Но я о другом. В то утро, часов около пяти меня разбудил воющий звук. Я подскочил, испугался, что это Бек: он заболел, умирает и плачет перед смертью! Но пес лежал спокойно, только поднял умную крутолобую башку и навострил локаторы. Я глянул на часы, возмутился и снова попытался уснуть. Не получилось. Тогда пошел тяпнуть кофейку, а после позвал Бека пройтись не спеша, поговорить за жизнь. Однако, моего настроения Бек не одобрил, а рванул вперед, вопреки программе, прямо к помойке. Стояла ранняя осень, туман окутывал красоту мира и Бек утонул в нем как в молоке муха. Я побежал за псом, крайне недовольный вынужденным променадом. Навстречу мне попалась только одна женщина - молодая, в широком болоньевом пальто. Я увидел на минуту ее лицо и поразился его бледности. Она пошатывалась, но прошла мимо меня, намеренно торопясь. Бек вернулся от помойки и, вдруг, ни с того, ни с сего, бросился с лаем на бледную. Она сразу же заорала ужасно грубым, прокуренным голосом:
- Убери своего кобеля! Убери, говорю! Поразвели тут, людям пройти негде!
Если бы не эта ее грубость, я просто оттащил бы Бека, который кусаться не умел, но скрывал это тщательно. А так, я вдруг подумал: куда это людям пройти негде? Откуда и куда она прется в такую рань? Чутье подсказало, что идет бледная от помойки. Тогда я потащил Бека туда. Заглянул в один контейнер, в другой, в третий... В пятом сверху лежал сверток.
Я не хочу вспоминать подробности... Я не могу... Только скажу, что это был задушенный новорожденный младенец. Девочка. Бек потянул меня за бледной и я пошел, еще не понимая, зачем... Нет, понимая. К чему увертки? Я сразу все понял. Это было именно то, что я и называю: "использовать Случай".
Придерживая нервничающего пса, я шел по следу бледной. Оказалось, и это не странно совсем, она живет через стенку от меня, в соседнем подъезде! Это ее вой я слышал - она же рожала. Смотри, какая здоровая стерва, встала сразу и пошла на помойку. Господи, а когда я кофе пил, она душила девочку!
Узнав, где живет эта сука, я отвел Бека домой, вымыл ему лапы, налил воды и выдал утренний мосол. После этого я пошел готовиться к своему делу. Для начала я снова сходил к помойке и забрал оттуда мертвое тельце. И, знаете, это был самый тяжелый груз в моей жизни и самый длинный путь тоже. Мне надо было подготовиться. Правда, совсем немного, потому что все необходимо у меня уже было. Я ведь всегда готов встретить свой случай!
На этот раз я рисковал немного меньше, чем в случае с автобусным воришкой. Просто пораскинул мозгами и вспомнил, что говорили соседи о жильцах квартиры номер двенадцать. Лет десять назад это были потомственные и профессиональные алкоголики, муж и жена. Оба грязные, ободранные, вонючие! Люди видели как через двор в сторону гастронома бредет именно жена - жутковатое существо в пальто, из-под которого висел белый несуразный подол с кружавочкой. Леди не снимала пеньюара весь день. Однажды я с удивлением узнал, что у маргиналов есть ребенок, дочь. Девочка жила в деревне с бабушкой и дедушкой. Возможно, у нее был шанс! Но она не воспользовалась им, это сегодня стало мне ясно. Пару лет назад маргиналы упившись, как обычно, заснули на своей кровати. У кого-то из них была в руках зажженная сигарета, она выпала и подожгла матрас. Соседи почувствовали запах гари и взломали дверь, но парочка уже отправилась в мир иной. Никто по ним не горевал. Потом в освободившуюся квартиру приехала из деревни дочь. Она особо ничем не отличилась, и я ее не знал. Зато теперь знаю. Это мой случай!
