Темой этой книги является, по существу, весьма незначительный факт: одна фраза из письма, написанного нюрнбергским врачом Иеронимом Мюнцером португальскому королю Жуану II 14 июля 1493 г. Фраза, не имеющая прямого отношения к теме письма, случайно пришедшая на ум автору как иллюстрация одного из положений, в которых он старается убедить своего адресата. Но разбор этой фразы приводит нас к весьма важному выводу о том, что в конце XV в. русские не только посещали Шпицберген, но и основали там длительное поселение; что русские освоили Шпицберген по крайней мере на сто лет раньше, чем он был открыт экспедицией Баренца. И этот вывод чрезвычайно важен для истории освоения северных стран: мореходы Западной Европы пришли на Шпицберген тогда, когда там уже побывали русские, в течение более века промышлявшие там морского зверя, оленей, песцов, белых медведей.
Содержание:
От автора 1
Груманланы на Шпицбергене 1
Как начались мои исследования 5
Кто же такой Монетариус-Мюнцер 7
Гуманисты и географы Нюрнберга XV в. 9
Рыцарь Мартин Бехайм, мореплаватель 12
Письмо Мюнцера королю португальскому Жуану II 15
Почему Мюнцер и Бехайм писали Жуану II? 17
Дальнейшая судьба письма Мюнцера 19
Русское поселение на Шпицбергене в XV в. 21
Откуда Мюнцер мог узнать о Груманте 24
Отражение русских сведений о Груманте на картах XV и XVI вв 25
Заключение 27
Литература 28
Примечания 28
Академия наук СССР. Научно-популярная серия
Член-корреспондент АН СССР С. В. Обручев
От автора
Темой этой книги является, по существу, весьма незначительный факт: одна фраза из письма, написанного нюрнбергским врачом Иеронимом Мюнцером португальскому королю Жуану II 14 июля 1493 г. Фраза, не имеющая прямого отношения к теме письма, случайно пришедшая на ум автору как иллюстрация одного из положений, в которых он старается убедить своего адресата. Но разбор этой фразы приводит нас к весьма важному выводу о том, что в конце XV в. русские не только посещали Шпицберген, но и основали там длительное поселение; что русские освоили Шпицберген по крайней мере на сто лет раньше, чем он был открыт экспедицией Баренца. И этот вывод чрезвычайно важен для истории освоения северных стран: мореходы Западной Европы пришли на Шпицберген тогда, когда там уже побывали русские, в течение более века промышлявшие там морского зверя, оленей, песцов, белых медведей.
Для доказательства верности сообщения нюрнбергского врача нам необходимо познакомиться с тем, кто был Мюнцер, с географами Нюрнберга конца XV в., а также с тем, почему было написано письмо и к каким оно привело последствиям. Нам придется ознакомиться с географическими идеями XV–XVI вв. и с картами того времени. Только внимательно проанализировав все это, можно доказать точность примечательной фразы из письма Мюнцера и установить ее значение для истории русского освоения северных полярных стран.
Я постарался рассказать об этом исследовании, которым занимался последние годы, шаг за шагом, чтобы передать читателю ощущение исследователя, открывающего в минувшем все новые и новые факты, делающего новые сопоставления и выводы.
Эта небольшая книга как бы вводит читателя в кабинет историка-географа, которому приходится изучать эпоху, отдаленную от нас на пятьсот лет.
Груманланы на Шпицбергене
Я увидел берега Шпицбергена в 1926 г., и это осталось одним из самых сильных впечатлений моей жизни, жизни, проведенной в путешествиях в самые суровые места нашей Родины. На экспедиционном судне "Персей" Плавучего Морского научного института мы вошли 25 августа в Стурфьорд. Это мрачный залив между главным островом архипелага - Западным Шпицбергеном и островами Баренца и Эдж. Стурфьорд часто забит льдами, и судам не каждый год удается войти в него.
Вскоре льдины начали шуршать о борта "Персея". Раздвигая лед, который становился все более и более плотным, "Персей" пробивался на запад, к берегу Западного Шпицбергена.
Перед нами предстала мрачная бесконечная стена обрывов: черные склоны гор и между ними ярко-белые громадные ледники и покрытые еще снегом вершины. Только черное и белое - резкие контрасты гравюры, выполненной смелым мастером. От нее веет холодом, она безжизненна и страшна.
Но по мере того, как мы пробиваемся сквозь льды к берегу, мертвая, совершенно иллюзорная картина оживает. Когда, наконец, удается высадиться, перед нами - живая суровая страна. Из-под снежных пятен текут с журчанием ручейки; на щебневой полярной пустыне рассеяны кучки травы; хотя они и растут на расстоянии нескольких десятков метров один от другого, но это настоящая зелень и даже настоящие цветы! Желтые карликовые маки видны издалека.
