- Вы же сами знаете, Юпп: только Германия обладает тайной культуры как организующей силы. Я постиг эту тайну, потому что я до конца понял значение силы. Только сила рождает право. Я утверждаю: горсть силы лучше мешка, наполненного правом. Право определяется биологией расы, ее особенностями. Особенностями, родившими наше истинно Германское право, наделен я. В свою очередь я обладаю способностью и правом наделять силой других. Я даю это тем, кто жил одним со мною прошлым, кто сопричастен к великой истории нашего народа и потому, по праву крови, обладает неистребимым божественно-биологическим преимуществом перед другими расами. Я никогда не унижусь до того, чтобы разговаривать с народами-рабами, как с равными. И никогда не доведу немцев до такого состояния, чтобы они были вынуждены на подобное унижение. Только голос господ будет раздаваться из Германии на протяжении тысячелетия, пока мир будет жить моим именем, памятью обо мне. Гитлер приостановил свой непрерывный бег по комнате. Остановившись перед Геббельсом, он стал при каждом слове тыкать в его сторону указательным пальцем: - Вы, Юпп, должны сделать из этого выводы и для себя: раб - это вещь. Это говорящее орудие. Притом далеко не самое совершенное орудие, поэтому не из числа тех орудий, которые заслуживают бережного обращения. Вы должны запомнить, Юпп: рабу не нужна культура! Ему не нужно образование за пределами тех минимальных познаний о собственной профессии, к которой он приставлен. Да и вообще, Юпп, мне иногда кажется, что малообразованный человек, но физически крепкий, с твердым характером, исполненный решимости и силы воли, гораздо полезнее для нашего общества, чем умственно развитой, человек со слабым физическим здоровьем. - Заметив протестующий жест Геббельса, он поспешил добавить: - Да, да, это относится к немцам. Во всяком случае на том этапе истории, когда я строго новое общество. - Тут он сделал передышку, словно набирая воздух для нового словесного наступления, и еще ближе придвинулся к Геббельсу. Даже при своем маленьком росте он возвышался теперь над самой головой министра. - Именно такие немцы мне нужны для национальной революции, - продолжал он. - Настоящая революция только та, где участвует весь народ. Настоящая революция это один вскрик, одна железная хватка, один гнев... одна... одна цель...
"Забыл дальше, - насмешливо подумал Геббельс, - хотя до сих пор слово в слово, даже со знаками препинания, он повторял Шпенглера..."
- Социализм, - не унимался между тем Гитлер, - это пруссачество. Понятие "пруссачество" совпадает с тем, что мы понимаем под словом "социализм". Наш социализм - это то, что воодушевляло королей и что выражалось в поступи гренадерских полков. Социализм - это прежде всего насилие.
"Если не считать последней фразы, - подумал Геббельс, - то это уже мое. Фюрер не стесняется с чужими словами..."
- А насилие - это война, - проговорил он, глядя в упор на умолкшего Гитлера. - Француз, по имени Мирабо, сказал: "Война - это индустрия Пруссии".
- Чертовски верно сказано! - в восторге воскликнул Гитлер. - Этот француз - настоящий парень. Он национал-социалист по духу. Вы должны отыскать его, Юпп. Такие люди нам нужны. Они будут моей пятой колонной во Франции.
- Непременно, мой фюрер, - без тени смущения согласился Геббельс. Именно такие и будут нашей пятой колонной. Но, смею думать, эта колонна понадобится нам не раньше, чем мы сумеем покончить с пятой колонной у себя, внутри Германии.
- Что вы имеете в виду? - Гитлер нахмурился и, заложив руки за спину, расставил ноги, будто искал устойчивости для принятия удара. - Что вы хотели сказать, Юпп? - подозрительно переспросил он.
- Только это, мой фюрер, - с невозмутимым спокойствием ответил Геббельс, движением фокусника разворачивая перед Гитлером его собственный портрет с дырами от пуль.
В первый момент, казалось, Гитлер не понимал, что перед ним. А когда разобрал, то в испуге отпрянул, выставив вперед руки, как для защиты.
