Un ome avié dous efans. Lou mendre li diguet: Paire, bailo-mi ce que deu mi reveni de toun be (Ласаль).
Un homé avié dous garçouns. Et lou cadè dighé à soun péro: Moun péro, beïla-mé la par que deou me révéni de vastè ben (Ним).
Un homo avié dous eufans. Lou plus jouîné diguet à soun péro: Moun péro, douna mi ce que deou mé revenir de vouestre ben (Марсель).
Но для людей, говоривших на этих диалектах, было очевидно, что между их наречиями сходства больше, чем различия. Нормой была не изолированность, а понимание друг друга. Область употребления некоторых диалектов могла поразить своей величиной. "Друзья Конституции", которые прислали аббату Грегуару ответ из Каркасона, написали о "бесконечном множестве" диалектов в деревнях и городах, но указали и на то, что человек мог пройти или проехать 20 или 30 лиг (56 миль или 83 мили) "и понимать это множество диалектов, зная лишь один из них". В Ландах местный диалект – ланде или "черный гасконский" до сих пор имеет отдельную разновидность в каждом городе. Но автор письма из Мон-де-Марсан заверил аббата, что "все гасконцы, от Байонны до самых дальних мест Лангедока" понимают друг друга без переводчиков.
Даже горы и ущелья не были непреодолимыми препятствиями. Жители отрезанной от мира деревни были вынуждены искать себе пропитание во внешнем мире, и потому в ней можно было найти знающих второй язык с большей вероятностью, чем в общине, которая могла прокормить себя сама. Странствующие учителя из Дофине и Прованса, которые на ярмарках ходили среди скота, привязав к петлице своей одежды бутылочку с чернилами, и кричали: "Учитель! Учитель!" – по традиции были родом из горной местности вокруг города Бриансон, где жители благодаря сезонной работе вдали от дома стали полиглотами. Провансальские пастухи, которые проходили 200 миль от Арля до Уазана, могли беседовать с местными жителями на всем протяжении пути, а дойдя до Альп, договаривались об аренде летних пастбищ с людьми, которые с точки зрения лингвиста говорили на другом языке.
Мнение, что французский язык быстро стал всеобщим и заменил все остальные, верно лишь отчасти. Перед Французской революцией в центрах городов с развитой торговлей, таких как Бордо и Марсель ( но не в их пригородах), люди, откуда бы родом они ни были, могли поддержать разговор с говорившими по-французски незнакомцами с севера. В Перигоре когда-то "говорить по-французски" насмешливо называлось francimander – "французить".Теперь здесь уже не считали, что говорить на французском языке – глупое жеманство. Правда, многие перигорцы не желали говорить по-французски, чтобы не наделать ошибок и не выглядеть из-за этого глупо. В Провансальских Альпах от французского языка было мало пользы в повседневной жизни, поэтому говорить на государственном языке было то же, что носить свою лучшую воскресную одежду. Должно быть, на несколько столетий раньше так же относились к латыни.
В то же время еще несколько других языков Франции не только не были раздавлены французским, а, наоборот, процветали. Дороги стали лучше; это способствовало распространению французского языка, но это же помогло некоторым диалектам распространиться шире чем когда-либо. Аббат Грегуар пришел бы в ужас, если бы узнал, что франкоязычные горожане в Бретани учат бретонский язык. А по словам крестьянина, который ответил аббату из Трегье, бретонский язык "стал необходим жителям городов, которым приходится каждый день иметь дело с крестьянами, когда они покупают себе еду". Бретонский язык "теперь привычнее для горожан, чем французский". В Авиньоне и Карпантра, согласно официальному отчету, в 1808 году "богатые, образованные люди" были "вынуждены знать диалект и слишком часто говорить на нем", чтобы общаться с рабочими, торговцами и слугами. Священники сочиняли проповеди на провансальском языке, и должностные лица выслушивали на нем свидетелей. (Вероятно, по этой же причине Пресвятая Дева, когда явилась Бернадетте Субиру в 1858 году, говорила на диалекте Лурда.) "Из этого можно сделать вывод, – сказано в отчете, – что французский язык, на котором говорят в этой части страны, и даже тот французский, которому обучают, не только лишен изящества, но даже неправильный". Другими словами, французский язык не был ввезен в провинции как ящик с товаром. Он был пересажен туда как растение, его приучили к местному климату и получили от него гибриды. Около двадцати региональных вариантов французского языка до сих пор считаются отдельными диалектами.
