Собственно, эту метафору нетрудно привязать к любой революции, но Le temps des cerises связывают исключительно с Коммуной. Она действительно совпала с сезоном сбора вишни, но больше никакой связи здесь не видно.
Текст песни был написан в 1867 году Жан-Батистом Клеманом, сорокалетним бездельником, пытавшимся зарабатывать чтением своих стихов в кафе и кабаре. Настала очередная весна, гормоны взыграли, и он написал Le temps des cerises . Текст так бы и остался безвестным, но судьба его оказалась счастливой благодаря тенору Антуану Ренару. Ренар заболел раком, ему пришлось проститься с лучшими столичными залами, и на жизнь он зарабатывал, выступая где придется.
Однажды он встретился с Клеманом, и тот предложил ему эти стихи. Легенда гласит, что Ренар расплатился с ним своим зимним пальто. Короче, в одно прекрасное утро Ренар положил текст на музыку, он всегда так делал: днем придумывал к текстам мелодии, а по вечерам исполнял получившиеся песни. Случилось это, вероятно, в первые дни Коммуны.
Между тем Жан-Батист Клеман ринулся в бой вместе с парижскими рабочими и даже написал подходящую к случаю песню La semaine sanglante ("Кровавая неделя"), использовав какую-то известную мелодию. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы перенести исполнение этого шедевра, обратите внимание на слова: "Одни предатели и жандармы. / Только их и видишь на улице. / Старики обливаются слезами / Вдовы и сироты. / Париж избавился от своей нищеты". Страшно жаль, что никто ее не поет, да…
Вся слава досталась Le temps des cerises . А все потому, что Клеман добавил к тексту посвящение: мужественной Луизе, медсестре с улицы Фонтене-о-Руа, воскресенье, 28 мая 1871 года . Перед исполнением он рассказал, как эта женщина с риском для жизни ухаживала за ранеными коммунарами. Когда войска прорывали баррикаду, она переходила на следующую. Так она добралась до того места, где оказался Клеман. "Мы знали о ней только, что ее зовут Луиза и она – работница. (…) Но что с ней случилось потом? Осталась она жива или была застрелена правительственными солдатами? И не она ли – безвестная героиня, которой должна быть посвящена самая известная песня из этой книги?"
Его самого похоронили в 1903 году, на Пер-Лашез, при большом стечении народа. Могила, украшенная нарисованными вишенками, находится справа, против стены Коммунаров.
Именно комментарий Клемана (сделанный в 1880 году) превратил слащавую любовную песенку в боевой гимн. Ее ждал оглушительный успех. Одиннадцать записей сделано еще до Первой мировой войны. А к 1945 году число их перевалило за сотню. Тино Росси, Ив Монтан, Мишель Фюген и Большой Базар, Сильви Вартан, Лео Ферре, "Черное желание" и, наконец, Тутс Тильманс, подвергший песенку обработке, после которой она стала напоминать "Марсельезу". Мне больше всего нравятся замечательные интерпретации Марселя Мулуджи, Шарля Трене и Боббеяна Схупена.
Схупен, известный исполнитель народных песен, создатель парка своего имени, чувствуя приближение смерти, записал трогательную версию Le temps des cerises вместе с Гейке Арнарт. Грусть? Любовь? Битва за свободу? Кровь? Да какая разница! Слушайте Боббеяна и танцуйте под его песню.
"Вставай, проклятьем заклейменный!"
Протяжный звук туууууууут , с которым закрываются двери метро, заставляет вспомнить последнюю ноту, сыгранную Схупеном на губной гармошке. Я все еще слышу ее, а поезд уже покинул станцию "Пер-Лашез", еще 23 минуты – и я доберусь до места. Как раз хватит времени на еще один комментарий, связанный с историей Коммуны.
После завершения уличных боев Эжен Потье несколько недель прятался в мансарде, а после, как многие другие, сбежал в Англию. Еще в парижской мансарде он обдумывал события, в которых принимал участие – восстание, революция, реванш, – как вдруг великий призыв потряс его с ног до головы.
"Вставай, проклятьем заклейменный, / Весь мир голодных и рабов" – соскользнуло с кончика его пера на бумагу. "Мы наш, мы новый мир построим, / Кто был ничем, тот станет всем".
Этот гимн до сих пор поют на разных языках, все в тех же, сделанных больше 100 лет назад, переводах.
Мысли о реванше, порожденные казнями рабочих во время Коммуны и собственным участием в битвах французского пролетариата, легли в основу "Интернационала", ставшего гимном угнетенных XX века.
А на самом деле это – стихотворный памфлет, музыку к нему придумывали, подгоняя под текст. Впрочем, это случилось, когда Потье уже не было в живых.
