Если вообще можно найти разумные основания для попыток точно определить даты исторических поворотов, то избрание Теодора Рузвельта президентом можно считать началом периода антагонистических отношений между американским правительством и капиталом на том основании, что любая более ранняя дата будет включать годы президентства Мак-Кинли, которое является почти самым очевидным антитезисом к выдвигаемому мной тезису. Соперничество Мак-Кинли и Уильяма Дженнингса Брайана было последним случаем, когда кандидат, вопреки всем раскладам, был избран только благодаря деньгам. В последние годы XIX в. исполнительная власть зависела от поддержки капиталистических кругов, а не от популярности ее политики, и это уже никогда не повторилось впоследствии. Тем большим контрастом стала политическая окраска двух сроков Теодора Рузвельта. Его достижения в сфере борьбы с монополиями, железными дорогами и коммунальными предприятиями были настолько же огромны по прежним стандартам, насколько малы они были по стандартам большинства его преемников. Возможно, недалеко от истины утверждение о том, что его риторика была более агрессивной, чем его политика, что его основной политической чертой была демагогия, а не реальные достижения, что его администрация была менее популистской и проюнионистской и меньше рядилась в одежды демократов, чем можно было бы заключить из ее заявлений. Однако в краткосрочном периоде его слова были не менее эффективны, чем любые действия, в том, что касалось установления дистанции между ним и большим бизнесом в глазах общества и мобилизации общенациональной поддержки для решения его задач.
Наверное, будет справедливым сказать, что, в отличие от некоторых режимов Англии и континентальной Европы, в Америке никогда не было такой администрации, которая не полагалась бы почти полностью на согласие для того, чтобы добиться подчинения. Администрация Линкольна, вынужденная вступить в гражданскую войну с меньшинством, в противном случае могла бы потерять согласие большинства (что в точности соответствует мысли Актона о потенциально трагических последствиях демократии в неоднородном обществе). Согласие - это либо голоса, либо влияние. Народные защитники обычно опираются непосредственно на голоса. Прочие в первую очередь полагаются на влияние тех, кто сосредотачивает в своих руках частную власть, будь то люди или организации, которые стоят между государством и аморфной массой граждан и придают обществу структуру . Чередование двух способов организации согласия - прямого и косвенного - играло в американской политической жизни во многом ту же роль, которую в других странах исполняло (и исполняет) чередование идеологически окрашенных тенденций и партий - консервативной и прогрессивной, христианской и светской, монархической и республиканской. При Теодоре Рузвельте в США исчезло определяемое таким образом чередование; остались две партии, но обе они ведут за собой народ. И хотя одна из них менее враждебна к капиталу и охотнее пользуется чистым влиянием, различие между ними невелико, в частности потому, что влияние уже не столь коррелирует с капиталом.
Пример Америки, где материальное неравенство долгое время было скорее объектом восхищения, а не возмущения, а перераспределение от богатых к бедным и от богатых к среднему классу лишь недавно стало основным инструментом построения согласия, плохо подходит для прояснения соотношения между согласием на основе голосования и согласием на основе влияния. Вместо нее рассмотрим в качестве отправной точки некую "страну", где абсолютно господствует подавление, скажем концентрационный лагерь. Для успешного функционирования лагеря в соответствии с задачами, поставленными его коменданту, лояльность или поддержка запуганных и истощенных заключенных не имеет значения независимо от их численности; лояльность и поддержка менее многочисленной группы заключенных, сотрудничающих с администрацией и получающих хороший паек, несколько важнее, а лояльность и поддержка горстки хорошо вооруженных охранников весьма существенна. Со стороны коменданта лагеря весьма опрометчиво было бы пытаться склонить заключенных на свою сторону, обещая им пайки охраны, даже если у него есть такая возможность. Подмножество лагерного общества, в которое входит комендант и охрана, по сути представляет собой чистую выборную демократию в том смысле, что, если охранники одинаково хорошо вооружены, коменданту нужно добиться поддержки большинства, и здесь имеет значение чистый подсчет голосов (даже если формальная процедура голосования отсутствует). Если рассматривать более широкое подмножество, в которое входят и доверенные заключенные, то придется использовать влияние охраны, чтобы обеспечить для них "перевес голосов" и согласие большинства с тем, как комендант управляет лагерем. Обычно для этого достаточно неявной угрозы выдать несогласных заключенным. Если по каким-либо причинам демократическое подмножество еще больше расширяется и правило согласия распространяется и на заключенных, их придется разделить на две части и добиваться поддержки одной части (если это вообще возможно), обещая ей пайки второй. Чем меньше влияние охраны и доверенных заключенных или чем меньше им можно пользоваться, тем больше весь лагерь будет похож на чистую выборную демократию, в которой согласие определяется простым подсчетом голосов и при которой большинство получает пайки меньшинства.
Есть странное заблуждение, от которого многие государства страдают не меньше, чем их подданные, - стремление к государству, основанному на согласии и одновременно являющемуся государством для всех, стоящему над классами и групповыми интересами, не контролируемому никакой группой и беспристрастно реализующему свое представление о наибольшем благе для общества.
