Кейзи уселся в неуклюжее кресло. Дом был большой и удобный, расположенный в уютной части Бруклина, недалеко от Проспект Парк. У Кейзи и Кетлин были деньги, но никакого представления о вкусе. Они покупали все то, что покупали и другие в их нарождавшемся классе. Это и тяжелая дубовая мебель с кожаной обивкой, и темные ковры, застекленные шкафчики, заполненные разноцветной посудой, напольные лампы с затененными абажурами. На стенах висели иллюстрации к Библии, изображавшие женоподобного Христа со слезливыми глазами, способными сделать атеистом самого Папу.
"Искусство" религиозного содержания было страстью Кетлин. Она никогда не пропускала мессу. И самой большой гордостью ее жизни (хотя Кейзи и не разделял этого) было то, что их единственный сын Томас учился в семинарии и готовился принять сан священника.
- Что касается трахомы, болезни Джорджи, Арчи сказал, что это серьезно. Но мы обратимся здесь, в Нью-Йорке к лучшим в мире врачам, и когда Джорджи вернется, я покажу ее специалисту-глазнику. Так что не стоит слишком печалиться насчет ее возможной слепоты.
- Что ж! Не могу и передать тебе, как она была бы рада услышать это, - ответила Бриджит. - Бедная девочка была до смерти перепугана. Ужасный доктор! Я чуть было не решила вернуться обратно на Эллис Айленд и дать ему в самое больное место.
- Бриджит! - воскликнула ее тетя, которая только теперь начинала понимать, что ее племянница из Дингла была не совсем той леди, какой она рассчитывала ее увидеть.
- Он только делал свою работу, - сказал Кейзи. - Его зовут Карл Траверс, и Арчи сказал, что о нем очень высокого мнения в Иммиграционной службе. Я же могу только добавить, что мы многим обязаны Арчи О'Мелли. У него есть сын, Син, примерно твоего возраста, очень симпатичный молодой человек, который собирается в школу права в Фордхеме. - Я уже сказал Арчи, что вы обе девочки, необыкновенно красивы. Он запомнил это, так что не удивлюсь, если Син О'Мелли, возможно, нанесет нам в скором времени визит. Надеюсь, Бриджит, ты будешь обходиться с ним как следует.
И вновь чуть-чуть дернулся подбородок.
- Ладно, я не плюну ему в лицо, - сказала она. - Но я слышала, что Соединенные Штаты - это совершенно свободная страна. Надеюсь, ты не рассчитываешь, что одна из нас пойдет к алтарю под звуки вальса с кем угодно только потому, что его отец был твоим другом?
Молчание. Кейзи, посасывая сигару, пускал клубы дыма.
- Бриджит, у тебя очень милое лицо, но столь же, острый язычок, - сказал он. - Для нас всех было бы лучше, если бы этот твой язычок стал таким же милым, как и твое лицо.
Бриджит прикусила язык. Ею овладели смешанные чувства по отношению к дяде. Для ее независимой натуры он был немного занудным и слишком заботился о своем авторитете. Но сейчас было самое главное сделать все возможное для благополучия Джорджи.
- А можно передать ей хотя бы словечко? - спросила она. - Я знаю, как она себя чувствует там одна…
Кейзи взглянул на свои золотые часы.
- Есть паром в половине пятого, - сказал он. - Я поеду на этом пароме и все ей расскажу. Но я не хочу, чтобы туда со мной ехала ты. Мы должны разыграть все почти как шахматную партию, чтобы не возбудить никаких подозрений относительно наших намерений. Если ты побежишь к Траверсу, ты можешь проговориться. Так что оставайся дома и разбери вещи.
- Кейзи, ты слишком жесток к девочке, - заступилась Кетлин. - Успокойся, дорогая.
Она улыбнулась Бриджит, поднимаясь с софы и протягивая ей руку.
- Я отведу тебя наверх и покажу тебе твою комнату. Я поклеила новые обои для тебя и для Джорджи. Я очень надеюсь, что они тебе понравятся. У них красивый рисунок из роз и трилистника. Мне казалось, это сможет напомнить тебе о родителях.
- Звучит чудесно, тетя Кетлин, - солгала Бриджит, поднимаясь по лестнице.