Через год после его смерти, в 1888 году, Пьеру де Гайтеру, руководившему рабочим хором в Райзеле, на севере Франции, прислали текст "Интернационала". Райзель развивался динамично, являя собою пример индустриальной революции во Франции. Так что неудивительно, что социалистическое и коммунистическое движение Франции зародились именно там. В субботу 15 июля 1888 года, около 11 часов вечера, вождь социалистов Жюсте Дело дал Де Гайтеру задание подобрать подходящую мелодию к впечатляющим словам Потье. Скорее всего, Де Гайтер написал музыку за один день, потому что уже в понедельник он показал абсолютно готовую песню, требовавшую лишь небольших поправок. Ровно через неделю его хор впервые исполнил "Интернационал" таким, каким мы знаем его сегодня.
В 1896 году Дело был избран первым в истории мэром-социалистом Райзеля и пригласил в город делегации социалистических партий со всей Европы. Среди гостей был и немец Вильгельм Либкнехт.
Колонна в 20 000 рабочих с красными знаменами, возглавляемая духовым оркестром, прошла через центр города с пением "Интернационала":
Это есть наш последний
И решительный бой.
С "Интернационалом"
Воспрянет род людской.
Пораженные массовым энтузиазмом, гости решили, что такая песня нужна и им. "Интернационал", переведенный на многие языки, стал гимном коммунистов, социалистов и анархистов.
Когда французское рабочее движение разделилось на социалистов и коммунистов, Де Гайтер примкнул к коммунистам. В 1927 году Сталин пригласил его в СССР почетным гостем и назначил ему пенсию. В СССР "Интернационал" в течение многих лет пели как сталинские палачи, так и их жертвы. Пожалуй, "угнетенным людям земли" во Вьетнаме Хо Ши Мина или в Камбодже Пол Пота нелегко было исполнять эту песню, ибо вряд ли они могли посмотреть на ситуацию со стороны.
Коммуна, окровавленная земля которой породила "Интернационал", была лишь коротенькой прелюдией к миллионам жертв, для которых французская песня многие годы звучала горестным сопровождением их жуткой жизни.
Певец протеста Билли Брэг записал песню в английском переводе и даже назвал свой диск "Интернационал". Во Франции можно услышать и другую его версию, в исполнении Розали Дебуа, очень серьезной певицы; голос ее напоминает голос Эдит Пиаф. Тем, кто хочет чего-то совсем нового, можно предложить блюз-интерпретацию Жан-Жака Мильто. Губная гармошка и минимальное сопровождение, разумеется, без слов – просто глоток свежего воздуха. Сравните-ка это со съездом социалистической или коммунистической партии. Или с празднованием Первомая, завершающимся пением "Интернационала".
Мне никогда не забыть литературный фестиваль в Пиру, на нормандском побережье Атлантического океана, где хор ученых, совсем как в старые времена, заставил присутствующих прослушать несколько анархистских гимнов. В заключение программы они начали исполнение "Интернационала". Nobless oblige. И тут, к моему немалому изумлению, в воздух взлетели десятки сжатых кулаков.
"Для нас все так же солнце станет, – раздалось со всех сторон, – Сиять огнем своих лучей!"
Поразительно: стодвадцатилетний "Интернационал" нелегко победить.
Между тем за разговором время пролетело незаметно, мы давно миновали Райзел и приближаемся к Антверпену. Я выхожу на станции "Анвер" . Если хотите посетить Сакре-Кёр, вам надо доехать до Антверпена. А я собрался в Сакре-Кёр.
"Ах, богема, богема"
Рю де Стейнкерк поднимается под неожиданно крутым углом. Но туристов этим не испугаешь. Плотная толпа устремляется вверх. Больше десяти миллионов человек поднимается в год на Монмартрский холм, к базилике Сакре-Кёр – почти столько народу живет в целой Бельгии. Улица кончается, и толпа растекается по площади Святого Петра. Легкий ветерок играет черными как вороново крыло волосами парижанок, а вечно крутящаяся карусель кажется материализовавшейся картинкой из волшебной страны глянцевых почтовых открыток. Стоит повернуть голову, поглядеть на базилику – и открытка готова. Осталось добавить запах горячих вафель, крики детей и стаю жирных, уродливых голубей. Мечта и реальность протягивают друг другу руки. Сияющий Сакре-Кёр высится над нами, словно предлагая жертвам франко-германской войны и Коммуны заключить мир. Не всем нравится сходство церкви с гигантской меренгой. "Пятном на лбу Парижа" называл его Эмиль Золя. И все-таки я хочу подняться наверх не только для того, чтобы полюбоваться панорамой.
