…Окажись Соня и Головин в постели перед кинокамерой, происходящее между ними никак не потянуло бы на камасут-ру. И на журнал "Плэйбой", и на Песнь Песней, и на среднего качества эротический фильм, да и на добротную любовную сцену не потянуло бы… Страсти, вздохов, стонов, замирания сердца – чего не было, того не было. И он не осыпал ее страстными поцелуями до и благодарными после. Все, что происходило в кровати шириной сто восемьдесят сантиметров на несовременном белоснежном постельном белье, можно было назвать одним словом – НОРМАЛЬНО.
В первые месяцы брака Алексей Юрьевич очень старался, чтобы его юная жена научилась правильному сексу. Правильный секс для него был как правильный подъем в гору на лыжах. Как будто идешь со своим спутником параллельно – раз-два, раз-два, и оба одновременно на вершине.
А Соня никак не могла добраться до вершины – отставала, торопилась, падала, пыталась снова семенить вслед за ним, а то и вовсе садилась у подножия и говорила "брось меня". Но спортсмены не бросают отставших по дороге, и Головин терпеливо ждал ее, как ждут слабых, чтобы покорить вершину вместе. Он ждал и так вдумчиво наблюдал за ее реакциями, как будто Соня была дрессированным микроорганизмом, над которым он проводил серию экспериментов.
Но микроорганизм не вполне оправдывал его ожидания. Если Соня все-таки добиралась до пика, то ее долгожданный отклик был таким незначительным, словно реакция земли на извержение вулкана за многие тысячи километров, – так, едва заметное колебание или просто вздох. Неужели этот вздох – все, чем она может отплатить мужу за всю его заботу?.. Соне было неловко, что он тратит на нее так много времени, а получает такой незначительный результат, она все больше зажималась и все ловчее играла с Головиным в вежливую игру "мне было ОЧЕНЬ хорошо, спасибо большое, до свидания".
Но так напряженно было в самом начале их жизни, а затем, так и не научившись тому, чего он так методично от нее добивался, она вдруг осмелела и открыла свой собственный способ получать резкое мгновенное удовольствие. Удовольствие это было весьма скромным, и сам Головин играл в нем чисто техническую роль, ТАКОЕ удовольствие она могла бы получить и самостоятельно, без него, но… она прочитала кое-какую литературу и поняла: с ней происходит то же, что с большинством женщин. Так что зря она совестилась, что не может ответить Алексею Юрьевичу как нужно и притворяется. ВСЕ притворяются или почти все.
С годами интерес Алексея Юрьевича к ней закономерно уменьшался, секс все больше одомашнивался, в их интимном расписании довольно давно уже остались только субботы, но Соню это нисколько не печалило, – секс было не то, что занимало ее с утра до вечера. Если под успехом понимать движение от худшего к не такому худшему, то Сонина интимная жизнь была очень успешной, и на сегодняшний день, по тестам женских журналов (поставьте оценку своей сексуальной жизни по пунктам "желание", "регулярность" и "оргазм"), Соня выставила бы себе твердые четверки. В любви Головин был очень вежлив, он как будто всегда шел на полшага сзади нее, внимательно приглядываясь, все ли он правильно делает и чего бы ей еще хотелось. Соне кое-чего хотелось, а именно – чтобы он не был таким вежливым и чтобы было безумие, и страсть, и подчинение, но мало ли чего хочется… Кто сказал, что безумие и страсть достаются всем? Кто сказал, что у составителей тестов есть эти самые безумие и страсть?..
Ночные мысли, то горестные, то смешные, пришли и ушли, а утром уже была – жизнь.
Пришла домработница тетя Оля, подмигнула от входа:
– Мой-то сегодня ого-го…
Тетя Оля вела со своим мужем дядей Колей бурную любовную жизнь, обо всех ссорах, примирениях, дяди-Колиных супружеских подвигах и неудачах рассказывала Соне и всегда с придыханием говорила "мой". Но Соня не завидовала, ведь про Алексея Юрьевича никто не мог сказать "мой".