- Тебе, правда, нравится наш дом? Мы с твоим дядей получали огромное удовольствие, когда обставляли его. Разумеется, Кейзи ворчал насчет счетов, но такой уж он есть, что поделать! А мебель - это самое лучшее, что мог предложить Слоан. Такая солидная, прочная… Надеюсь, что ты полюбишь все это так же, как и мы.
Бриджит обняла свою пышущую здоровьем тетушку. Вкус Кетлин не имел особого значения - Бриджит чувствовала, что у нее доброе сердце и что эту женщину она сможет полюбить.
- Я знаю, что полюблю, - сказала она. - И то, что я в Бруклине, так волнует! Можете себе представить, я понятия не имела о том, что Бруклин - это часть города Нью-Йорка. Я думала, это другой штат… - Она остановилась, увидев заголовок в лежавшей на столе рядом с дядиным креслом дневной газете.
"Джейми, - подумала она. - Господи! Джейми! Они же поклялись, что не причинят ему вреда…"
- Что-то не так? - спросила Кетлин.
Бриджит отвела глаза от заголовка.
"Держись естественно, - приказала себе Бриджит. - Не дай им заметить…"
- Да нет, - она выдавила улыбку. - Абсолютно ничего.
Тетушка взяла ее за руку и повела через холл к лестнице, болтая о доме и жизни Бруклина вообще. Бриджит делала вид, что слушает, но ее мысли были поглощены увиденным заголовком.
ФЕНИИ УБИЛИ ИРЛАНДСКОГО АРИСТОКРАТА!
ГРАФ УЭКСФОРД НАЙДЕТ С ПУЛЕЙ В ЗАТЫЛКЕ!
- И ты должна непременно полюбить отца Флинна, - продолжала говорить Кетлин, поднимаясь по лестнице. - Это наш священник. Такой приятный молодой человек! Все в приходе св. Джозефа любят его. Он создает фонд в пользу огнеупорного стекла в окнах, и мы с твоим дядей дали на это сто долларов.
Бриджит не могла думать об огнеупорном стекле в окнах. Она вспоминала горячие поцелуи Джейми, теплоту его тела. Теперь это тело холодное, застывшее, оно уже встретилось со смертью.
- Ты уверена, дорогая, что с тобой все в порядке? - спросила тетя, останавливаясь наверху лестницы и глядя в побледневшее лицо Бриджит.
И снова та выдавила улыбку.
- О, со мной все в порядке, - солгала Бриджит.
На самом деле она была так потрясена и испытывала такой ужас, что физически чувствовала себя совсем больной.
Марко весь покрылся потом, толкая наполненную облицовочным камнем тачку по деревянному настилу вверх на леса, где Луиджи Джамми, каменщик с крутым характером, облицовывал фасад здания для офисов на углу Первой авеню и Двадцать пятой улицы. Лучи летнего солнца блестели на его черных волосах, от которого глаза защищал повязанный вокруг лба платок.
"Боже, - думал он, - это же хуже, чем Калабрия, хуже, чем работать на земле…"
Добравшись до лесов, он стал разгружать тачку, камень за камнем, один тяжелее другого.
- Почему они не используют блок? - спросил он каменщика по-итальянски.
Луиджи Джамми работал быстро и был немногословен.
- Потому что ты дешевле.
"Я дешевле, чем стоимость блока?" - размышлял Марко.
Это был его первый день на строительстве, работа в доках продолжалась две недели и закончилась дракой с одним из портовых грузчиков, назвавшим его итальяшкой. Марко выиграл бой, но потерял работу.
- Эй, пошевеливайся? - рявкнул Джамми.
"Это же проклятое рабство! - думал Марко, злясь еще больше. - Хуже Калабрии… Зачем я приехал в эту вонючую страну?"
Мышцы у него болели, он стал спускаться обратно вниз за следующим грузом камня. Если он, Марко Санторелли, был дешевле блока, то с Марко Санторелли было не все в порядке.
Доктор Овен Титус Мур осматривал кровоизлияние глаза, который к тому же слезился. Он видел угрозу роговой оболочке глаза.
- Свет беспокоит ваши глаза? - спросил он Джорджи О'Доннелл.