Несколько мгновений длилось молчание, в котором слышно было учащавшееся и делавшееся все более тяжелым дыхание Гитлера.
Но вот он бросился вперед, выхватил у Геббельса плакат и, подбежав к лампе, стал внимательно рассматривать расстрелянное изображение собственного лица. Потом с отвращением отбросил лист, как нечто, что жгло ему руки, и с криком бросился прочь. Только уже на пороге комнаты он остановился, покачиваясь, вернулся к лежащему на ковре скомканному портрету и, не глядя на Геббельса, хрипло спросил:
- Кто?
- Ваш Рем, - с прежним спокойствием, но особенно внушительно ответил Геббельс. - Ежедневное упражнение. По утрам. Теперь он попадает в бубнового туза всеми восемью зарядами пистолета.
С этими словами Геббельс выбросил на стол два патрона.
Гитлер посмотрел на них в испуге.
- Та, с красной головкой - разрывная пуля, с синей - отравленная, сказал Геббельс.
Гитлер закрыл лицо руками. Так он стоял довольно долго, судорожно подергивая плечами и не разжимая пальцев, за которыми Геббельсу не видны были его глаза, но сам Гитлер, мог следить за каждым движением Геббельса.
Наконец он отвел руки от лица, и Геббельс увидел слезы, стекавшие по его щекам.
- Сохраните эти патроны, Юпп, - плаксиво и так тихо проговорил он, что Геббельс с трудом разобрал слова. - Он получит их оба в свою собственную голову.
Геббельс нагнулся было, намереваясь поднять лежавший на полу портрет, но Гитлер остановил его молчаливым движением руки. Жестом же, словно ему трудно было говорить, он отослал Геббельса. Но как только тот вышел, Гитлер поднял портрет и тщательно разгладил на столе помятую бумагу. От его сосредоточенности и подавленности не осталось и следа. Напевая себе под нос марш из "Гибели богов", он принялся старательно вырезывать из бумаги кружочки и приклеивать их там, где на лбу его собственного изображения виднелись пулевые пробоины. Потом привычными движениями стал закрашивать заплаты. Отошел, наклонив набок голову, посмотрел на результат своей работы, но, оставшись недоволен, вырезал белую полоску. Эту полоску он приклеил на лоб портрета. Пририсовал на ней несколько теней, изображающих складки ткани, - повязка на лбу была готова. Повесил портрет на экран для географических карт, и так же, как прежде, склонив голову набок, присмотрелся. На этот раз работа его удовлетворила. Быстро, небрежными буквами, кистью написал внизу портрета: "Немцы! Вот чего стоило вашему..." Но тут же замазал все и начал сызнова: "Германия! Вот чего стоило фюреру твое спасение. Будь достойна его!"
Только тут он спохватился, что Геббельс исчез из комнаты. Он снял телефонную трубку и, велев соединить себя с Геббельсом, совершенно мирным, удовлетворенным тоном сказал:
- Я тут приготовил кое-что для выборов... Недурной плакат... Может пригодиться после тридцатого.
25
Жизнь, которую пришлось вести Отто, оказалась не такой простою, как рисовалась вначале. Лавировать между Ремом и Кроне было бы, пожалуй, и нетрудно, не будь тут Хайнеса.
Рем был болтлив, распущен, постоянно забывал об осторожности. К тому же туман опьянения, во власти которого он находился почти всегда, лишал его наблюдательности. Для Отто дело осложнялось тем, что за последнее время Хайнес почти неотлучно находился возле штаб-шефа. Хайнеса Отто боялся. Ему казалось, что глаза этого человека следят за каждым его движением. Всякий раз, будь то официальное совещание или частная беседа, Хайнес внимательно оглядывал присутствующих, словно стараясь разгадать, нет ли среди них врагов. Хайнес делался все более молчаливым, все чаще одергивал несдержанного на слова Рема.