Когда государство встает на ту или иную сторону, оно не только создает необходимую для согласия базу. Оно "обучается делая", возможно, неосознанно и непреднамеренно. С каждым шагом, который оно предпринимает для того, чтобы оказать предпочтение подданному или группе подданных, модифицировать систему вознаграждений и обязательств, основанную на обычаях или добровольных контрактах, изменить действующее социально-экономическое устройство, по сравнению с тем, которое было бы при отсутствии его вмешательства, оно приобретает новые знания о делах своих подданных, расширяет и улучшает административный аппарат, т. е. получает дополнительные средства для того, чтобы придумывать и осуществлять дальнейшие шаги. В этом процессе скрыты два канала непреднамеренной причинно-следственной связи, которые образуют самоподдерживающуюся цепь. Первый канал ведет от вмешательства к способности вмешиваться подобно тому, как физический труд ведет к росту мускулов. Второй ведет от расширения государственного аппарата к изменению баланса интересов в обществе в пользу большей роли государства; увеличивая себя, государство увеличивает электорат, выступающий за государственное вмешательство.
Эти каналы действуют внутри государственного аппарата, а не между ним и гражданским обществом. Другая и, возможно, более мощная цепь ведет от благодеяний государства к условиям возникновения зависимости и привыкания в гражданском обществе, что приводит к требованиям новых благодеяний. Легче понять механизм действия этих цепочек, чем быть уверенным в их стабильности и в способности встроенных регуляторов предотвратить их выход из-под контроля.
Лицензия на починку
Утилитаризм благоволит активному правительству в основном потому, что он по своей логике игнорирует целый класс причин поспешать медленно.
Суждение о вещах непредвзято, на основе их собственных свойств роковым образом привлекает людей широких взглядов .
Было бы антиисторично (и даже хуже) предполагать, что государство просто будет делать то, что наиболее эффективно обеспечивает его политическое выживание и реализацию других возможных целей. Наоборот, оно то и дело склонно выбирать сравнительно неэффективные средства для своих целей и даже замедляет их достижение или препятствует ему, потому что доступный набор вариантов в некоторой степени предопределяется Zeitgeist, духом времени и места. Государство не может прибегнуть к действиям, на которые у него нет, так сказать, идеологической лицензии, не ставя под угрозу тонкое сочетание подавления, согласия и легитимности, которое оно намерено по меньшей мере сохранить, а еще лучше - укрепить.
В то же время в одной из причинно-следственных цепочек типа "курица-яйцо", которые, по-видимому, управляют большей частью общественной жизни, идеология раньше или позже чудесным образом выдаст лицензию ровно на те действия, которые будут для государства эффективными. Поэтому говоря об "идее, для которой пришло время" (развитие "базиса", создающее соответствующую "доминирующую идеологию"), мы должны держать в уме не менее интересную обратную версию, а именно, что время пришло, потому что этого потребовала идея ("надстройка", которая обусловливает соответствующее развитие "базиса"). Это предварительное соображение приводится здесь для того, чтобы создать соответствующий контекст для понимания взаимосвязи между антагонистическим государством и утилитаризмом.
Довольно распространенным является обычай различать три этапа в эволюции функций государства (хотя их лучше рассматривать как эвристические, а не исторические этапы, имевшие место в реальном времени). На первом этапе государство, в общих чертах напоминающее гоббсовское, решает базовую дилемму заключенных, принудительно обеспечивая уважение к жизни и собственности, причем считается, что это принудительное обеспечение включает и защиту от иностранного государства. Если подходить к политической теории так же, как к экономической, то подобное государство можно сравнить с монополистической однопродуктовой фирмой, создающей одно общественное благо, например "порядок". Тогда на втором, или "бентамовском" (утилитаристском), этапе государство будет напоминать многопродуктовую фирму, поставляющую широкий круг благ и услуг, прибыльное производство которых в условиях свободного предпринимательства сталкивается с дилеммой заключенных или с "проблемой безбилетника", а значит, требует принуждения для того, чтобы покрыть издержки. (Предполагается, что в рамках добровольных соглашений будут производиться либо отдаленные заменители нужных благ, либо близкие заменители, но в других, может быть меньших, количествах.) То, какие блага и услуги государство будет предоставлять дополнительно или какие дополнительные функции оно на себя возьмет, определяется на основе их собственных свойств. На третьей стадии эволюции своих функций государство будет производить широкий круг выбранных таким образом общественных благ и, наряду с этим, обеспечивать социальную справедливость.