Изящно одетую светловолосую ирландку знобило. За две недели с того момента, когда на Эллис Айленд у нее обнаружили трахому, "страх перед слепотой" обрел для нее совершенно новое значение.
- Да, - ответила она. - Я вынуждена была начать носить затемненные очки. И мои глаза постоянно мокнут.
- Это слезоточивость. Ваши слезы вызваны инфекцией бактерий.
- Бактерии развиваются?
- Совершенно верно. Трахома - это инфекционное заболевание.
"Знаю, - думала она. - Теперь я знаю!".
Возвращение с Эллис Айленд в Ирландию, а затем путешествие обратно в Нью-Йорк вторым классом, было для нее кошмаром полного одиночества. Состояние ее глаз быстро ухудшалось. Дядя принял ее у себя в Америке, что было большим облегчением, но теперь, на ее второй день пребывания в Нью-Йорке, сидя в кабинете доктора Мура, ей понадобилось собраться с духом, чтобы задать вопрос, который преследовал ее с того самого ужасного утра в Иммиграционном центре.
- Доктор, - сказала она спокойно. - Я ослепну?
Доктор Мур был толстым мужчиной с мягкими манерами. Но он знал, что сладкая ложь позднее вызовет жесточайшую агонию.
- Я бы хотел сказать вам, что смогу вас вылечить, - ответил он, - но не могу. У вас, мисс О'Доннелл - сильно прогрессирующий случай. Роговая оболочка ваших глаз уже пострадала от разрушения.
- Значит, вы говорите "Да"? - прошептала она.
- Да. Мы ничего не можем сделать, чтобы спасти вам зрение, - сказал он.
Слепота! Никогда больше не увидеть солнца, весенних цветов, умирающих осенних листьев, лица Бриджит… Стать беспомощной, провести жизнь, держа в руках палку, нащупывая дорогу, знать только одну дорогу вокруг знакомых комнат, не осмеливаясь пройти в ту, которую не знаешь… Не иметь возможности ни понаблюдать за играми, ни почитать книгу или газету…
Паническое чувство внутри нее переросло в истерику, как только она представила, что была приговорена к пожизненной тьме.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Яков вышел из кухни в бар зала морских деликатесов "Хаф Мун" на Кони Айленд, держа на плече поднос с восемью порциями ухи из манхэттенских моллюсков для шестого столика. Была половина девятого вечера второй среды сентября 1909 года. Погода все еще стояла теплая, и потому на Кони Айленд всегда было полно народа. И в "Хаф Мун" дел было невпроворот. Все столики были заняты. Большой зал со сводчатым потолком выходил прямо на пляж, легкий морской бриз продувал прокуренный воздух. Клиентами бара была хорошо одетая публика, поскольку Кони Айленд все еще оставался модным местом отдыха, а хорошее качество продуктов моря в баре "Хаф Мун" и великолепное жаркое по-французски привлекло многих богатых людей.
- Эй, Рубинштейн, - окликнул хозяин бара Саул Шульман, поманив Якова. Измотанный, вспотевший официант опустил тяжелый поднос на стойку бара.
- Да, сэр?
- Мой кузен - за столиком двенадцать. Он хочет, чтобы ты его обслужил. Тогда ему не придется давать на чай.
"Премного благодарен", - подумал Яков.
Он поспешил к столику в зале, бросив взгляд на маленького Абе Шульмана за столиком двенадцать, сидевшего с двумя девицами из шоу, вдвое выше его, и с худощавым молодым человеком. Компания потягивала бутылку рейнского, присланную Саулом. Яков обслужил заказчиков ухи, а затем стал пробираться между тесно стоявшими столиками к двенадцатому. Он работал официантом уже более двух лет, летом в "Хаф Мун", а зимой перебирался в другой ресторан, принадлежавший Саулу Шульману, в Нижнем Манхэттене. Плата была ничтожно мала, а работа изнурительна, но чаевые были неплохие. А самое главное - в этой чужой стране он уже не был чужаком. Он хорошо ориентировался в Нью-Йорке, и если его знание английского еще оставляло желать лучшего, то, по крайней мере, он уже свободно говорил и понимал, чтобы находить выходи из любой ситуации, и сам отмечал, что с каждым днем владел английским все свободнее. Иногда он даже мечтал по-английски, хотя его эротические желания яснее выражались на идише.