Квартира бледной была такой убогой, что я понял: после пожара никто не потрудился даже побелить стены. Здорово, правда? Закопченный потолок, немытые лет десять стекла окон, между которыми разводились паучьи династии и висели на паутинах сушенные мушиные трупы. Кстати, занавесей на окнах не было. Запах там стоял нестерпимый. Ему нет определения, нет оправдания. Есть только причина - беспредельное, беспрерывное многолетнее пьянство родителей и свинство их дочери. Она сама лежала на диване в первой комнате. Всего их было две - проходные.
Я быстро оглядел квартиру, убедился, что никого постороннего здесь нет и приступил к возмездию. Сначала я положил тряпку, смоченную в хлороформе, ей на лицо. Помятое, отечное лицо двадцатилетней женщины, убийцы собственного новорожденного ребенка.
Потом, убедившись, что она не проснется, ввел ей внутривенно обезболивающее, а через несколько минут и парализующее средства. Мой папа был анестезиологом и у меня сохранилось достаточно литературы по теме, чтобы не оказаться в неприятном положении. А препараты... Помните, этот нашумевший случай, когда ограбили муниципальную аптеку?
Вскоре действие хлороформа начало проходить. Поняв это, я заклеил ей рот и похлопал по щекам, стараясь разбудить.
- Доброе утро, мамаша! - поздоровался я.
Ее глаза широко открылись, она попыталась заорать - не смогла, попыталась подняться - не получилось. Бешено вращая белками ошалелых глаз, женщина издавала лишь мычание.
- Что же вы так поступили со своим ребенком? - спросил я. - Вы хотите сказать, что она умерла сама? Вы не успели вызвать скорую, ребенок родился мертвым и вы побоялись, что вас обвинят в убийстве? Но ведь вы и на самом деле убили свою дочь. На ее шейке видны следы ваших пальчиков. Думаю, любой эксперт легко докажет, что ребенка вы убили своими руками.
Женщина была в ужасе. Она мычала, стонала, но пошевелиться не могла. Тогда я достал скальпель. Сначала разрезал ее засаленный фланелевый халат. Под ним оказалась грязная ночнушка, вся в пятнах засохшей крови. Кстати, кровавые простыни я обнаружил в ванной. Они валялись на полу.
Я разрезал ткань ночной рубашки, припоминая покойную маменьку этой суки, и обнажил ее живот. Он был толстый, отвратительно провисший, дряблый, весь в уродливых растяжках. Груди были набухшими, соски огромными и почти черными. Я поморщился, но не следы материнства были настолько ужасны. Кошмарнее всего была душа этого омерзительного создания. Мне захотелось ее просто убить. Быстро и эффективно. Но я сдержался.
- Ты хоть раскайся, - посоветовал я. - Понимаешь, нельзя убивать. Нельзя никого убивать, а ты убила свою девочку. Свою девочку, ее детей, своих внуков, внуков своих внуков. Ты убила свое будущее, зачем же тебе жить дальше? Если ты понимаешь меня и соглашаешься со мной, закрой глаза.
В тот момент мне показалось, что еще можно оставить ее в живых, сделать нечто волшебное, что преобразовало бы ее. Ведь убийство своего ребенка не может быть безболезненно для матери! Она должна, по природе своей должна, страдать! Но в карих глазах женщины были только страх и ненависть. Она не понимала!
Именно в тот момент на меня снизошло озарение: я убиваю не преступника, а преступление. И об этом должны знать люди.
Поняв это, я перестал смотреть на мать - убийцу, а воткнул острейший скальпель ей в эпигастральную область и решительно разрезал до лобковой кости. Потом раскрыл отвратительные потроха. Развернул трупик малышки и вложил в пульсирующий живой гроб. Потом зашил кожу грубыми стежками.
Я не был рад тому, что сделал. Вовсе нет. Но я счел, что это правильно. Логично, по-своему, простите мой цинизм, красиво. Мне было только немного обидно, что человека, сделавшего такое сочтут безумцем, злобным монстром, убийцей! Правда, соблюдая достоверность повествования, я должен признать, что действительно убил женщину вскоре. Нельзя же было дожидаться, пока ее найдут и она выболтает мои приметы, а то и адрес! Я ввел ей в вену один состав, после которого она уснула и больше не проснулась.