Отто думал, что вздохнет спокойно в Висзее, куда все они приехали в последних числах июня. Здесь, в отеле "Хайнцельбауэр", должно было быть созвано совещание начальников штурмовых отрядов. Но какой бы серьезной ни была цель приезда, Висзее оставался курортом. В предвкушении свободного времени Отто привез туда Сюзанн. Он поселил ее в пансионе "Альпийский цветок", на берегу озера, около устья Зельбаха.
Действительность обманула его. С прибытием в Висзее Отто не знал ни одной спокойной ночи. Как только кончался его служебный день и он приходил в свой пансион, надеясь провести беззаботный вечер в обществе Сюзанн, раздавался телефонный звонок. Спокойный голос Кроне называл час свидания. Никогда еще Отто не должен был давать ему такого подробного отчета о каждом поступке, каждом слове своих начальников.
Мало-помалу и он стал испытывать чувство тревоги, насыщавшей воздух вокруг главарей штурмовых отрядов. Эта напряженность еще усилилась с того момента, как в Висзее приехал Карл Эрнст, глава берлинских штурмовиков. Трое предводителей коричневой армии все чаще уединялись для беседы. Хайнес и Эрнст, казалось, перестали доверять даже самым близким людям.
Отель, где они жили, наполнился переодетыми в штатское личностями, которых Отто прежде встречал в коричневых рубашках: Хайнес день ото дня усиливал охрану Рема.
Наконец Отто стало совсем не по себе, когда он узнал о секретном приказе Геринга, которым в Пруссии были приведены в боевую готовность отряды СС. Против кого они должны были действовать?
К чему-то готовились и штурмовики. После нескольких тайных совещаний с Хайнесом и Эрнстом Рем уехал в Берлин. Оттуда - в Мюнхен. Его сопровождала охрана и несколько адъютантов, в том числе Отто.
Отто предполагал, что Рем будет встречен своими отрадами с развернутыми знаменами, при оружии. Ничего этого не было.
Ни разу не был нарушен приказ Гитлера о запрете штурмовикам учений, парадов и ношения формы. Там, где появлялся Рем, улицы, прилегающие к опустевшим казармам штурмовиков, были заполнены членами СА, одетыми в штатское. Они стояли цепочкой, на расстоянии шага друг от друга. Никто не мог обвинить стоящих навытяжку безоружных людей в попытке устроить сборище. Рем со своей маленькой свитой проходил по рядам, испытующе вглядываясь в лица. Командиры отрядов приветствовали его молчаливым поднятием руки. Ни одного собрания, ни одной речи, даже никаких командных возгласов. И все же это был смотр. Строгий инспекторский смотр огромной шайки, протекавший в гробовом молчании, под испуганными взглядами притихших горожан. Непривычная молчаливость штурмовиков пугала жителей не меньше, чем дебоши коричневых команд в былые дни. Вернувшись в Висзее, Отто не мог передать Кроне ничего, кроме собственных чисто внешних впечатлений. Кроне, всегда спокойный, теперь по нескольку раз переспрашивал об одном и том же, раздражался, нервничал.
Между тем число фигур в штатском, в которых безошибочно угадывались агенты тайной полиции, увеличивалось не только на дорогах, прилегающих к озеру, но и на всех углах, во всех аллеях, в особенности же в самом Висзее вокруг пансиона, где жили Рем и его приближенные. Правда, это можно было приписать и тому, что со дня на день ждали прибытия Гитлера, - он должен был присутствовать на совещании, созываемом Ремом, - но чутье подсказывало Отто, что на этот раз дело не только в охране фюрера...
Утром 25 июня Отто получил приказание съездить в Тегернзее, чтобы отправить несколько депеш с общего телеграфа. Повидимому, у Рема были какие-то соображения против того, чтобы передавать их по аппарату, стоявшему в его отеле.
Великолепная моторная лодка штаб-шефа быстро доставила Отто на ту сторону озера. К своему удивлению, Отто заметил, что почта, телефонная станция и вокзал усиленно охраняются. То были не обычные полицейские посты и даже не примелькавшиеся фигуры в штатских костюмах, а самые настоящие солдаты рейхсвера в стальных шлемах. В довершение всего Отто встретил знакомого лейтенанта, командира взвода, охранявшего эти здания. Лейтенант был удивлен, встретив здесь Отто.