В старых легендах Шпицберген описывался как страна мрака и холода, скал, льдов и снега, где нет жизни, где не может жить человек. А человек, впервые попавший сюда, вдруг обнаруживает, что мрачные острова эти полны жизни - здесь бегают дикие олени и песцы, растет не только мох, но и трава и цветы.
Шпицберген стал известен в Западной Европе после того, как в 1596 г. экспедиция Баренца открыла его западное побережье. Вскоре эти берега стали посещать десятки судов, которые вели здесь китобойный промысел. Но сам Шпицберген внушал такой ужас европейцам, что даже приговоренные к смерти преступники не соглашались перезимовать там одну зиму, за что им обещали помилование.
Русские поморы, однако, были гораздо храбрее. Мы не знаем точно, когда они начали посещать Шпицберген; некоторые историки считают, что, судя по развитию полярного мореплавания, они должны были в погоне за морским зверем появиться в шпицбергенских водах уже в XII или XIII в. В это время началось освоение Мурманского побережья выходцами из Новгорода и с берегов Двины, стали все более оживленными морские плавания, сначала вдоль берегов Кольского полуострова, а потом и дальше в море.
Достоверные сведения о русских промыслах на Шпицбергене мы имеем только для XVIII и первой половины XIX в.
В Архангельской области среди поморов возникла особая "специальность" - груманланы (от древнего русского названия Шпицбергена - Грумант или Груланд). Груманланы уходили на целый год под руководством опытного кормщика на Шпицберген, зимовали там в избах, главным образом на берегах большого острова - Западный Шпицберген, частью на восточных - Эдж, Баренца и даже на Северо-Восточной Земле. Эти зимовки, проходившие в очень тяжелых условиях, при трехмесячной ночи, кончались иногда трагически - люди погибали от цинги.
О жизни груманланов на Шпицбергене создавались легенды, сказания, песни. Некоторые из них были собраны и опубликованы в прошлом веке (С. Огородников, 1889 и А. Харитонов, 1849). Они настолько интересны, что стоит остановиться на них.
Груманланы ездили не от себя - их отправлял на ладье богатый хозяин. Начальник над ладьей - лоцман, "носник" или "кормщик". Он руководит промыслами, на его ответственности и провиант и добытые товары. Пропьянствовав неделю или две, груманланы около Ильина дня (20 июля) отправляются в путь. По дороге заходят в Варгаев (Вардё), где опять "закуделят", а кормщик продаст в это время часть хозяйских харчей, которые он сочтет избыточными. Через пятьдесят дней, на Ивана Постного, придут к Шпицбергену, к Титовой губе (современная Китовая бухта). Другие идут на остров Эдж, который они называют Малый Берун нли Браун, в отличие от Большого Беруна - Западного Шпицбергена. Здесь находится становая изба - в ней остается провиант, лоцман и несколько лучших охотников. От Титовой губы к югу на протяжении 90 верст расположены три станка-избы и к северу, в 40 верстах, - четвертая. В этих "промышленных избушках", жалких и темных, и живут груманланы.
С приезда и до Козьмы и Дамиана (27 сентября) они стреляют оленей; мясо идет на еду, а шкуры и сало - хозяину. С Козьмы и Дамиана и до Сретенья солнца не видно, и это время промышляют песцов западнями - "кулемками" или "корытцами". Западни осматривают только в теплую погоду - в пургу домой в станок не попасть. Стреляют еще оленей, но это под силу только очень ловким охотникам, которые могут гнаться на лыжах в темноте по горам. Иногда попадаются и медведи, особенно пришедшие "в гости" к станку.
Часто груманланы сидят в своих избушках по месяцу при свете жирника с ворванью. Кругом развешаны звериные шкуры, воздух тяжелый, на нарах сидят понурые люди и вяжут на веревках узлы, чтобы потом их развязывать. Это главное лекарство против цинги - груманланы считают, что можно спать только пять часов в сутки, иначе заболеешь: "через два добрых уповода спячки человек начинает цинготеть". И вот они вяжут узлы или спарывают заплаты с полушубков и опять их нашивают. Но это не помогает, и часто на Груманте находят трупы погибших от цинги людей.
Груманланы сложили ряд очень интересных легенд о цинге.
"Истые груманланы сказывают, что на Груманте "цинга ходит в явь", т. е. ходит, видимая всем и говорит, как человек; цинга, так неодолимо действующая там на человека, есть существо живущее, имеющее образ страшной старухи. Эту старуху-цингу они считают старшей дочерью царя Ирода; она имеет у себя одиннадцать сестер, из которых иные занимаются развитием цинги на острове, другие обольщают промышленников для того, чтобы после погубить их…
Груманланы говорят, что старуха с сестрами показывается иногда людям во время "погод", когда ветер свистит в каменных утесах Шпицбергена; в это-то время видят старуху с сестрами через крутящийся в воздухе снег, освещенных синеватым трепетным блеском северных сияний. Они поют под вой ветра: "Здесь нет ни петья церковного, ни звона колокольного: здесь все наше…".