На севере Франции, где статистика отмечала постепенное отступление фламандского языка перед мощной волной французского, многие с родным французским языком оказались такими же сообразительными, как те, у кого родной – фламандский, и тоже изучили второй язык. В городах и деревнях, расположенных на границе области фламандского языка, – в Лилле, Дуэ, Камбре и Авене – почти все знали оба языка. В департаменте Лис, который был создан в 1795 году из части Бельгии, кампания по изучению языков была начата еще до революции. Крестьяне, ремесленники и торговцы обменивались детьми, когда тем исполнялось от 8 до 10 лет. "Цель была познакомить одну группу детей с французским языком, а другую с фламандским. Они переезжали в другой край всего на несколько лет, и после этого каждый ребенок возвращался в родные места". Есть сведения о том, что так же поступали после революции в Эльзасе и Лотарингии.
Это были не государственные мероприятия, а действия частных лиц, поэтому они не нашли отражения в официальной статистике. Впрочем, данные, собранные статистикой до начала XX века, в любом случае имеют очень фрагментарный характер. И разумеется, данные об использовании языков меньшинства занижались так же, как занижаются сейчас. Даже сейчас есть французы, которые говорят не по-французски и сами не знают об этом. В Вилларе у подножия перевала Малый Сен-Бернар пожилой хозяин гостиницы сказал мне, что в начале 1940-х годов он и его друг были наказаны в школе за то, что говорили не на настоящем французском. Но он не мог сказать, говорили они на савойском языке или на диалекте французского.
Современные данные очень сильно разнятся, но, даже если брать для оценки самые низкие значения, можно предположить, что в некоторых ситуациях значительное меньшинство людей до сих пор говорит на языках, которые в XIX веке считались умирающими. На различных окситанских языках говорят по меньшей мере 2 миллиона человек, на эльзасском – 1,5 миллиона, на бретонском – 500 тысяч, на корсиканском – 280 тысяч, на баскском и фламандском – по 80 тысяч на каждом (во Франции), на франко-провансальском – 70 тысяч. Данных по самым крупным диалектам, таким как овернский, нормандский и пикардийский, нет, но их тоже можно слышать в повседневной жизни.
Двести лет назад эти языки и диалекты сосуществовали с французским языком, а часто прекрасно существовали и без него. Известно, что в сравнительно недавнее время, в 1863 году, четверть призванных в армию новобранцев говорили только на "патуа". Кажется даже, что в некоторых местностях именно французский язык пришел в упадок. В Лораге, к юго-востоку от Тулузы, школьные инспекторы обнаружили, что местные дети забывали то немногое, что знали из французского языка, как только оканчивали школу. "Французский язык оставляет в их умах не больше следа, чем латинский в умах студентов коллежей". В Сердани, в Восточных Пиренеях, преподаватели языка случайно создали странный школьный жаргон – смесь латинских, французских и каталонских слов. Мужчины, возвратившись домой из армии, быстро возвращались к родному диалекту. Человек, который в 1850 году вернулся в родной Сельфруэн возле Ангулема после семи лет службы в армии и тридцати лет жизни в Америке, через несколько дней заговорил на диалекте своего детства. Воинская повинность распространяла по стране государственный язык, но она же могла сохранить более ранние формы диалектов, а некоторые новобранцы вообще никогда не учили французский. Есть несколько сообщений времен Первой мировой войны о солдатах-бретонцах, в которых стреляли их товарищи: либо потому, что принимали их за немцев, либо потому, что те не выполняли приказов, которых не могли понять.
Многие люди, отмеченные статистиками как говорящие на французском языке, должно быть, пользовались им лишь в какой-то один период своей жизни или в определенных ситуациях – когда служили где-то учениками, ходили на рынки или работали в городе. Если местный язык находился в спячке, легко могло возникнуть впечатление, что он исчезает. За последние сто пятьдесят лет примеры "чистого" диалекта все время записывали от людей, которых называли "старыми", как будто существует особый вид старых людей, которые никогда не становятся молодыми, но при этом каким-то образом размножаются и поддерживают жизнь своего языка. Одно поколение сменялось другим, и каждый раз бесчисленное множество людей говорило, что теперь на старом языке говорят только старики. Одна женщина сказала мне это (по-французски) в маленьком эльзасском городке Танн в 2004 году. Она родилась, вероятно, в начале 1970-х годов. Но оказалось, что дома она разговаривает со своей маленькой дочерью на эльзасском языке. Более молодая женщина, которая была вместе с ней, была представлена мне и сама представилась тоже как представительница поколения, которое почти забыло этот язык, вероятно, и увидит, как умрут последние, кто на нем говорил. Но она тоже говорила со своими матерью и бабушкой на эльзасском. Она вполне могла бы сказать мне по-эльзасски, что эльзасский язык умирает.