Я иду в обход, сперва по улице Ронсар, потом сворачиваю на улицу Мориса Утрилло. Здесь поспокойнее. Лестницы здесь – просто улицы, а не туристский променад. Лестницы – для тех, кто достаточно силен, чтобы подниматься пешком. На верхних ступенях лестницы, по которой я только начал подниматься, я вижу молодую женщину. Старик, поднимающийся рядом со мной, вытаскивает из кармана огромный белый платок – промокнуть пот со лба. Кажется, я его где-то видел. Сразу вспоминается песня Азнавура: "Я расскажу тебе о временах, которых молодежь и знать не может". Вот он выходит на сцену, неторопливо приближается к микрофону. Все это игра, стоит только заметить огонь, горящий в его глазах. Он вытаскивает такой же белоснежный платок, как тот, что вынимал из кармана старик, который уже успел уйти вперед. Потому что я остановился, когда вспомнил песню Азнавура.
Из окошка выглядывает девочка с сигаретой в руке. Слышно, как кто-то играет на пианино. Больше ста лет назад здесь прогуливался сын польских эмигрантов Гийом Аполлинер. А до него – Пьер-Огюст Ренуар. Эти лестницы видели множество амбициозных юношей, подслушивали их мечты.
В песне "Богема" ( La bohème ) Азнавур восхищается немногими художниками, бывавшими здесь.
"В кафе рядом с домом мы были из тех, кто ждал славы". Свои работы они использовали как кредитные карточки:
"Когда в каком-то бистро / За горячий обед / Мы платили холстом. / Мы читали стихи (…) позабыв о зиме".
Какой художник не узнает себя в этой песне?
La bohème, la bohème
Ça voulait dire on est heureux
La bohème, la bohème
Nous ne mangions qu’un jour sur deux
Ах, богема, ах, богема,
Мы все счастливы всегда
Ах, богема, ах, богема,
Хоть едим мы раз в два дня!
Начиная с 1965 года наш неутомимый шансонье непременно вставляет эту песню в каждый концерт. Фаны знают об этом, и зал, замерев, с нетерпением ждет, когда он достанет из кармана белоснежный платок и сделает вид, что оттирает краску с ладоней – потому что сейчас, именно сейчас прозвучит "Богема". На словах "ты, что позировала нагой" Азнавур поддернет повыше правый рукав и, держа в руке воображаемую кисть, начнет рисовать в воздухе портрет дамы. Точные жесты отражают бессонные ночи, к концу которые очертания грудей и бедер приобретают идеальную форму. Утром "усталый, но счастливый" художник спускается в кафе, чтобы выпить café crème .
На всех видеозаписях за последние 50 лет запечатлены одинаковые сцены. Азнавур, обладатель твердой руки и сильного голоса, словно пытается остановить время. "Богема" кончилась, художники живут теперь совсем другой жизнью. Певец возвращается после концерта в свою квартиру на Монмартре, но его старая улица сделалась неузнаваемой.
"Ничего не осталось от прошлого". Только печаль. Когда восьмидесятипятилетний Азнавур в 2009 году произносил слова "мы были молоды", лицо его на миг затуманилось. Он швыряет на пол платок уже не с той яростью, как 48 лет назад, но с гораздо большим отвращением, и удаляется со сцены. Музыка ускоряется, достигает своего апогея, зал взрывается аплодисментами… И вдруг, непонятно откуда, в поле зрения нацеленной на платок камеры появляется женская рука, которая его забирает. На просторах Интернета кочует множество рассказов "счастливчиков", ухитрившихся в последнюю секунду подхватить платок Азнавура. "Мы были молоды, мы были безумны. Ах, богема, богема".
"Как эти лестницы круты, как долог путь на холм"
Говорят: если мужчина, поднимаясь по лестнице, сердится, он добирается до верха с явными признаками эрекции. Взбираясь по ступеням, я жутко сердился, но почувствовал лишь тоску по временам, которых не застал.
Монмартр – огромная шкатулка курьезов, бродить по нему можно бесконечно. Парижанка оглянулась и посмотрела на меня. Та самая девушка, которую я видел поднимающейся по лестнице, пока Азнавур не накрыл меня своим огромным носовым платком.
Мне послышалось, что где-то играет аккордеон. Девушка смотрела на меня и смеялась. В голове немедленно сложился изумительный план: бросить все к чертям собачьим, сесть с этой красоткой на пароход и увезти ее в Тимбукту. Почему бы и нет, собственно? Боббеян Схупен meets Жака Дютрона – и вот результат: появился вариант песни "Вишневые дни" на музыку Дютрона ( J’aime les filles ). Парижанка была самая настоящая, именно о такой можно только мечтать. Один из моих парижских друзей говорил: ему, чтобы не поддаться соблазну, приходится минимум трижды в день освежать в памяти образ жены.
Да, нелегко быть парижанином.