А через несколько дней приехала милиция. Кто-то нашел мою фаршированную утку. Стоя у окна, я видел суету, черный пластиковый мешок, небольшую толпу соседей. Мимо меня прошли двое в милицейской форме. Похоже, они уже знали все подробности случившегося.
- Я бы тоже сделал такое, - признался старший по возрасту и по званию младшему коллеге. И добавил: - Если бы духу, конечно, хватило!
Я польщенно улыбнулся.
"Так жить нельзя!"
- Значит, так, Виктория! - Елена Павловна в последний раз полюбовалась результатами своей работы и сняла марлевую маску. Вика увидела ее усталое лицо немолодой, одинокой и пессимистичной женщины, которой бы только поспать, но надо работать, надо нянчить внуков, надо заботится о старом вздорном отце. - Ты зубы береги! Хватит с лестницы падать. Это не дело: три штифта и два светокомпозита. Ты ведь не занимаешься кик-боксингом?
Вика счастливо и разморенно улыбнулась. Она давно знала о себе, что страдает, вернее, наслаждается редкой формой душевной патологии: обожание стоматологического кресла и полное кайфование от манипуляций в своем рту. Ой, а что бы сказал Фрейд? Может, это сексуальное извращение? Нет, тогда уж, такая форма любви, потому что удовольствие Золотова испытывала только в кабинете Елены Павловны. В других зубоврачебных кабинетах Вика, как это и положено, только ойкала, айкала и ерзала на месте, чувствуя как стекает по ложбинке вдоль позвоночника отвратительный ручей трусливого пота.
- Елена Павловна, сколько я вам должна? - промурлыкала она, поднимаясь из кресла.
Овчаренко продолжала сидеть на своем месте, блокируя Вике возможность выйти. Она разглядывала желтый синяк на скуле пациентки и ждала ответа на свой вопрос. Вика остановилась перед ней. Кажется, пройти мимо врача и удрать от вопроса не получится.
- Нет, кик-боксингом не занимаюсь, - сказала она небрежно. - Я спортом не занимаюсь уже три года.
- Тогда откуда у тебя такие повреждения?
- Я же говорила... - беспомощно сказала Вика.
- Я слышала. - Елена Павловна, наконец, встала со своего места. - Только не надо думать, что я дурочка. Это надо прекратить. Почему ты не уйдешь от него?
Вика поняла, что релаксации пришел капут и надо возвращаться в свой мир.
- Я пыталась, - выдавила она из себя. - Он нашел меня и стало еще хуже.
- Но так жить нельзя! - воскликнула Овчаренко. Она уже сняла белый халат и осталась в красивом сером платье из тонкого шерстяного трикотажа. Золотова поняла, что как и каждый стоматолог, Елена Павловна верит в боль во имя здоровья. Сама Вика верила только в боль ради боли.
- Елена Павловна, - она достала кошелек. - Я уже не думаю об этом. Вообще. Ни сейчас, ни завтра. Мне некуда идти, у меня никого нет. Кому я нужна?
- Самой себе, прежде всего. - резко ответила стоматолог и добавила, увидев кошелек в руках Вики: - С тебя сто рублей.
- Спасибо вам, до свидания!
- До скорой встречи, - многозначительно произнесла доктор.
Золотова дошла до остановки, выглянула на проезжую часть, по которой двигались только горящие парами фары. Ситуация с транспортом оставалась туманной. Вика прошла вглубь остановки, где почти никого не было, и зарыдала. Елена Павловна была подругой ее матери. Зная ее с самого своего детства, Вика невольно воспринимала точку зрения стоматолога так, будто это было мнение ее матери. Если бы мама была жива, такого бы не случилось! Мама знала ответы даже на вопросы из контрольной по неорганической химии, так что она бы точно меня спасла. Вику душили рыдания, ее плечи, укутанные теплым свитером и зимней курткой, дрожали, черная тушь текла по щекам.
