновить религиозную церемонию, которую совершили на Священной горе.
Мы не можем достаточно глубоко проникнуть в мысли древних, чтобы сказать, вызывала ли эта сакральная традиция у патрициев почтение к личности трибуна или, напротив, внушала ужас. Более вероятно второе предположение. Однако с уверенностью можно сказать, что трибун являлся неприкосновенной личностью, и считалось, что патриций, дотронувшийся до трибуна, совершил акт крайней непочтительности.
Неприкосновенность гарантировалась законом, который гласил, что никто не может совершать насилия над трибуном, его нельзя ни ударить, ни убить; тот, кто совершит одно из этих действий в отношении трибуна, осквернит себя и его имущество перейдет в собственность храма Цереры, и его можно безнаказанно убить. Закон заканчивался словами, неясный смысл которых способствовал успешному развитию трибуната: "Ни магистрат, ни частное лицо не имеют права совершить что-нибудь против трибуна". Все граждане поклялись всегда соблюдать этот закон, призвав богов обрушить свой гнев на их головы, если они нарушат его, а кто окажется виновным в посягательстве на трибуна, тот "будет запятнан величайшим нечестием".
Если с плебеем плохо обошелся консул, приговорив его к тюремному заключению, или кредитор, забравший его в свой дом, появлялся трибун, вставал между плебеем и патрицием и протягивал руку в направлении патриция (intercessio). Кто бы посмел совершить что-либо против трибуна?
Но эта исключительная власть действовала только в его личном присутствии; если его не было рядом, с плебеями можно было обращаться как угодно. Трибун не имел никакой власти над местом, куда не могли дотянуться его руки, не могли добраться его взгляды и речи.
Патриции не дали плебеям права, они только согласились на то, чтобы некоторые из них, то есть трибуны, обладали правом неприкосновенности. Однако уже этого было достаточно, чтобы в какой-то мере обезопасить остальных. Трибун был своего рода живым алтарем, у которого искали защиты.
Трибуны, естественно, стали вождями плебеев и получили право вершить суд. На самом деле трибун не имел права призывать на свой суд даже плебеев, но мог схватить человека, а попав к нему в руки, человек обязан был повиноваться. Достаточно было просто находиться в пределах слышимости голоса трибуна; его нельзя было ослушаться; любой был обязан подчиниться ему, будь то патриций или консул.
Трибун не имел политической власти. Не будучи магистратом, не мог созывать куриатные или центуриатные комиции. Он не мог вносить предложения в сенат, вначале даже не предполагалось, что он может туда являться. У него не было ничего общего с настоящей гражданской общиной, то есть с гражданской общиной патрициев, где за ним не признавалось никакой власти. Он не был трибуном народа, он был трибуном плебеев.
В Риме по-прежнему было два общества – гражданская община и плебеи; первая – организованная, имеющая свои законы, магистратов и сенат, вторая – многочисленная, без прав и законов, но нашедшая в своих неприкосновенных трибунах защитников и судей.
В последующие годы мы видим, как трибуны набираются храбрости и присваивают права, которыми их не наделяли. У них не было права созывать народные собрания, а они их созывали. Их не приглашали в сенат, а они являлись: сначала сидели у дверей, а потом проходили внутрь зала заседаний. Никто не давал им права судить патрициев, а они судили и выносили приговор. И все это в результате неприкосновенности, которой они обладали как священные личности. Патриции обезоружили себя в тот день, когда, совершив торжественные обряды, объявили, что тот, кто прикоснется к трибуну, осквернит себя. Закон гласил, что никто не может ничего совершить против трибуна. Следовательно, если трибун созывал плебеев и плебеи собирались, то никто не мог распустить это собрание. Если трибун являлся в сенат, никто не мог заставить его удалиться. Если он хватал консула, никто не мог вырвать консула из его рук. Никто не имел власти над трибуном, кроме другого трибуна.
Как только у плебеев появились свои вожди, они тут же стали собирать совещательные собрания. У этих собраний не было ничего общего с собраниями, которые проводили патриции. Плебеи в своих комициях распределялись по трибам; место жительства, а не религия или имущественное положение, определяло место каждого члена собрания. Собрание не начиналось с жертвоприношения; религия не принималась в расчет. Они ничего не знали об ауспициях, и мнение авгура или понтифика не могло заставить людей покинуть собрание. Это были плебейские комиции, и в них не было и следа от древних правил и патрицианской религии.
Правда, поначалу эти собрания не занимались решением общегородских вопросов; они не назначали магистратов и не принимали законы. Они обсуждали только вопросы, касающиеся плебеев, назначали своих вождей и проводили плебисциты. В Риме долгое время издавалось два вида постановлений: senatusconsulta – постановления, принятые сенатом для патрициев, и плебисциты – решения, принятые на плебейских собраниях для плебеев. Плебеи не подчинялись постановлениям, принятым сенатом, а патриции не подчинялись плебисцитам. В Риме было два народа.
У этих двух народов, живших вместе в одном городе, по-прежнему не было почти ничего общего. Плебей не мог стать консулом, патриций – плебейским трибуном. Плебей не принимал участия в собраниях по куриям, патриций – в собраниях триб.
Эти два народа даже не понимали друг друга, не имея, как говорится, общих точек соприкосновения. Если патриций говорил от имени религии и законов, то плебей отвечал, что не знает этой наследственной религии и законов, вытекающих из нее. Если патриций ссылался на древний обычай, то плебей ссылался на законы природы. Они упрекали друг друга в несправедливости; каждый был прав с точки зрения собственных принципов и не прав с точки зрения принципов и верований другого. Собрания по куриям и собрания patres вызывали у плебеев стойкое отвращение. Собрания триб, с точки зрения патриция, были незаконными сборищами, осуждаемыми религией. В консульстве плебей видел деспотичную власть; трибунат, по мнению патриция, был чем-то нечестивым, противоречащим всем принципам, он не понимал, как это может вождь не быть жрецом, да еще выбранный без ауспиций. Трибунат нарушил священный порядок города; он был таким же разрушителем, как ересь в религии. "Боги будут против нас, – заявил один патриций, – пока в нашей среде будет эта язва, которая разъедает нас и все глубже проникает в наше общество". На протяжении века история Рима заполнена разногласиями между этими двумя народами, которые, казалось, говорили на разных языках. Патриции упорно не допускали плебеев до участия в политической жизни, плебеи создавали свои институты. Двойственность римского населения с каждым днем становилась все более очевидной.