Слишком много мыслей столпилось у меня в голове. Я пошел дальше, тихонько напевая "Плач на холме" ( La complainte de la butte ). Кора Вокер записала эту мастерскую работу для фильма "Французский канкан" (1955). В нем режиссер Жан Ренуар (сын импрессиониста Пьер-Огюста) изобразил чудесную картину Монмартра времен belle époque , а Габен сыграл роль директора Мулен Руж.
"Раз на Монмартре весной / Повстречал поэт незнакомку / И сердце ей отдал одной". Поэт всем известен, а свою незнакомку он повстречал на улице Сен-Винсент, совсем рядом, по другую сторону от Сакре-Кёр.
"Плач на холме" – весьма удачный перепев стихотворения Пита Паалтьенса "К Рике". Ослепительно красивая девушка сидела "в скором поезде, мчавшемся на всех парах, и [поэт] тоже ехал в нем". Поездка, описанная Паалтьенсом, меня удивляет. Какими бы сильными ни оказались их чувства, слишком коротка была встреча, чтобы поэт "в течение всей своей долгой жизни тосковал все сильнее". Интересно, увиделся ли Паалтьенс когда-нибудь еще со своей Рики?
Поэт из "Плача на холме" никогда больше не встречал даму, в которую влюбился. Он написал свою песню в надежде, что парижанка однажды услышит, как кто-то поет ее на улице. Он сыграл наверняка: теперь эту песню поет вся Франция. Музыка Жоржа ван Парайса уберегла любовную лирику Ренуара от забвения.
Франсис Кабрель и Патрик Брюэль, современные звезды французской песни, исполнили "Плач на холме" дуэтом, но международное признание досталось Руфусу Уэйнрайту, с его франко-английским вариантом для фильма "Мулен Руж". Фортепьяно в сопровождении губной гармошки. Плюс изумительный голос самого Уэйнрайта. Достаточно, чтобы очаровать всех – мужчин и женщин. Особенно удался ему рефрен: Les escaliers de la butte sont durs aux miséreux / Les ailes des moulins protègent les amoureux.
Я пою громко, не всегда попадая в ноты, в почти молитвенном восторге:
"Как эти лестницы круты, как долог путь на холм! / Но крылья мельниц – защита для тех, кто влюблен".
Я продолжаю петь. Моя парижанка обернулась, глядит на меня. "…Но крылья мельниц – защита для тех, кто влюблен…" Она все еще смотрит на меня. А в моих ушах звучат голоса Коры и Руфуса Уэйнрайта: "И ласка простая меня опьяняет, / я в ней растворен…"
Тут она отворачивается и исчезает. В точности, как незнакомка из "Плача на холме".
"Сердце свое отдаю Сакре-Кёр"
В 1847 году в кафе "Амбассадор" на Елисейских полях собрались авторы песен Эрнст Бурже, Поль Анризо и Виктор Паризо. Там проходил вечер шансона, и они то и дело с удовольствием обсуждали исполнение своих собственных композиций. Но, когда принесли счет, они возмутились. Кафе, в котором исполняются их произведения, могло бы хоть как-то отблагодарить авторов этих произведений! Почему, собственно, они должны платить? Дело дошло до суда, и, ко всеобщему изумлению, авторы песен выиграли дело. Так впервые было признано существование авторских прав – права автора на оплату его труда. На самом деле закон приняли не сразу, потребовалось время и определенные усилия, однако исполнители и авторы песен должны быть благодарны господам Бурже, Анризо и Паризо. В 1851 году была основана первая в истории ассоциация SACEM (Сообщество поэтов, композиторов и издателей музыки); в Британии подобная ассоциация образовалась в 1914 году.
Изобретение Эдисоном и Беллом предшественника граммофона – фонографа (который французский конкурент американцев Шарль Крос немедленно взял на вооружение) указало дорогу к индустриализации музыкального мира. В декабре 1877 года человеческий голос был впервые записан на покрытый оловянной фольгой цилиндр. Говорят, Томас А. Эдисон лично исполнил детскую песенку "У Мэри была овечка", впрочем, запись получилась жуткой.
Песен первое время почти не записывали – из-за неприемлемого качества. Ситуация улучшилась к 1902 году, когда появились покрытые воском пластинки. Сперва они крутились со скоростью 140 оборотов в минуту, затем скорость снизили до 78 оборотов. Уровень шумов и качество первых записей были жуткими: мы, избалованные современной техникой, вряд ли смогли бы все это перенести. Но уже к 30-м годам качество записей достигло приемлемого уровня.
А во времена belle époque магазин пластинок напоминал ресторан, предлагающий блюда "на вынос". Клиент заказывал нужный ему номер. Оркестр в зале за перегородкой исполнял его для записи. Клиент получал свою пластинку и уходил довольный. Некто Шарль рассказал в своих воспоминаниях, что некоторые произведения записывались до двух тысяч раз, причем в день он успевал записать до восьмидесяти пластинок.