Мнение, что изобилие и разнообразие диалектов в регионе – признак его экономической и культурной отсталости, больше не считается правильным. Сейчас произнесенные в 1972 году слова президента Помпиду о том, что " для региональных языков нет места во Франции, которой суждено оставить свой отпечаток на облике Европы", кажутся сказанными в очень давние времена. Горные края, такие, например, как отдаленный Канталь, где родился Помпиду, возможно, и сейчас переполнены микродиалектами, но то же можно сказать и о некоторых более полных жизни и более индустриальных частях Франции – о Нормандии, Фландрии, Эльзасе и некоторых местностях на средиземноморском побережье.
Аббат Грегуар и все политики и учителя, которые после него пытались искоренить диалекты, хотели насадить вместо них один единый язык. Они были обязаны видеть во французском языке язык власти, а любое другое наречие считать признаком хаоса, варварства или мятежа. Но официальные донесения нарисовали перед ними то, чего они не ожидали, – упорядоченный мир. Франция вовсе не была чистым листом, на котором можно было написать современные принципы свободы и равенства. Оказалось, что Франция уже давно поделена на части, и не королями и армиями, а древними непостижимыми процессами, которые будет нелегко изменить указом парламента. Революция создала новую нацию и новый календарь, но она также открыла страну или страны, которые начали образовываться еще до того, как эта нация получила свое имя, и до того, как был изобретен христианский календарь.
Страну пересекало что-то вроде линии, отмечающей тектонический разлом. Аббат Грегуар видел лишь часть этого разлома – деление языков на группу "ок" и группу "оль" и обвинял в этом различии "прежнюю феодальную власть". Часть странно четкой границы между языками "ок" и "оль" действительно совпадает с границами феодальных провинций. Но она совпадает и с границами нескольких других различий. К северу от нее крыши обычно имеют угол 45 градусов и сделаны из плоских черепиц или шифера; к югу от нее угол крыш 30 градусов и они сделаны из круглых черепиц. Севернее линии раздела сельское хозяйство вели иначе, чем на юге: на севере сеяли три раза в год и пахали землю плугом, на юге сеяли дважды в год и использовали соху (примитивный плуг без колес, который легко разобрать на части). На севере преобладало законодательство, основанное на обычаях, а на юге римское право.
Никто не знает точно, почему страна так разделена. Возможно, линия раздела отражает влияние франкских народов с севера и бургундов с востока. А может быть, дело в том, что юг дольше был под властью римлян (окситанские языки ближе к латыни, чем французские) .
Может быть даже, что эта линия – след гораздо более давних границ между землями племен. Более поздние исследования показали: к югу от линии раздела волосы и глаза у людей темнее . Они также позволяют предположить, что южане менее образованны и чаще отказываются сражаться за свою страну.
Изучение сделанных с воздуха фотографий и названий мест позволило обнаружить вероятную пограничную зону между севером и югом, которую можно сравнить с уэльскими болотами. Она занимает почти всю территорию бывшей провинции Марш и соответствует "полумесяцу", где диалекты имеют черты и языков "ок", и языков "оль". Возможно, эта пограничная область когда-то отделяла лигурийские племена от кельтских захватчиков, а потом римлян от варваров. Главная римская дорога, Виа Агриппа, ведет из Лиона в Бордо через Клермон и Лимож – она почти точно совпадает с линией раздела языков. Едва ли можно сомневаться, что она, как все римские дороги, была построена на месте прежней, которая появилась гораздо раньше.
Вдоль этой линии до сих пор можно идти или ехать. В 2005 году я проехал вдоль участков пограничной линии Оль – Ок – Полумесяц в общей сумме около 50 миль между городами и деревнями, которые экспедиция 1873 года отметила как разные по языку. На протяжении почти 20 миль эта линия идет вдоль узкого гребня по дороге, которая мало используется современными автомобилями, но служит естественным путем через эту местность. Во всех других местах граница "ок" и "оль" пролегла по местам, где до сих пор никто не живет, по лесам или по ненадежным для передвижения болотам, которые используются в основном для тренировки военных. Любопытно, что там, где когда-то встретились два языка – в лингвистических "островках" со смесью "ок" и "оль", расположенных вдоль долин Дроны и Вьенны, сейчас среди городов и деревень явно преобладают такие, где говорят на двух языках – французском и британском варианте английского (особенно это относится к Обетеру) и где возникли местные французские пиджины.
