Завершающие главы второй части посвящены смертной казни и распадаются на две группы: о смертной казни за уголовные преступления и о применении этой меры к преступлениям политическим и государственным, которые обобщенно можно назвать "наитягчайшими", поскольку в эту категорию также включались преступления против религии – колдовство и ересь. В этих главах уделено особое внимание символическому языку ритуалов казни, а также оцениваются условия и ограничения применения смертной казни. В главе 13 приводятся те немногочисленные данные, которые можно собрать о московских ритуалах казни за уголовные преступления, в основном из дел о преступлениях на местах. При обращении к наиболее тяжким преступлениям интересную компаративную модель дает европейская парадигма "театрализации страдания". Чтобы выяснить, играли ли в России казни роль спектаклей, изучение судебных дел дополнено разнообразным набором нарративных источников, включая летописи, описания путешествий и воспоминания. В главе 14 рассмотрено преследование измены и религиозных преступлений в течение "долгого XVI века"; мы пытались ответить на вопрос, изменилась ли судебная практика под воздействием жестокостей опричнины Ивана IV (1564–1572) и хаоса Смутного времени (1598–1613). В 15-й главе анализируется новое систематическое определение наиболее тяжких преступлений, помещенное в Соборном уложении, и их преследование в XVII веке. В следующих двух главах мы переключаемся на анализ моральной экономики насилия со стороны народных масс. В 16-й главе разбираются вопросы взаимодействия судебной политики, идеологии и народных представлений о правосудии; инструментом здесь стало для нас изучение восстаний и наказаний государством взбунтовавшихся горожан и крестьян (1648, 1662, 1682), казаков и крестьян, участвовавших в мятеже Степана Разина (1670–1671). В главе 17 мы исследуем символический язык народного насилия во время некоторых из этих восстаний путем изучения отношений суверенитета и насилия и выявления обременительных обязанностей, навязываемых при этом суверену. В этой картине специфика российской легитимирующей власть идеологии – представление царя как благочестивого и справедливого правителя, лично исправляющего несправедливость, – возможно, противостоит современным ей европейским более секулярным идеологиям монархии и абсолютизма. В главе 18 мы возвращаемся к парадигме "театрализации страдания", исследуя отказ Петра I от традиционной московской идеологии легитимности и его утверждение своего суверенного права осуществлять показательные акты насилия для наказания тягчайших преступлений. В заключении открывается обсуждение более широких проблем судебного насилия в уголовном праве и сопоставляется дальнейшее развитие института смертной казни в России с его судьбой в крупных европейских странах.
Часть I
Судебная культура
Глава I. Основания уголовного права
В 1666 году Григорий Котошихин, высокопоставленный чиновник Посольского приказа, перебежал в Швецию и, чтобы заслужить благоволение шведского короля, написал трактат о государственном устройстве России. Описывая российскую систему судопроизводства, он отмечал, что "окроме царских Приказов… и окроме городов, и царских дворцовых сел и волостей, и патриарших и митрополичих и архиепископских и епископских Приказов, нигде никаким людем судов и росправы ни в чем не бывает". Нашему современнику это может показаться безнадежно средневековым – столько разных судов, такая раздробленность власти! Однако читателей того времени этот список мог поражать скорее своей краткостью: Котошихин подчеркивал контроль царя над судебной системой, тогда как большинство государств того же типа и тех же размеров, что и Московское царство, были отягощены куда менее однородными судебными институтами.
Котошихин сообщает, что судебные решения оглашались только в двух юрисдикциях: в царских судах в приказах, городах и собственных царских имениях – и в церковных судах. Более того, если церковные власти кого-то "за духовные дела в воровских статьях осудят на смерть (или на телесное наказание. – Примеч. авт.), и они… приговор свой посылают с теми осужденными людьми в царский суд… а без царского ведома не казнят ни за что". Судебная централизация Московского царства была осуществлена параллельно с централизацией других основных правительственных функций: сбора налогов, комплектования армии и мобилизации, административного управления. В этой главе, прежде чем обратиться к определениям и учреждениям уголовного права, мы рассмотрим в сравнительном контексте вопрос о централизации в Московском царстве.