"Ничего! - ответила она на вопрос, который никто не задал, - ровным счетом ничего. Просто скоро проблемные дни. У женщин ведь нет других поводов порыдать, кроме как перед проблемными днями!"
Дома ее ожидала стадия, следовавшая за "Белыми розами". Она имела рабочее название "Плато неверного равновесия". Выражалась в преувеличенно полноценных семейных отношениях. Раньше Вика радовалась этой стадии, как отдыху, но сейчас, на сто первом круге Ада ненавидела ее так же, как и все остальные.
Муха в сортире
"Вот же ужас какой! - подумала Вика, входя в квартиру Антона Семенова. - Как же можно жилище свое так запустить? Здесь не убирали лет пять, наверное. А запах, боже мой!"
Она разыскала адрес Семенова с помощью Калачева, который был очень недоволен, услышав ее просьбу.
- Знаешь, что, Виктория, - сказал он, когда она перезвонила ему в назначенное время, - больше с такими заявками не обращайся! Я тебе не справочное бюро.
- Так трудно было найти по номеру машины адрес владельца? - робко и лживо-участливо спросила Золотова.
- Не то, - буркнул он, - просто так делать не положено. Записывай: улица Ленина, сто двадцать, квартира пятьдесят.
В трубке раздался зуммер отбоя. Спросить про номер телефона Вика не успела, да и не решилась бы после ответа, выданного таким тоном. Что же, обижаться нет причин. Виктор выполнил ее просьбу, а Золотова ведь стемнила и не призналась, зачем ей понадобился водитель "шестерки". Но упустить неприятного психопатического таксиста было бы не правильно.
Немаловажную роль в решении Вики разобраться до конца в деле водителей, сыграло чувство законной гордости за свои дедуктивные способности и интуицию. Она сама догадалась о том, что это была именно девушка! Сама! Глупая, по мнению мужа, Вика сумела сделать предположение, которое тут же подтвердилось. Кроме гордости, подталкивало и любопытство: что это за человек такой, отпустивший напавшую на него девушку?
Готовясь к визиту, Золотова почему то решила, что у Семенова есть семья. Это не пугало. Такие вопросы можно и при жене обсуждать - ничего интимного. Вика даже привезла с собой красивую большую коробку конфет на случай знакомства с мадам Семеновой. В последний момент, вспомнив перегар исходивший от водителя, прихватила бутылочку водки.
Видимо, все-таки, интуиция величина непостоянная, потому что с семьей Золотова не угадала. Здесь женщин не было давным-давно, особенно, с тряпкой и "Доместосом".
Хозяин жилища встретил ее весьма неприветливо. Все треугольники его лица были искажены недовольством еще до того, как он разглядел ее невысокую тень в полутьме лестничной площадки.
- Вам кого? - спросил он грубо, резко открыв грязную дверь из крашенной фанеры. Он красовался почти в неглиже: семейные трусы в полосочку и замызганная футболка. Темные волосы торчали дыбарем, дыхания отравляло все вокруг себя.
"Если бы я принесла цветы - они бы уже завяли!" - поморщилась Вика.
- Вы меня не помните, наверное! - начала она, собрав волю в кулак, потому что хотелось развернуться на сто восемьдесят и удрать по лестничным пролетам, не дожидаясь воняющего мочой лифта. - Меня зовут Виктория Золотова, я писала статью про убийства водителей...
- А... - сказал он, явно не припоминая ничего из вышеперечисленного.
Тогда Вика решила воспользоваться своим методом вспоминания ситуации - по самой сильной эмоции в событии. То есть, она давно заметила, что слова и лица запоминаются хуже движений души.
- Вы еще ужасно обзывали меня, когда я предложила вам пойти в милицию и рассказать о вашем бывшем...
