Торопливо натянув на себя джинсы и свитер, она прошла в ванную, умылась быстро, собрала волосы на затылке в привычный незатейливый хвостик. Проходя мимо отцовской двери, прислушалась. Тихо. Постучать не решилась, а друг отец тоже спит? А спускаясь уже по лестнице, услышала доносящийся из кухни бодрый веселый Надин голос. Она что-то взахлеб рассказывала Верочке, сыпала круглыми торопливыми словами, как горохом. Верочка отвечала ей короткими радостными смешками и междометиями. Полная гармония общения. У них, у ее старших сестер, всегда была такая гармония – Надя говорила, а Вера поддакивала. Даже жалко было нарушать все это своим младшим присутствием. А что делать – придется…
– Здравствуй, Надь… – настороженно-боязливо проговорила Инга, появляясь изваянием на пороге кухни. – Ты когда приехала? Ночью?
– О! Привет! Проснулась, значит? – повернулась к ней от плиты Верочка. – Я хотела тебя разбудить, да отец не дал. Пусть, говорит, спит сколько хочет.
– Здравствуй, Инга, – не поворачивая к ней головы, громко-равнодушно произнесла Надежда. Потом, будто на что решившись, вытерла мокрые руки о висящее на плече полотенце, подошла, положила ей руки на плечи, неловко клюнула в щеку. Улыбнулась холодно. Кольнула в лицо коротким взглядом – не надейся, мол, на мое искреннее прощение. Просто сейчас так надо. И поздороваться надо, и поцеловаться даже. Но дальше пуговиц я тебя все равно не пущу, и не рассчитывай…
Инга и не рассчитывала. Она и отродясь там не бывала – дальше Надиных пуговиц. И Верочкиных тоже. Закрыты были для нее души сестер на замок, так уж получилось. В любом семействе такое, наверное, случается. А теперь уж, после ее злостно-прелюбодейского преступления, они, эти души, вообще для нее навсегда замурованы, получается. Что ж, пусть так и будет. Не жили в любви, так и начинать не стоит.
– Да, ночью приехала, Инга. Ты уже спала. Мне Верочка открыла, – возвращаясь к своему рабочему месту у раковины, где она чистила картошку, ровным голосом проговорила Надя. – А ты подключайся давай. Вон, овощи для салата порежь, что ли… Или кофе попьешь сначала? Мы с Верочкой пили уже…
– Нет. Не хочу. Спасибо, – сдержанно улыбнулась Инга, проходя к столу и выбирая подходящий нож. – Овощи так овощи. Командуй, Вер. Где они, эти овощи?
В возникшую неловкую паузу тут же просочились кухонные звуки – журчала тихим ручьем льющаяся из крана вода, аккуратно постукивал о доску Ингин нож. Даже, казалось, слышно было, как с легким шуршанием выползает из-под Надиных рук картофельная шелуха и падает на заботливо подстеленную газетку. Тихо. Неприятно. Инга усмехнулась нервно – не рядовой милиционер родился, а сразу большой государственный чиновник…
– Вер, а по какому поводу обед-то праздничный затеяли? – первая не выдержала паузы Надя. – Вроде и причины для радости нет… Раз папа так болен…
– Да я и сама ничего не знаю, Наденька. Он велел вас вызвать, вот я и вызвала. Может, сказать чего хочет важное. Может, насчет завещания посоветоваться. Домом этим как-то распорядиться…
– А чего им распоряжаться, Вер? – обернулась к ней Инга. – Тут все ясно. Дом твой. Ты здесь живешь, значит, и дом твой. Я, например, сразу говорю – претендовать точно не буду.