Груманланы описывают сестер старухи красавицами; говорят, что они способны принимать на себя образы женщин, почему-либо дорогих промышленникам; так, они, желая погубить кого-либо из охотников, принимают на себя образ невесты охотника, оставленной им в деревне, и являются к нему во сне; очарованный охотник, желая продлить обаяние сна, удаляется от товарищей в остров и спит, убаюкиваемый грезами. Здесь, сказывают, начало цинги. Товарищи охотника, заметя частые отлучки его и беспрестанный сон, стараются пробудить в нем угасшую деятельность. Для этого они употребляют разные, более или менее человеколюбивые средства, между прочим, вот два из них. Одержимого цингою привязывают руками к середине довольно длинной жерди, за концы которой берутся четверо сильных мужиков; держащие жердь бегут и несчастный больной со страшными усилиями передвигает ноги, опухшие от цинги, для того, чтобы не тащиться, не волочься за четырьмя здоровыми мужиками; нередко подобных несчастных, привязанных руками к жерди, тянут волочмя. В это время привязанный чувствует ужасное страдание; за один час обаятельного, пагубного сна он готов отдать мучителям все. Во время этих мучительных, но спасительных для него прогулок он, сказывают, просит товарищей убить его одним разом, вместо того чтобы мучить этими медленными пытками. После двух-трех прогулок за жердью он начинает поправляться и уже просит товарищей не о смерти, а о продолжении их забот о нем. Иногда они взводят одержимого цингою на высокий утес и бросают его оттуда в снег; несчастный, барахтаясь в снегу, выбирается, наконец, на дорогу и после трех-четырех подобных "головоломных" путешествий с утеса выздоравливает…
Но вот по окончании промыслов мужики-охотники собрались в становую избушку для сдачи каждым своей добычи лоцману; рассчитавшись с ним, они вышли на берег океана поглядеть в родную сторону, на юг, да поболтать кой о чем; разговор их прерван звуками песни, несущейся с океана; мужички с удивлением посмотрели друг на друга, не успели переговорить об этой небывалой диковинке, глядят: огромный двенадцативесельный карбас, как птица, летит мимо острова, да так близко к ним, что они в состоянии разглядеть всякую складку лица страшной старухи, первенствующей в карбасе, с веслом в руках. На лавках стоят ее сестры, веселые гребцы, да такие разряженные, красивые, что так бы и прыгнул к ним с берега в карбас…
- Я стрелю по старухе: у меня винтовка заряжена двойным звериным зарядом: что скажешь, кормщик? - сказал один из мужиков и, взглянув на карбас, уронил винтовку вниз, замок брякнул о лед и разлетелся - так мужика поразила красота молоденьких гребцов!
- Отваливай, сестры: здесь есть "табака и кислая морошка" , здесь нам не пожива! - сказала старуха и карбас поплыл прочь.
- Не стреляй, ребята, не вороши: они нас не трогают, и вы их не ворошите! - закричал кормщик".
Вот еще одна легенда, передаваемая Харитоновым: "Верст за сорок к востоку от становой избушки, на берегу небольшого залива стоял жалкий станок, наскоро сколоченный из барочных досок, колеблемый каждым сколько-нибудь чувствительным ветром. В станке было двое промышленников, из которых старший, совершенно опухший от цинги, собирался уже умирать и шептал исповедь младшему - парню лет двадцати с небольшим, с крепким наказом, чтоб его отпели заочно на родной стороне и чтоб товарищ непременно с молитвою зарыл тело его в землю. Прошла ночь. Утром молодой парень тащил посинелое, опухшее тело товарища из избы и днем копал ему могилу. Пришедши в избу по окончании погребения, парень засветил жирник. Страшно одному в избе. Чем прогнать парню худые думы? За ним водилось художество поигрывать на скрипке. Потушил он жирник, лег на лавку и под звуки скрипки запел:
Уж ты хмель, ты хмель кабацкая,
Простота наша бурлацкая!
Я с тобою, хмель, спознался,
От родителей отстал.
Чужу сторону спознал,
Много нужи напримался!
Не за ум-разум схватился:
Я на Грумант покрутился.