- Плохое время выбрал ты для поездки на курорт, - сказал он, понижая голос.
- О чем ты говоришь?
- Я и сам не знаю, что должно случиться, - офицер пожал плечами. - Но я бы на твоем месте уехал отсюда. Думаю, спор будет решаться раз и навсегда.
- О каком споре ты говоришь?
- Все мы понимаем это и без официальных приказов! - пробормотал лейтенант и, козырнув, удалился.
Пока катер вез Отто обратно в Висзее, он задумчиво смотрел на зеленые склоны гор, тесно обступивших озеро. Сквозь густую листву деревьев белели стены вилл, алели черепичные крыши пансионов. Со стороны Гмунда тянулась вереница яхт. От их белоснежных бортов, от горделиво раздувшихся парусов веяло безмятежностью.
"Сейчас же сказаться больным - и прочь с берегов уютного Тегерна!" подумал Отто.
Моторная лодка стремительно вспарывала гладкую поверхность озера. Ее нос отбрасывал далеко в стороны буруны.
Отто с завистливой неприязнью глядел на белеющие паруса яхт. Его раздражал их беззаботный вид. В такой момент, когда на него, Отто, а значит, с ним и на весь видимый и чувствуемый им мир надвигалась туча, какие-то идиоты могли себе позволить беспечно кататься на яхтах!
- Качните-ка вон тех олухов! - сказал он мотористу, указывая на идущий неподалеку легкий швертбот. Суденышко изящно клонилось, едва не касаясь парусом воды. Отто не видел лица сидящего на руле мужчины, но заметил, что на корму прошла стройная блондинка и растянулась на банке вдоль борта, положив голову на колени рулевому.
Моторист повернул штурвал, и волны за кормой моторки изогнулись широкими серпами. Высокий бурун устремился на борт швертбота, лизнул его пенистым гребнем и перекинулся в кокпит. Нижний конец паруса окунулся в воду. Отто с нетерпением ждал, перевернется ли суденышко. Но он услышал только испуганный вскрик женщины. Рулевой на швертботе ловко переменил галс, и, выправившись, судно плавно устремилось прочь от катера.
- Удержался! - Отто разочарованно отвернулся от катающихся и закурил.
Он не видел, как из-за паруса показалась голова управляющего швертботом Эгона Шверера.
Братья разминулись, не узнав друг друга.
- Этот нахал едва не утопил нас! - сказал Эгон.
- Что ж, это было бы забавным завершением нашей поездки! - Эльза рассмеялась, отжимая воду из промоченной юбки.
- Тебе надоела жизнь?
Эльза придвинулась к Эгону, мокрыми ладонями сжала его щеки, потянулась к его губам.
- Осторожней! - со смехом сказал он. - Так мы можем перевернуться и без чужой помощи.
Выпущенный Эгоном шкот полоснул по воде, парус метнулся, встал вдоль судна и заполоскал по ветру.
Но вместо того, чтобы поймать шкот, Эгон прижал к себе Эльзу.
- А ведь временами мне казалось, что жизнь зашла в какой-то тупик, сказал он. - Нет, нужно жить, во что бы то ни стало жить!
- Во что бы то ни стало!
- Не вечно же будет продолжаться царство этих разбойников!
Ее лицо омрачилось.
- Не говори так! Это опасно...
- Вот еще! - беспечно воскликнул Эгон. - Здесь нас никто не слышит.
Эльза улыбнулась.
- А чайки?
- Чайки? - Он рассмеялся. - Да, если это протянется слишком долго, наци и птиц сделают своими шпиками... Посмотри, как изумительно управляет своим полетом вон та, что держится все время возле нас! Какая точность реакции, какая техника пилотажа! Ты только посмотри, какое совершенство форм! Какая точность конструкции в каждом отдельном экземпляре! Это было бы менее удивительно, если бы...
Эгон умолк на полуслове и оглянулся на Эльзу.