Химеры централизации
Нет сомнения, Московское царство было централизованной бюрократической империей. Историки презрительно окрестили его централизацию тиранической и гипертрофированной, иронизируя по поводу стремления кремлевской бюрократии контролировать даже принятие самых обыденных решений, таких, например, как покупка писчих принадлежностей. Подразумевалось при этом, что Московское царство, организуя такой контроль из центра, проявляло либо свою отсталость, либо деспотизм. Однако реальная картина и сложнее, и интереснее.
Действительно, начиная с московского периода и в Новое время российское правительство осуществляло над обществом и чиновничьим аппаратом сильный и централизованный контроль, стремясь завладеть всеми возможными ресурсами в условиях, когда ресурсов было недостаточно. Но из-за размеров государства многое оставалось вне пределов досягаемости для власти, и в итоге правителям России не удалось равномерно распространить свой контроль на всей территории. В обоих этих аспектах – в протяженности страны и пределах возможностей власти – положение московских царей походило на ситуацию их зарубежных собратьев. По всей Европе и в Османской империи с XVI по XVIII век правители стремились, часто неудачно, сконцентрировать свою власть. Даже когда европейские монархи пытались унифицировать фискальные системы, создать национальные бюрократии, усилить двор правителя и кодифицировать законы, им приходилось идти на уступки местным интересам – сословных объединений, городского самоуправления, религиозных и этнических меньшинств. С особенной силой разнообразие подходов к управлению было востребовано в полиэтничных многоконфессиональных империях. Таким образом, правители раннего Нового времени встречали противоречие между централизацией и делегированием власти. В этом контексте процесс централизации в России может рассматриваться в рамках континуума стандартного раннемодерного государственного строительства. Краткий обзор целей и практики централизации, прежде всего в области права, среди государств того же уровня, что и Московское царство, возможно, покажет, что Европа и Россия отличались отнюдь не так сильно, как это часто считают.
Европейские страны того же масштаба, что и Московия, наиболее успешно справившиеся с построением единого монархического государства (такие как Англия и Франция), сталкивались в этом деле со сложностями, которые им создавали привилегированные социальные группы: сословия с их представительными органами, привилегированные города, конфессиональные, языковые или этнические общины – а также значительное разнообразие судебных систем. Для большинства христианского населения каноническое право и ius commune ("общее право") образовывали общее правовое основание, на котором своды законов и обычное право (ius proprium) тех или иных областей формировали местную судебно-правовую практику. Во Франции, как и в Московском царстве, мощный абсолютистский дискурс и распространение придворной культуры закладывали основание централизованной королевской власти. Но пресловутый французский абсолютизм был построен при помощи умелого компромисса с группировками провинциального дворянства, гильдиями, городами и другими опосредующими сообществами и за счет признания местных языков и более 300 региональных и локальных кодексов обычного права, а также старинных сеньориальных привилегий. Французский король кодифицировал уголовное право в Ордонансе Виллер-Котре в 1539 году и являлся номинальным председателем высших судов – парламентов, числом тринадцать во второй половине XVIII века, которые на деле контролировались профессиональным наследственным чиновничеством, чьи должности могли покупаться и продаваться и находились вне прямого контроля со стороны короля. Ниже парламентов располагалось по меньшей мере два уровня провинциальных и окружных судов, в которых заседали представители местного дворянства и чиновники. К XVII веку французские профессиональные судейские, "дворянство мантии", достигли такого же влияния и статуса, как и старинная военная знать. К XVIII веку они стали ведущей силой, выступавшей за политический плюрализм и прозрачность правовой системы. Стюарт Кэрролл назвал Францию раннего Нового времени "сложносоставной политией, государством, кое-как объединившим территории с отчетливо выраженными и различными идентичностями". Судебная разнородность Франции оставляла широкие полномочия за обществом и давала автономным сообществам и элитам гораздо больше возможностей противостоять королю, чем когда-либо было у московского общества перед лицом царской власти.