– И я тоже, конечно! О чем речь! – сердито пожала плечами Надя. – Тем более что Верочке придется папу дохаживать… А на сколько времени это может затянуться – вообще неизвестно. Господи, даже и произносить-то такие слова страшно… – вздохнула она тяжело, – но что поделаешь, жизнь есть жизнь…
– Иван Савельич говорит – еще год-полтора, – склонившись над кастрюлей с борщом, дрожащим голосом проговорила Вера. – У папы организм сильный, он лежать долго будет. При таком, как у него, заболевании, быстрого конца не бывает. Ой, господи, да об чем речь… Да я… Я все сделаю, чтоб он пожил подольше… И чтоб муки облегчить…
Она всхлипнула в тихом плаче, затряслась, со звоном опустила крышку на кастрюлю. На миг закрыла лицо руками, но тут же и встрепенулась, оглядела свое обеспокоенное подготовкой к обеду кухонное хозяйство и, схватив разделочную доску, принялась снова проворно работать руками – колбасу копченую резала. Колбасные пластиночки выходили из-под ее ловких рук тоненькими, прозрачными почти, как нежные розовые лепестки, ложились красивым бугорком на разделочную доску. Надя подошла, оттопырив в стороны мокрые ладони, потерлась лбом о ее плечо:
– Ну что ты, Верочка… Ну не надо… Мы с Ингой всегда тебе поможем…
– Да, Вер… Конечно… – тоже подошла поближе к ней Инга, встала у другого плеча. Показалось ей даже, что и Надя взглянула на нее сейчас по-другому, по-свойски будто. Как на сестру. Как и должна была взглянуть, если б не… А что? Говорят, общее горе людей объединяет. Что оно будто бы и обиды старые списывает, и тепла в сердце прибавляет. И впрямь – они ж тут не чужие друг другу женщины, они родные сестры все-таки. Осиротеют, может, скоро, какие уж тут обиды…
– Ну ладно, ладно, чего встали без дела? – улыбнулась им сквозь слезы Верочка. – Давайте, работайте! Время к двенадцати, а у нас еще конь не валялся… Инга, иди на стол накрывай! И сервиз столовый достань, тот самый, мамин…
В первом часу они уселись втроем за накрытый богатый стол, направили взгляды наверх в ожидании отца. Так же вот и в детстве было – сидели три девочки, ждали молча, когда отец сверху к ним по лестнице спустится. Правда, тогда еще мама с ними за столом сидела. Тоже ждала. И лестница тогда так отчаянно не скрипела рассохшимися дубовыми досками. И отец не спускался так медленно, держась за перила, а шел вальяжно, пружиня сильными большими ногами – красавец мужчина…
– Ну, накрыли стол, дщери мои разлюбезные? – улыбнулся он им весело, обводя взором с верхних ступенек лестницы всю домашнюю картину. – Хорошо, девочки. Умницы вы мои…
– Пап, тебе помочь спуститься? – осторожно проговорила Надя, порываясь встать со стула.
– Нет, Надюша, не нужно. Я сам. Сиди.
– Но все-таки…
– Я сам! – нарочито сердясь, проговорил отец и снова улыбнулся через силу и прикрыл глаза тяжелыми веками, устал будто.
У Инги вдруг сердце зашлось – сжалось в каменный комок и брызнуло черной тревогой, разлилось по душе нехорошо, как в предчувствии подступившей совсем близко беды. Она сглотнула, схватилась за щеки, без сил откинулась на спинку стула, почувствовав, как побежала между лопатками струйка холодной испарины. Отец, спустившись с лестницы, уже подходил к столу.
Был он чисто выбрит, седые, все еще густые волосы причесаны мокрой щеткой волок к волоску. Новая белая рубашка топорщилась острыми углами воротничка, серый мягкий пуловер болтался на плечах свободно и по-домашнему уютно. Сев за стол, он взял в руку графинчик с водкой, посмотрел на свет – солнечный луч преломился в прозрачной жидкости, вспыхнул белым кристаллом, пустил хрупкие зайчики на сияющие перламутром тарелки из парадного сервиза. Мама этим сервизом очень гордилась. Он особенный какой-то был, старинный. Из бабушкиного наследства ей достался.
– Ну, давайте по первой, для хорошего аппетита… – произнес отец торжественно, разливая водку по рюмкам. – Верочка, командуй закусками…
Выпили молча, начали есть в тишине, позвякивая тихонько вилками и ножами. Инга сидела, низко опустив голову, смотрела на аккуратные горки салатов на своей тарелке. Тревога никак не отпускала, разливалась горячо вместе с выпитой водкой по пустому желудку, снова поднималась вверх, к горлу, сжимала его нервным спазмом. Подняв глаза, посмотрела на отца внимательно. Спросила взглядом – чего ты затеял, мол, говори уже, не томи…
– Так. Теперь по второй давайте, – решительно потянулся к графинчику отец. – И до дна, до дна! Можете вы со своим стариком отцом водки выпить, наконец? Ну? Инга, почему ты ничего не ешь? Наденька, расскажи нам, как ты живешь. Как Вадим? Чего вы смотрите на меня так настороженно? Все в порядке, девочки. Не бойтесь ничего. Все будет хорошо. Все, все пройдет хорошо. Не бойтесь…
– Что хорошо, пап? – тихо спросила Инга. – Что пройдет хорошо?