– А мой тоже сегодня ого-го… – вдруг соврала Соня и рассмеялась. Тетя Оля в ответ изумленно отвесила челюсть. Тетя Оля, конечно, понимала, что Хозяин тоже человек, она варила Хозяину овсяную кашу, гладила брюки и делала массаж, но "мой" и "ого-го" было все равно что увидеть президента в рубашке, трусах и носках. А Соня с Антошей были для нее просто Соня с Антошей.
Соня уселась в "крайслер" и поехала на работу – к десяти. Так что Соня, оказывается, только с виду была такая бездельница, а на самом деле при всем ее "крайслере", норках, драгоценностях и привычке забывать получать зарплату она вела тайную, скрытую от посторонних глаз трудовую жизнь. У Сони был не просто купленный ей для развлечения бутик или галерейка, а самая настоящая РАБОТА. Нормированная работа с десяти до половины шестого и ни минутой раньше, кроме среды, среда – творческий день.
Когда-то давно Соня сидела дома с маленьким Антошей, а Нина Андреевна твердила: "Человек должен исполнять общественный долг". Ни про какой общественный долг Соня не думала, гуляла с Антошей в Таврическом саду три раза в день, и вдруг – наверное, Нине Андреевне все же удалось правильно воспитать дочь, – вдруг в одночасье превратилась в тихого озлобленного зверя.
Зверь молча швырял Головину тарелки с едой, злостно уплывал глазами от семейного счастья, корчил неприятные рожи и прикидывал, как будут выглядеть котлеты на лице мужа, если на каждой щеке по котлете, а сверху завесить макаронами… или можно пюре, тоже неплохо…
Головин посмотрел-посмотрел на зверя и понял – если он будет и дальше оставлять его одного в квартире, зверь начнет грызть и царапать входную дверь, чтобы вырваться. Вырваться и гулять по своему кусочку мира, а не только по собственной кухне.
Сегодня у Сони Головиной, научного сотрудника Государственного Эрмитажа, кроме обычной текущей работы была еще полуторачасовая экскурсия – в 16.30.
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Группа, человек десять, одни женщины, почтительно повздыхав перед "Мадонной с цветком" и "Мадонной Литтой", вышла из зала Леонардо да Винчи, прошла последователей Леонардо и встала полукругом в зале итальянского маньеризма, сначала у режущей глаз диссонансом алого и зеленого "Мадонны с младенцем" Россо, а затем сдвинулась к соседней картине – темная кровать на светлом фоне, серебристо-серые тела счастливых любовников.
– Начало шестнадцатого века, Джулио Романе, "Любовная сцена", – сказала Соня специальным эрмитажным голосом.
Экскурсоводы в Эрмитаже делились на громких и тихих, громкие говорили так, словно были со своей группой одни в зале, а тихие немного слишком шептали. Соня была тихая, к ней приходилось прислушиваться.
– Эту картину приобрела Екатерина Вторая для своих покоев, картина всегда была в запасниках и появилась только в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году в Венеции и произвела там фурор. И только после этого ее повесили в зале. Вы видите, что здесь изображена любовная сцена, но очень интересен подход – любовь не с точки зрения счастья, а с точки зрения греха. Взгляните, башмачки у постели направлены друг к другу – это символ физической любви, но не супружеской, а запретной. И художник очень четко доносит до нас свою мысль о греховности этой запретной любви. Вот смотрите, кошка. Видите кошку? Кошка – это и есть символ греха.
– А собака? – спросил кто-то за ее спиной.
– Собака – это символ верности, – ответила Соня, почему-то побоявшись оглянуться, и растерянно добавила: – А может быть, собака тоже символ греха…
Группа двинулась в следующий зал, а Соня и Князев остались стоять у картины с серебристо-серыми любовниками. Стояли и смотрели друг на друга, как будто они были детьми и играли в войну. Соня была победителем и смотрела на Князева с выражением легкого торжества, а Князев смотрел на
Соню сердито, словно ему пришлось сдаться врагу и теперь он старается скрыть обиду и злость, но у него не получается… А потом злость в его глазах уступила место такой невыносимой влюбленности, что Соня жарко и сладко поплыла. И уплыла бы далеко-далеко прямо тут, у картины Джулио Романо "Любовная сцена", но куда же поплывешь, ведь группа отошла совсем недалеко, всего на несколько шагов, и теперь смотрела на нее довольно неприязненно – что это ты, девушка, романы крутишь в рабочее время, в наше!.. И Соня повела группу дальше по плану экскурсии, а Князев пошел рядом с ней.