В Англии централизованный характер судопроизводства также смягчался наличием местных судов. Уголовные правонарушения были всецело в компетенции королевских судов. Это были высшие суды в Лондоне – суд королевской скамьи для тяжких преступлений и Звездная палата для мятежников, а также суды ассизов на местах – разъездные суды, собиравшиеся дважды в год с участием королевских судей и юристов по шести округам. Статуты королевы Марии 1554–1555 годов кодифицировали процедуру уголовного судопроизводства, введя практику письменного документирования, но не инквизиционный тип процесса. Местные судебные институты деятельно участвовали в совершении правосудия. Выборные мировые судьи, констебли и коронеры осуществляли расследование уголовных преступлений и полицейский надзор на местах. Их общее число по графствам королевства достигало нескольких тысяч. Практика судов присяжных большого и малого жюри вовлекала поместное дворянство и вносила коррективы в вынесение приговора за счет учета местных особенностей. Юристы осуществляли правовую поддержку тяжущихся. Английская модель взаимодействия общества и государства в правовой сфере, хотя и основывалась на совершенно иных представлениях о судебных "правах", по структуре своей была сходна с местным судопроизводством в Московском царстве.
Огромные полиэтничные образования, такие как польско-литовская Речь Посполитая и Габсбургская и Османская империи, имеют еще больше сходства с Московским царством: перед всеми тремя державами стояли задачи контролировать обширную, неоднородную территорию с большим этническим, конфессиональным, культурным разнообразием и несходством исторических традиций. Под давлением сильного шляхетского сословия Польско-Литовское государство в XV–XVI веках приобрело федеративное устройство. Люблинская уния 1569 года, создавшая Речь Посполитую, сохранила за Короной польской и Великим княжеством Литовским отдельные системы местного управления, землевладения, военной организации и права. Корона жила по польским законам, Великое княжество – по Литовскому статуту. В Речи Посполитой процветала "политика различий": этнические и конфессиональные группы (армяне, татары, евреи) обладали судебной автономией, в городах, даже в вопросах уголовной юрисдикции, использовалось Магдебургское право. Хотя теоретически уголовные дела для не городского населения должны были рассматриваться в королевских судах, шляхта, со своими широкими привилегиями, контролировавшая ситуацию на местах, оказывалась вместе со своими землями фактически свободной от налагаемых государством наказаний.
Габсбурги в утверждении централизованной власти в их растущей (с XVI века) империи в Центральной Европе сталкивались со сходными проблемами, поскольку они правили в двух суверенных монархиях (будучи одновременно королями Богемии и Венгрии) и в ряде других государств, требовавших политической автономии (Хорватия, Трансильвания, германские княжества). Один исследователь, отвергая термин "империя", называет державу Габсбургов "в известной степени конфедеративным династическим образованием". Тем не менее стратегии управления были там в основном теми же, что и у прочих. Все земли под властью Габсбургов отличались сильным дворянством, городами и городским населением, обладавшими собственными сводами законов и институтами самоуправления (дворянские сословные собрания, городские советы, действовавшие на основе Магдебургского права). Иммунитетные права городов и даже дворянских латифундий выводили их из-под императорской юрисдикции, включая даже иногда право смертного приговора (Blutbann). С конца XV и далее в XVI веке императоры Максимилиан I и Фердинанд I укрепляли полномочия централизованной власти, учредив в Вене три придворных органа, осуществлявших центральное руководство административной системой, финансами и военной организацией. С целью унифицировать уголовное право Священной Римской империи Карл V издал в 1532 году уголовно-судебное уложение "Каролина". Но, как отмечает Улинка Рублак, "имперский кодекс 1532 года давал только общие рекомендации в том, что касается улик, процедуры и наказания; каждая земля издавала и дополняла собственные своды законов". Стремление Габсбургов к централизации блокировалось не только избытком местных привилегий, но и историческими обстоятельствами. Вплоть до конца XVII века религиозная война, турецкое вторжение и сопротивление дворянства контролю из центра (возможно, имевшее протонациональный характер) препятствовали их планам, особенно в Венгрии и Трансильвании.