– Сейчас, Инга. Погоди, не торопись. Сейчас вот борща Верочкиного испробуем… Верочка, знаете ли, так хорошо научилась борщ варить! И чего ты кладешь туда такое, интересно? Так сытно пахнет… И красиво – хоть натюрморт пиши! А что у нас на второе, Верочка?
– Мы индейку в духовке запекли. С лимоном.
– Замечательно! Индейка с лимоном – это замечательно. Ну, не будьте же такими деревянными, девочки! Давайте еще по одной выпьем, порадуемся друг другу…
Он вдруг дернул головой, задышал тяжело, неловко завалившись на бок, вцепился слабыми пальцами в столешницу. Инга первая подхватилась со своего места, уперлась руками в его плечо, ощутив под серой теплой мягкостью пуловера холодное слабое тело. С другой стороны подскочила Верочка, захлопотала испуганно, пристраивая отцовские плечи в вогнутую спинку стула и придерживая их там руками. Надя смотрела на все это действо, распахнув глаза и чуть подавшись вперед. Потом закашлялась, подавившись.
Не складывался их праздничный обед, никак не складывался…
Посидев немного с закрытыми глазами и восстановив дыхание, отец убрал с плеч Верины руки, показал ладонью на стул – садись, мол. Потом заговорил тихо и спокойно:
– Что ж, пора, видно. Слушайте меня сейчас внимательно, девочки. Во-первых, не плакать. Это не просьба, это воля моя отцовская. Во-вторых, мы сейчас с вами попрощаемся. Я решил сегодня уйти.
– Куда? – хором спросили Надя с Верой и переглянулись растерянно. – Куда уйти, папа?
– Туда. Насовсем. Я умру именно сегодня. В два часа Иван Савельич придет, поможет мне. Только и вы его не подведите потом. Если спрашивать будут – скажете, я во сне умер. Пообедали, мол, я выпил лишку, прилег отдохнуть и умер.
– Папа! Не надо, папа, прошу тебя! – хотела крикнуть Инга, но вместо крика вышел из горла булькающий какой-то звук, будто крик прошел через застрявшие там слезы. – Не надо! Не надо, папочка! Пожалей нас…
– Так я и жалею вас, что ты… Чего ты испугалась так, дурочка? Неужели ты думала, что я смогу вас обречь на горшки да памперсы, на созерцание медленного и тягостного своего тления? Плохо же ты знаешь своего отца, девочка…
– Да не обречь, папа, не обречь! Ну что ты говоришь такое, господи? И думать забудь!
– Все, Инга. Успокойся.
– Нет, папа!
– Все, успокойся, я сказал! И слушай меня внимательно! Сегодня был последний день, когда я смог сам встать на ноги. Завтра началось бы самое отвратительное, что вообще когда-нибудь может случиться с человеком. То есть полная беспомощность. И лицезрение страданий близких людей. Не хочу. Я решил избавить и себя, и вас от всего этого. Так будет честнее.
– Нет, пап, не честнее… Не честнее… – отчаянно затрясла головой Инга. – Разреши нам любить тебя, папа! Разреши нам быть с тобой до конца! Почему ты за нас решил, что нам так будет лучше?
– Потому что я лучше тебя знаю жизнь и людей. Потому что так надо. Так правильно. Потому что боюсь того, что на всех немощных стариков неминуемо со временем надвигается, – неприязни к ним их взрослых детей. Потому что как ни крути, как ее под горем, болью да заботой родственной ни прячь, она все равно свое в конце концов возьмет. И всю вам жизнь испортит. Не хочу. Потому что я очень люблю вас. И не спорь, Инга, пожалуйста. Я так и знал, что именно ты будешь со мной спорить. Не надо. Не перебивай меня. Я еще не все сказал.
– Не надо, папа. Я не могу, не могу этого слышать… – тихо и горестно заплакала Инга, опустив лицо в мелко дрожащие ладони. Потом резко вскинулась, подняла на сестер отчаянно-злое лицо: – А вы! Вы-то почему молчите? По старой привычке, да? Что папа скажет, то и сделаете? Воля отца – святое?