- Я опять забрался в область, которая тебе совсем не интересна.
Эльза сидела ссутулившись, закрыв лицо руками. От ее недавнего оживления не осталось и следа.
- Что с тобою, Эльзхен?
Она опустила руки, в ее глазах стояли слезы.
- Любишь? Никогда не поверишь тому, что тебе стали бы обо мне говорить?
- Что ты, Эльза?
Она отвернулась, пряча от него глаза.
- Меня немножко укачало.
- Это все тот нахал на моторной лодке.
Опершись на локоть, Эльза глядела на озеро.
- Как не хочется отсюда уезжать... Прежде я так любила наш Любек, сказала она, - а теперь...
Эгон нагнулся к ней.
- Нам нужно чаще встречаться! А может быть...
Он боязливо умолк. Сколько раз уже у него на языке вертелось это слово, которое он хотел сказать Эльзе и на которое у него так и нехватило мужества. Он любил ее. Да, он любил! Он хотел бы сказать Эльзе, что самым прекрасным в жизни было бы для них стать мужем и женой. Но всякий раз, когда он хотел ей это сказать, перед ним возникал образ матери. Генеральша мечтала о другой жене для Эгона...
Он задумался, глядя в воду, бегущую из-под кормы. На ее синем фоне так красиво вырисовывался нежный профиль девушки. О чем думает Эльза? Эльза широко раскрытыми, испуганными глазами глядела на медленно приближающийся берег.
26
Ошеломленные быстротечностью событий, даже многие бывалые немецкие политики растерялись.
Среди людей, ступивших на стезю ошибок из-за утраты чувства времени и меры, был и генерал-лейтенант Курт фон Шлейхер - один из тех, кому Гитлер был обязан своим приходом к власти. Но шишка признательности была очень слабо развита у фюрера или вовсе у него отсутствовала. Былые заслуги Шлейхера (и не только Шлейхера) в счет не шли, коль скоро Гитлер мог хотя бы только заподозрить в Шлейхере потенциального соперника или противника. Имя Шлейхера стояло теперь одним из первых в тайных проскрипциях Геринга и Гиммлера.
Это было удивительно потому, что ведь генерал Шлейхер издавна, еще со времен падения монархии Вильгельма, считался едва ли не самым "политическим" генералом во всей германской армии. Его умению ориентироваться в политической обстановке, его чутью и ловкости Грёнер, Сект и Гинденбург были обязаны тем, что армия продолжала существовать, сохранив свой старый офицерский корпус со всеми его атрибутами, привилегиями и традициями, столь мало общего имеющими со словом "республика".
Это было тем более удивительно, что именно он, Шлейхер, был наиболее способным учеником Носке. Если бы Шлейхер не воспринял поучения Носке о том, что и для контрреволюции необходимы массы, хотя бы и обманутые, фашизм не имел бы такого предтечи, как "черный рейхсвер", и ему пришлось бы самому проделать черную работу физического уничтожения сопротивляющихся. А такая работа в лоб выбила бы из-под гитлеровцев последнюю подставку псевдомассовости их движения. В этом отношении добровольческие отряды, при помощи которых Носке усмирял рабочие восстания в Веймарской Германии, сослужили гитлеризму незабываемую службу. И было бы удивительно, что можно забыть такую услугу, если бы речь не шла об удивительной в некоторых отношениях памяти Гитлера.
Шлейхер знал Гитлера, знал его приемы, знал, что он и его сообщники надеются на то, что должен прийти день, когда им удастся свести кровавые счеты со всеми инакомыслящими, не говоря уже об их врагах и противниках нынешних и прошлых. И самым удивительным было то, что, зная все это, Шлейхер не верил в возможность самому попасть в число избиваемых. Именно в этом пункте, наиболее важном и даже роковом для его личной судьбы, чутье ему изменило.
Он нисколько не был удивлен, когда перед его виллой в Нойбабельсберге остановился автомобиль Рема и штаб-шеф штурмовиков, пыхтя и отдуваясь, словно анемичное тепло берлинского июня было тропической жарой, взошел на ступени балкона.