- Добрый вечер, мистер Шульман, - сказал он.
Абе, одетый в нелепый белый костюм, поднял глаза.
- А-а! Так это тот тип! - весело проговорил он.
Он повернулся к молодому человеку, сидевшему напротив, и проговорил:
- Вот это и есть тот парень, о котором я тебе говорил. Два года как с парохода, и пишет для меня песни. Мелодии неплохие, но текст… Он рифмует совершенно невозможные вещи, сочетая слова на английском со словами на идише. Чисто еврейская голова, думающая на идише, пытается писать английские лирические песни! Может себе такое представить!
Его зубоскальство прервалось кашлем от сигарного дыма.
Яков медленно закипал.
- У моих песен - хорошие слова! - не выдержал он. - И мой английский стал намного лучше.
Абе пожал плечами.
- Он становится лучше. Это я допускаю. Но он все еще грязный. Кое-что у тебя есть, мальчик, хотя, возможно, это и не талант. Эл, позволь тебе представить нового Гарри фон Тилцера - как он считает - Якова Рубинштейна. Яков, это Эл Джолсон. Он певец со своим стилем, и ты можешь у него кое-что позаимствовать.
При слове "певец" Яков весь напрягся. Он обошел вокруг столика, чтобы пожать Джолсону руку.
- Вы должны как-нибудь послушать хоть одну их моих песен, мистер Джилсон, - сказал он.
- Джолсон, чудак, - рявкнул Абе. - Или мы решим, мальчик, что ты просто плохо воспитан.
Эл Джолсон изучающе впился глазами в тощего молодого человека. Сам он, пока еще не "звезда", намеревался в скором времени завоевать Нью-Йорк и уже заявил о себе рекламой в торговых газетах, как бы предупреждал менеджеров Нью-Йорка: "Обратите внимание, ребята! Я пришел на восток!" И подпись - Эл Джолсон.
Сейчас же он сказал:
- Я бы хотел послушать ту вашу песню, где вы рифмуете невпопад.
- Эта песня называется "Никто, кроме Элси", - ответил Яков. - Это моя лучшая песня. Я говорил вам, мистер Шульман, что вы должны опубликовать ее.
- Да, это же паршивенькая песенка, чудак! Ну, вот и спой ее для Эла. Ему очень нужно посмеяться. А потом дашь нам меню. Я проголодался.
- Петь ее здесь!
- Конечно. А почему бы и нет? Там, в углу, есть пианино. Если мой кузен станет жаловаться, скажи ему, чтобы потерпел, - проговорил Абе.
И вдруг до Якова дошло, что таким образом Абе Шульман хотел "подать" его Джолсону. Почти год Яков поставлял Шульману написанные им песни, которые он сочинял по ночам, используя плохонькое пианино в "Хаф Мун" после того, как закрывался ресторан. Он записывал их на нотной бумаге, купленной им на чаевые. Но издатель музыкальных произведений так ничего и не сделал. На все его вопросы он отвечал нецензурной бранью. И теперь он вдруг сообразил, что Абе все-таки заметил кое-что в его песнях, и привез Джолсона, чтобы тот послушал одну из них. Однако, если на Джолсона он не произведет впечатления. Абе не хотел брать на себя никакой ответственности.
Джолсон, никогда не упускающий возможности продемонстрировать себя публике, встал и поднял руки.
- Дамы и господа, - прокричал он. - Меня зовут Эл Джонсон. Эл Джонсон. Я певец, а здесь находится автор песен, и это настоящий гений в музыке. Хотите послушать?
Он подождал, пока утихнут возгласы. Около пятидесяти человек, обедавших в ресторане, повернулись, чтобы увидеть, что же будет.
- Как вас зовут! - шепотом спросил он Якова.
- Яков Рубинштейн.
- Его зовут Яков Рубинштейн, он из новых американцев и написал замечательную песню "Что случилось с Элси".
- Нет, нет - "Никто, кроме Элси".
- Извините. "Никто, кроме Элси". Давайте похлопаем молодому человеку.