- Э! - перебил он посетительницу. Его взгляд стал острым. - Ну, да, ты из милиции!
Вика замахала руками:
- Что вы! Они меня так же как и вы любят!
Неожиданно он улыбнулся. Улыбка немного скрасила гадостность впечатления, однако, услышала Вика лишь очередную грубость:
- Понятно за что! Ты настырная, как муха в сортире.
"Все, не могу больше! Хватит меня унижать! Дома наслушаешься, а тут еще и чужой немытый козел издевается".
Она холодно улыбнулась, блеснув ровными влажными зубами и зло ответила:
- А вы вонючий алкаш и придурок! Я могла бы написать правдивую статью и спасти чью-нибудь жизнь. А теперь можете считать, что следующий убитый водитель на вашей совести. Надеюсь, что это будете вы сами!
Она развернулась на каблуках и шагнула прочь. Ясно теперь, почему говорят, что в милиции трудно работать - попадется такой вот хрен с горы и выкаблучивается, куражится, собой любуется!
- Э! - снова услышала она. - Стой, настырная! Я просто с перепою, поспать хотел! Ладно, уже все равно ты мне весь сон перебила. Входи давай!
Вика остановилась, но не обернулась. По понятным причинам ей не хотелось портить свое зрение видом Семенова в полосатых трусах. От такого зрелища сразу - две диоптрии долой!
- Давай, заходи! - повторил Семенов с нажимом. - А то я снова разозлюсь!
Квартира, если это загаженное место можно было так называть, была малюсенькая до невозможности. Просто невероятно, чтобы люди выжили в такой тесноте! Собственно, люди и не выжили. Остался только один заспиртованный образец. Комната, мимо которой Антон провел Вику была метров пятнадцати, не больше. Впрочем, угнетающее впечатление складывалось не столько от тесноты жилища, сколько от его запущенности: стены в разводах, под потолком только лампочка без абажура, страшный развороченный диван с какими-то несвежими тряпками, заменяющими постельное белье... Посередине комнатенки, это тоже было замечено Викиным острым глазом, стоял стул, заменявший стол, на нем стояла пустая, измазанная красным тарелка. Компанию тарелке составлял отвратительного вида граненый стакан. Бутылки видно не было. Ее уже выпили вчера.
- Ты садись, - сказал Антон, когда они оказались на кухне.
Вика с ужасом поняла, что садиться придется на одну из двух ужасных табуреток. Обстановка квартиры подавила ее. Она просто не знала, как начинать разговор на этой кухне. Здесь было невообразимо уныло, безысходно. Всю мебель заменяла всего одна кухонная тумба года рождения, этак, тридцатого. Воняло прогнившим мусорным ведром, давно не мытой мойкой, чем-то еще, что отравляет воздух в таких вот жилищах.
Пока обескураженная Вика снимала свою куртку и душила в себе тошнотворную брезгливость, хозяин успел сходить в комнату, чтобы натянуть брюки. Мятые и заляпанные, но все же брюки! Золотова поспешила счесть это за хорошее предзнаменование.
- Это вам, - Вика достала из сумки припасенную бутылку.
- Да, ладно, - сказал он вместо "спасибо". - Щас принесу стаканы.
- На меня не надо, - быстро отреагировала Золотова.
- Я тебе, что - запойный? - Услышав это заявление, гостья даже немного приоткрыла рот от удивления: а какой если не запойный? Он объяснил: - Один пить я не люблю - мне компания нужна!
Трезвенницей Вика себя не считала. Пожалуй, согласно классификации Семенова, она сама больше подходила под определение "запойный", потому что ей компания не требовалась. Регулярно, оставаясь одна в ночь с субботы на воскресенье, Вика радовала себя бутылкой пива, а после крепко и спокойно спала. Только саму бутылку надо было потом решительно ликвидировать, иначе мог появиться еще один повод для обвинений. Вот с водкой дело было сложнее. Она не лезла в организм никак.