С помощью данных 1873 года можно найти место, где территория "ок", территория "оль" и Полумесяц пересекаются. Водораздел трех языковых групп – одно из самых загадочных и полных значения мест в исторической географии Франции. Эта точка находится на крошечной дороге к северо-востоку от Ангулема, там, где лес Бракон резко кончается и становятся видны равнины и долина Шаранты. Обстоятельства сложились очень удачно: этот пейзаж мог бы стать иллюстрацией к рассказу о границе между севером и югом страны: Полумесяц представлен лесом, север с языками "оль" – полем пшеницы с северной стороны, а юг с языками "ок" – виноградником с южной.
Сменявшиеся правительства пытались стереть эту границу или, точнее, сделать вид, что она не существует. Одним из сохранившихся до сих пор нововведений революции было деление страны на департаменты . Францию разрезали на куски примерно одинаковой величины и такого размера, чтобы любой человек мог добраться из любой точки департамента до его судебного и политического центра за один день . Почти все департаменты были названы по своим физическим характеристикам: названиям гор (Нижние Альпы, Канталь, Вогезы и т. д.), рек (Дордонь, верхний Рейн, Вандея и т. д.) или по географическому положению (Нор – "север" и Кот-дю-Нор – "северное побережье). Позже, когда территория империи увеличивалась, Южная Савойя стала департаментом Монблан, Швейцарская Юра департаментом Мон-Террибль, а Люксембург департаментом Форе – "Леса". Только один город занимал в одиночку целый департамент – Париж, который во время дебатов в парламенте был назван "самым прекрасным городом мира" , "отечеством искусств и наук", "столицей Французской империи".
Мысль была такая: вневременная естественная логика должна одержать верх над старыми феодальными и племенными делениями. Тираны приходили и уходили, но Альпы будут стоять всегда. Таким способом будут уничтожены "предрассудки, привычки и варварские учреждения, укрепленные четырьмя веками своего существования". Языковые барьеры сознательно не принимались во внимание, несмотря на возражения некоторых советов – например, совета Сен-Мало на границе Бретани, – что они будут вынуждены работать с людьми, говорящими "на языках, которые существовали до завоевания Цезарем Галлии" .
Жалоба по поводу издания новых департаментов исходила вроде бы из малой, но существенной причины: люди потеряют свои коллективные имена. Официально перестанут существовать бретонцы, бургундцы, гасконцы и нормандцы. У людей останется только одна территория, к которой они принадлежат, – страна в целом. Новые названия не слишком наглядно описывают природу, поэтому люди не смогут называться по своим департаментам. Никто не попытается назвать себя "устьеронцем" или "монбланцем".
По иронии судьбы успех этой революционной перекройке Франции обеспечил городской средний класс. Его представители были меньше привязаны к древним границам и меньше хотели быть детьми своего края. Историческое деление Франции на части стало связываться в сознании людей со старомодными чудаками-провинциалами и примитивными крестьянами. Деление Франции на департаменты имело много достоинств с практической точки зрения, но помогло ускорить процесс, который можно назвать "закрытием" того, что только что было открыто. Незнание того, какова повседневная жизнь за пределами хорошо связанных между собой городов, хорошее знакомство с достопримечательностями Парижа и известными парижанами стало считаться признаком современности и просвещенности. Провинции снова были превращены в огромные владения невежественного сознания – глубинную Францию, источник сказок, чудес природы и угроз для цивилизации.
Празднование годовщин знаменательных событий истории государства, которое до сих пор является характерной особенностью французской общественной жизни, также способствовало стиранию из памяти людей событий и культур, которые они теперь не должны были помнить. Это забвение прошлого было одним из мощных общественных процессов, сформировавших современную Францию. Дети из семей среднего класса забывали провинциальные языки, которым научились у кормилиц и слуг, или помнили их только как колоритный пережиток прошлого. Крестьянских детей стали пороть и высмеивать за то, что они говорили в школе на языке своих родителей. Большинство потомков тех невежественных миллионов, о которых писал аббат Грегуар в своем докладе об "искоренении", забыли племенную речь своего края и перешли на строго упорядоченный и логично устроенный язык, который назывался французским, – на язык, на котором, по словам многих его носителей, почти никто не говорит правильно. В стране тысячи языков знание только одного языка стало отличительным признаком образованного человека.