Между этими этапами нет такого четкого разделения, как между естественным состоянием и государством. Каждый этап включает все "предыдущие" и отличается резкой активизацией одного типа функций без отказа от остальных. Когда в поисках согласия баланс политических сил склоняется в пользу ограничения продолжительности рабочего дня на фабриках, установления правил безопасности, расстановки дорожных знаков, постройки маяков и создания систем управления воздушным движением, строительства канализации, инспектирования боен, обязательных прививок путешественникам, управления школами и введения для родителей обязанности, чтобы их дети посещали эти школы, обучения крестьян тому, как им заниматься сельским хозяйством, а скульпторов - тому, каким создавать скульптуры, корректировки сложившейся практики, реформирования обычая, введения стандарта, то лицензию на эти частные улучшения дает утилитаристская доктрина. Ее действие, которое ныне превратилось в неосознаваемую привычку мышления, лучше всего можно понять как своего рода двухшаговое рассуждение. Первый шаг - это отказ от априорного консерватизма, неявное отрицание того, что у существующего устройства есть предпосылки в его пользу. Если воспользоваться одной из жемчужин, которые Майкл Оукшотт щедро разбрасывал перед своими читателями, то утилитаристы рассуждают
As if arrangements were intended
For nothing else hut to be mended ,
как будто все может и должно рассматриваться непредубежденным умом с тем, чтобы решить, надо это чинить или нет.
Второй шаг рассуждения (который может быть сформулирован так, что будет включать первый) заключается в том, что действия хороши, если хороши их последствия. ("Утилитаризм действия" приходит к этому результату напрямую, "утилитаризм правил" - опосредованно.) Таким образом, нам следует менять всякий институт, который может быть тем самым улучшен. Несмотря на репутацию антиинтервенциониста, Дж. С. Милль придерживался именно такой позиции. Он утверждал, что отход от laissez faire, сопровождающийся "увеличением правительственной власти без крайней к тому необходимости", является "в высшей степени вредным", если только этого не требует некое "общее благо", большее, чем вред, чтобы баланс положительных и отрицательных последствий был положительным. Он по крайней мере имел мужество явно указать на то, что общая форма аргументации в пользу "починки" должна предусматривать компенсацию возможных отрицательных последствий (хотя бы в виде "заглушки") - форма, делающая отстаивание идеи реформирования существующего устройства несколько более трудной задачей, потому что положительным последствиям в этом случае нужно быть не просто, а очень положительными.
Требование судить о действиях по их последствиям представляет собой сложное и своеобразное правило, как легко можно увидеть, рассмотрев природу последствий как таковых. Если мы не знаем, к каким последствиям приведет то или иное действие, то это правило означает, что мы не можем отличить хорошее действие от плохого до тех пор, пока оно не возымеет последствий. Не говоря уже об абсурдных моральных следствиях, такая интерпретация делает эту доктрину довольно бесполезной. С другой стороны, если мы знаем (или даже думаем, что знаем) эти последствия "наверняка", то это потому, что мы считаем, что они должны обязательно, предсказуемо следовать из конкретных действий. Но если это так, то последствия функционально неотделимы от действий, подобно тому как смерть неотделима от обезглавливания. В таким случае, говоря "это действие хорошо, потому что его последствия хороши", мы на самом деле утверждаем лишь то, что действие хорошо, потому что оно в целом хорошо. Это равносильно рекомендации проводить такие реформы, которые улучшают существующие институты, - абсолютно пустое правило.
Однако утилитаризм не позволяет нам считать действие (скажем, раздачу милостыни) хорошим, если его последствия плохи (нищий напивается на эти деньги и калечится, попав под машину). И наоборот, он требует одобрения действия, если мы одобряем его последствия. Между граничными случаями - полного незнания и полного знания последствий - лежит огромная проблемная зона, где утилитаризм связан с проблемой несовершенного предвидения. В этой зоне каждый политический шаг имеет несколько альтернативных вариантов развития событий (ex ante), хотя реализоваться может только один из них (ex post). Последствия ex ante представляются как имеющие большую или меньшую вероятность. Руководством к политическому действию, таким образом, становится не "максимизация полезности", а "максимизация ожидаемого значения полезности". Произнося это, мы в тот же момент сталкиваемся с лавиной проблем, каждая из которых неразрешима без обращения к авторитету.
Каждое из альтернативных последствий вполне может иметь разные вероятности для разных людей. В свою очередь, эти люди могут быть (а) хорошо или плохо информированы и (б) умны или глупы, и это проявляется при преобразовании имеющейся информации в вероятностные оценки. Учитывая (байесовскую ) природу рассматриваемых вероятностей, имеет ли смысл говорить о том, что они используют неверные вероятностные оценки для неопределенных последствий?
С другой стороны, трудно согласиться с тем, что о политике следует судить в терминах потенциально необоснованных, иллюзорных, наивных или пристрастных вероятностных оценок людей, которым предстоит радоваться ее последствиям или страдать от них. Что если они были введены в заблуждение пропагандой? А что если политика затронула нескольких людей, чьи субъективные вероятности должны быть использованы для оценки альтернативных последствий? Должен ли каждый оценивать последствия для себя на основе своих оценок вероятности наступления этих последствий? Очень заманчиво отказаться от некоторых из этих вероятностных суждений, оставив только "лучшие", или рассчитать некоторое взвешенное среднее нескольких лучших суждений и использовать его при максимизации ожидаемой полезности . Тот, кто имеет право выбирать "наилучшее" суждение или метод для расчета смешанного суждения, на самом деле неявно выбирает свое собственное.