Не успел он дотянуть голосом последней строчки, как в станке раздался топот пляски, хлопанье в ладоши и смех, да такой звонкий, ребячий смех, что у парня от этого звонкого, музыкального хохота выпал из рук смычок и сердце перестало биться. Пляска продолжается и хохот звенит все громче и громче. Залег у мужичка на сердце этот веселый хохот; дай, думает, вырублю огонька, да посмотрю, кто такой жив-человек тут потешается. Сказано - сделано. Ударил мужик огнивом по кремню; посыпались искры, зашипел трут, умолкли пляска и хохот; по-прежнему он один в избе, а ветер воет в снежных вершинах гор, а думка блазнит все хуже и хуже: вот, думает мужик, придет под окно упокойник, затрясет головою. Для ободрения себя мужик опять за то же; пропустя несколько строк песни, он пел под визг смычка, а прежде того огонь сунул в берестяный туес (бурак). Только б услышать, думает, открою туес: не уйдешь от меня, хорошая, и сердце так и порхается в груди: крепко хочется подсмотреть парню веселую плясунью.
Снова та же пляска, те же всплески. ладоней, а смех еще обольстительнее, еще вкрадчивее раздается то из того угла избы, то из другого, смотря по тому, откуда слышится топот пляшущей. Парень безотчетно, как угорелый, поднял с бурака крышку - и перед ним засверкала глазами молодая девка. Смотрит она, испугалась, а парень дрожит и бьется, как в лихорадке; уставил на нее глаза, и нет силы отвести ему глаз от этих сверкающих, как алмазы, голубых очей. Девка клонит голову, застыдилась, длинные русые кудри упали и завесили лицо ее, как пологом.
Опомнился мужичок. "Не нужись, хорошая: еще бы раз посмотреться с тобою из очей в очи, да в ту же пору хоть и умереть бы!" Ободрилась девка от этих слов мужика, отбросила голову назад: "Твоя воля, говорит ему, - твоя власть, если ты однажды увидел меня, то властен заставить меня хотя и век жить с тобою, а со мною тебе здесь жить будет не худо; только не покидай меня, не уезжай отсюда: бросишь меня на свое лихо; худа-хороша, а я сильна: тут и уйти тебе от меня будет некуда".
Села она к мужику в изголовье, уставила на него свои очи.
Или она была добрая сестра старухи, или он приглянулся ей, только, сказывают, она берегла и хранила его от цинги и от всяких нужд; закручинится ли мужик о промыслах, она, предупредительная, нагонит в его ловушки песцов такую силу, что ему дня в два не выносить их в станок с путиков; захочет ли скрипач выпить водки, она, еще не услышав его просьбы, наладит ему анкер рому и поставит в избушку: пей - не хочу. Кажись, чего бы еще не хватало мужику: ест сытно, пьет сладко, живет без работы, да еще такая подруга, что другой такой не найти, хоть весь белый свет обойти; нет, не живется мужичку вдвоем с девкой; что-то толкает, нудит и погоняет его за океан, на Русь, на родную сторону.
- Зачем ты плачешься на промыслы, на что тебе зверье, уж не хочешь ли ты, голубок, покинуть меня? - однажды сказала ему девка.
Чем дольше парень живет с девкой, тем скучнее, тем тягостнее ему кажется она; наконец, он начал бояться ее, а она, та же любящая, предупредительная, все более и более прилепляется к нему: любовь ее час от часу становится шире.
В один день прибежала она в станок веселее обыкновенного: "Порадей, Василий, - говорит ему, - у нас скоро будет сын; не покидай меня, голубок; ты начал тоскнуть и отворачиваешься от меня, не слушаешь меня, а я все та же".
- Выслушай, хорошая, - начал Василий, - прежде, когда я увидел тебя, я думал век прожить с тобою здесь, а теперь… на Русь хочу!..
Однажды при сильном северном ветре в Китовой губе стараются крестьяне как можно поспешнее нагрузить ладью шкурами, салом, гагачьим нечищеным пухом и проч.; ладья нагружена, паруса распущены, и она, как стрела, полетела на Нордкап. Уже она отплыла от острова верст на десять, как вдруг промышленники услышали визг, да такой пронзительный, что этот визг заглушил самый вой ветра в парусах. Потом они увидели что-то летящее по воздуху за ладьею. Летевший предмет упал близ самой кормы ладьи, и они узнали в нем младенца, прижитого Васильем с сестрою страшной старухи "
Когда появляется солнце, оставшиеся в живых после объятий страшных сестер отваливают на карбасах в море. Карбас от полутора до двух сажен длины, на нем уходят вдвоем - рулевой и гребец, нередко за пятьдесят верст от берега; если замерзают, по очереди греются в гребях. Они не боятся, что их затрет льдом или потопит буря - "не те спины у груманланов" и все они "братия приборная".
Все же нередко вблизи Груманта находят карбасы с трупами закоченевших поморов. На вопрос Харитонова: что с ними делают, груманланы отвечали: "Тела рогот (роют) в воду, а карбаса прибирают".