– Инга! Прекрати! – с легким металлом в голосе произнес отец и даже ударил по столешнице сухой слабой ладонью. – Да, для них воля отца – это святое. И всегда так было! Поверьте, Надюша, Верочка, я очень ценил это в вас. Спасибо вам, вы замечательные дочери…
– Да, папочка, конечно… Но как же теперь, папочка… Как же теперь-то… – высоким срывающимся голосом пробормотала Надя и посмотрела отчаянно на Верочку, будто застывшую на своем стуле бледным восковым изваянием. Лишь горестные глаза ее жили на лице сами по себе, смотрели удивленно на всех по очереди. Казалось, она вообще не понимала, что здесь происходит. И на Ингу смотрела с упреком – зачем, мол, грубишь отцу! Кто позволил? Нельзя, нельзя этого…
– У меня еще к вам три просьбы, девочки. Вернее, не просьбы. А… Как это назвать? Душевный приказ, что ли? В общем, не важно. Главное, сделайте так, как я прошу. Во-первых, как только зайдет сюда в два часа Иван Савельич, вы молча встанете и уйдете из дома. Вон – в саду посидите. И никаких истерик! Я ему обещал, что истерик не будет. Он хороший укол поставит, я просто усну. Во-вторых – на похоронах моих завтра не вздумайте плакать. Не хочу! Перетерпите эту процедуру достойно. Вы же мои дочери, в конце концов!
– Ну все, хватит! Хватит, папа! За что ты с нами так? Я все равно не допущу этого, я не смогу… Да я его даже и на порог не пущу, этого твоего Ивана Савельича!
– Уймись, Инга. Вопрос этот уже решен мною окончательно, так что уймись. Успокойся и прими достойно. Ты со временем поймешь, что я был прав. Я для того и позвал вас сюда, чтоб вы приняли все заранее, дела свои домашние устроили, а не мчались на похороны, глаза выпучив от потерянности. – И, повернув голову к Наде, проговорил деловито: – Ты возьми Ингу на себя, Надюш. Как придет Иван Савельич, выведи ее тихо в сад. Хорошо?
– Хорошо, пап… – моргнула растерянно Надя и даже кивнула по старой привычке к полному дочернему перед отцом послушанию.
– Ну, вот и молодец. Вот и умница. Теперь третье. На могилу мою никогда не ходите. А то что ж это за обычай такой – с холмиком земли да с портретом овальным общаться. Лучше помните меня живым. Сейчас простимся, и все. Ну, на похоронах само собой… Там уж придется вам у могилы моей постоять. Но дальше – все! Это моя воля, мой запрет. Больше – ни ногой. Вы запомнили? Ни ногой!
– Господи, я не могу… – снова простонала Инга, зашлась в тихом, почти истерическом плаче. – За что ты так с нами, папа… Мы же любим тебя…
– Я знаю, деточка. Не плачь. Знаю, что любите. И очень сильно любите. Потому и прошу – оставьте меня в своей живой памяти, не могильной. Мне с этим легче умирать. Пока я в вашей живой памяти буду, я и в жизни вашей останусь. А на могилу только к покойникам приходят. Не плачь, Инга. Пойми меня и не плачь. И еще один душевный приказ у меня для вас есть. Самый трудный, наверное. Для вас трудный…
Он с усилием оторвал руку от столешницы, медленно достал из кармана рубашки конверт. Бросил на стол, проговорил тихо, закрыв глаза:
– Вот… Посмотрите…
Они долго смотрели на обыкновенный старый конверт, пожелтевший, с сине-красными крапинками по краю. Раз крапинки – авиапочта, значит. Такие вот были раньше смешные символы на конвертах. Никто из них так и не решился протянуть руку, чтоб посмотреть туда, вовнутрь, просто сидели и смотрели на этот конверт, гипнотизировали его тремя парами глаз, пока отец не дал команду:
– Надя, открой.
Вздрогнув, Надя автоматически протянула руку, вытащила на свет обыкновенную черно-белую фотографию. Долго всматривалась в нее, хмурила брови, потом пожала плечами, передала фотографию Вере. Инга наклонилась, заглянула через ее плечо – ничего не увидела. От стоящих в глазах плотной пеленой слез изображение размылось, расплылось очертаниями – вроде женщина какая-то там… Или ребенок… Шмыгнув носом, она по-детски протерла глаза тыльной стороной ладоней, потянула фотографию к себе, стала всматриваться в лица внимательно. Ну да, женщина и ребенок. Женщина красивая очень, с породистыми крупными чертами лица, с косой через плечо. А мальчик… Мальчик очень знакомым был… Будто видела она его где-то…
– Кто это, папа?