Он начал аплодировать, и обедавшие нехотя поддержали его. Подавляя страх, Яков поспешил в другой конец комнаты.
"О, Господи, им же это не понравится… у меня ужасный голос… О, Господин, что же я делаю?"
Он поднял крышку пианино, сел на стул и, сильно нервничая, взял основной аккорд.
Наступила тишина.
Он запел очень ритмичную мелодию о том, что у Элси появился новый дружок, но на его предложение пожениться она не отвечает, меняет тему разговора, а он все равно не может ее забыть.
Он закончил на подъеме и застыл в напряжении. Он ждал.
Тишина. Несколько приглушенных смешков. Кое-кто проворчал:
- Слышали этот акцент?
- И какие-то непонятные словечки.
- Да, это словечки из идиша, моя дорогая. Иммигранты, ты же понимаешь.
Немного аплодисментов с того столика, где сидели евреи - им песня понравилась. Остальные остались безучастны и спокойно вернулись к своим морским деликатесам. Снова зазвучал разговор посетителей у бара, а Яков продолжал сидеть у фортепиано в оцепенении.
Наконец он медленно поднялся, стараясь показать, что его это не трогает, но неприятие публики задело его гораздо сильнее, чем он мог предположить. Мечта стать печатаемым автором песен давала ему поддержку в течение этих двух тяжких лет. Совершенно неожиданно у него появился шанс, и вот что из этого вышло.
- Итак? - произнес Саул Шульман, торопливо подойдя к нему. - Ты - официант, ты должен обслуживать публику, а не развлекать.
- Мистер Шульман, ваш кузен попросил меня спеть… - начал было Яков.
- Мой кузен не является владельцем этого ресторана. Я - владелец! Он получил от меня бесплатное вино и треть от счета. Чего еще! Проклятие! Берись за работу!
- Да, сэр.
Он захватил несколько карт с меню, принес их к столику Абе и подал им молча, глазами пожирая Абе и Эла Джолсона, стараясь угадать их реакцию.
"Скажи же хоть что-нибудь, - стучало в голове Якова. - Скажи, что это было неплохо".
Яркая блондинка, справа от Абе, засмеялась и сказала:
- На этот раз вас угостили "тухлой" песней.
Абе смерил ее оценивающим взглядом:
- С каких это пор ты стала музыкальным критиком?
- Но это же было ужасно, - ответила она, выкатив глаза, и пропела первую строчку, копируя акцент Якова. "Никто, кроме Элси, не будет моей девушкой…"
- А, по-моему, это было удачное начало для песни, - сказал Джолсон, обретя таким образом в лице Якова поклонника на всю жизнь. - И мне очень понравилась мелодия. Этим чертовым антисемитам не понравилось, потому что в нее были вставлены слова на идише. Им показалось, что это Вторая авеню. И, парень, ты не слушай Абе. Я тебе говорю - у тебя талант. Держись за него. Но это все труд, понимаешь? И упорство. Это может прозвучать нравоучительно, но в этом истина.
- Беда в том, мистер Джолсон, - сказал Яков, - что все эти мелодии и план песен у меня в голове. Я не знаю достаточно хорошо английский. И я знаю, что нельзя рифмовать так, как это делаю я. Вернее, я стал это понимать теперь. Но…
- Иди учиться, - перебил его Джолсон.
- Как? Когда? С чего я буду платить?
Абе Шульман положил свою сигару на меню и достал из пиджака бумажник.
- На углу Четырнадцатой улицы и Шестой авеню находится лучшая школа по изучению языка. Здесь пятьдесят баксов. Пойди на один из утренних курсов, выучи английский и напиши для меня хитовую песню.
Он протянул деньги Якову, и тот взял их.
- И поменяй имя. Яков Рубинштейн - в этом много подчеркнуто еврейского. Это делает тебя похожим на брючного портного. Назови себя - Джейк Рубин.
- А это - не по-еврейски? - рассмеялся Эл Джолсон.
- Но это лучше, чем Яков. Яков звучит так, будто его взяли прямо из этой чертовой Библии. Ну хорошо, Джейк, что ты порекомендуешь нам сегодня?
Он немного растерялся.
- Хм… Никто сегодня не отсылал обратно уху.