– А это ваш брат, девочки. Борис. Здесь ему десять лет всего, но другой фотографии у меня нет. Так уж получилось. А рядом – мать его, Люба. Он с тобой в один год родился, Инга. Значит, ему сейчас тоже тридцать.
– Так вот она какая, Люба эта… – тихо проговорила Инга, разглядывая улыбающееся лицо женщины. – Это она, выходит, мое законное имя украла…
– Не говори так. Ничего она у тебя не украла. Она замечательная женщина и сама меня тогда отпустила. Я ее очень любил… А она взяла и разрубила тот узел, уехала из города навсегда. Первое время я помогал им, а потом мы как-то потерялись. Они опять переехали, адрес новый не сообщили… Но я недавно ее нашел. Люба с Борисом завтра на похороны приедут, вы уж не обижайте их тут…
– Пап… А ты что, им так и сказал? Приезжайте на мои похороны? – вскинула на него испуганные и растерянные глаза Надя. – И они что, тебе поверили?
– Да, Надя, так и сказал. Люба и не удивилась. Она всегда меня понимала и принимала таким, какой есть. Вы ее сюда, в этот дом приведите. Она всегда хотела посмотреть, как я живу. И с братом своим подружитесь. И с Любой тоже. Это вот и есть мой последний приказ. Не оставляйте их, ладно? У Любы из родственников никого нет, значит, и парень один совсем. Вас трое, вам легче… Ну, а с остальными делами уж сами как-нибудь разберетесь. С домом, с вещами-предметами всякими… Думаю, не подеретесь. Могу только совет хороший дать – не продавайте дом, пусть здесь Верочка за хозяйку останется. И вы всегда можете сюда вернуться. В любое время. Легче на свете жить, когда знаешь, что есть куда вернуться… А который час, девочки?
– Без десяти два… – севшим от ужаса голосом проговорила Инга, взглянув на большие настенные часы.
– Что ж, будем прощаться. Сейчас Иван Савельич придет. Живите дружно, прощайте друг другу обиды. Инга, дочку свою не балуй. В строгости держи. А ты, Наденька, мужа люби. Он у тебя хороший парень. Умный и добрый. Сейчас это большая редкость – чтоб ум и доброта в одном человеке уживались. И простите меня, девочки, если обидел вас чем. Прости, Инга. Наверное, не прав я был тогда все-таки… Ну, с любовью с твоей детской…
Она рванулась было к нему, подскочив со стула и до боли прикусив губу, но он остановил ее властным окриком:
– Сиди! Обниматься-целоваться не будем, только болотину да сопли разведем тут. Все, девочки, ступайте, вон Иван Савельич идет…
Дверь в гостиную и впрямь отворилась с тихим скрипом, явив им рыже-седую голову Ивана Савельича. Инга подняла на него заплаканные, наполненные ужасом глаза, попыталась поймать его взгляд. Да только не тут-то было. Не смотрел на них Иван Савельич. Блуждал виновато глазами по гостиной, пряча за спиной потрепанный докторский саквояж. Никогда он с ним не расставался, с саквояжем этим. Хвастал, что он ему по наследству от отца, земского врача, достался. И всегда гордился семейным своим медицинским дворянским древом, и честностью своей гордился, и порядочностью. Может, так оно и сейчас было. Может, и сейчас тоже гордился. Вроде как волю отца исполняет. Последнюю. Отец, он такой. Он кого угодно и в чем угодно убедить может. Или просто сказать так, что и сомнений никаких в голову не придет. И сейчас – развернулся на стуле к Ивану Савельичу, улыбнулся как ни в чем не бывало, спросил буднично:
– Ну что, Ваня, пойдем? Я все дела свои завершил. Помоги-ка мне со стула встать. Ноги совсем не держат. И по лестнице подняться помоги. – И, обернувшись к дочерям, добавил так же буднично: – Идите, девочки. И ничего не бойтесь. И за меня не бойтесь. Все идет хорошо. Все как надо идет. Ну, вставайте же…