– А у меня утром всего одна операция была небольшая, и… и на самолет, – застенчиво сказал он и удивленно добавил: – А ты маленькая. Я думал, ты высокая, а ты маленькая.
Соня и правда не доставала ему до плеча.
– Это я без каблуков, – ответила Соня, не удивившись этому "ты". Глупо было бы на "вы", когда "ты" было таким сладким. – Нам каблуки нельзя, паркет.
– Я уже часа два тут брожу.
– Да?.. – светски небрежно сказала Соня. – У мумии был?.. Эрмитаж, знаешь ли, такой большой-пребольшой. Ты бы мог меня тут неделю искать и не встретить.
И замерла при мысли, что так могло быть – не встретиться у картины Джулио Романо "Любовная сцена".
– Я бы тебя встретил, – уверенно сказал Князев, и у Сони перехватило дыхание.
Группа не желала любоваться чужим свиданием, даже таким романтичным, а желала продолжить встречу с прекрасным, и уже откровенно раздражалась на Соню, и даже холодно называла ее "девушка", хотя Соня была не девушка, а "Софья Сергеевна Головина, научный сотрудник Государственного Эрмитажа", – бэйдж висел у нее на груди. А на Князева женщины поглядывали без раздражения и даже как-то при-хорошились и подобрались. Наверное, они, как и Соня, считали, что он очень красивый, положительный и похож на военврача из старых советских фильмов.
– Перед вами Рубенс, "Тарквиний и Лукреция". У этой картины необычная судьба. Эту картину Геббельс подарил своей возлюбленной. И не так давно один из российских бизнесменов выкупил ее у наследников, отреставрировал и передал нам на два года. Кстати, у нас свой Рубенс лучше, – ревниво добавила Соня.
– Где у нас? – спросили из группы. – В России?
– Ну что вы, – опешила Соня, – нет, не в России и не в странах СНГ, а у нас, в Эрмитаже… Сюжет картины известен: Тарквиний обезумел от страсти, – посмотрите, какой напор во всем его облике! Он угрожает Лукреции, – если она не уступит его домогательствам, он убьет ее и положит рядом с ней грязного раба. И тогда она будет опозорена после смерти… Лукреция уступила и закололась кинжалом, попросив мужа отомстить за нее. Представляете?
Группа представляла.
– Посмотрите, какая Лукреция красивая! – с жаром сказала Соня.
Группа посмотрела на Соню с сомнением. Лукреция была толстая, с неровными ногами, вся в жирных складках – очень далека от современного идеала, к примеру от тоненького научного сотрудника Государственного Эрмитажа Софьи Сергеевны Головиной. Почему к этой жирной Лукреции такая страсть, непонятно, – было написано на лицах экскурсантов. Хотя, конечно, это очень вдохновляет – можно быть такой же толстой, а какой-нибудь знакомый Тарквиний все равно обезумеет от страсти.
– У тебя эротическая экскурсия?.. – прошептал Князев.
– Ты бы отрезал Лукреции целлюлит? – прошептала Соня, и они засмеялись, тихонечко, чтобы Соню немедленно не уволили с работы.
– Пойдемте к следующей картине, – сказала Соня и повела группу дальше. – Николас Берхем, "Похищение Европы". Зевс полюбил земную женщину, принял образ белого быка и был так мил, что она перестала его бояться и украсила его цветами. И тогда он, то есть Зевс… то есть бык, опустился на одну ногу, и она села на него, и он помчал быстрее и быстрее в море и умчал ее на Крит, и… экскурсия закончена, до свидания… – скороговоркой сказала Соня.
Группа медленно рассасывалась по залу, на прощание приятно улыбаясь Князеву и неприятно Соне, а одна женщина, тол-стая-претолстая, раз в пять толще Лукреции, вернулась к Соне и сказала: "Какая же вы счастливая". И ушла. Наверное, она была такой толстой, что уже не видела себя в роли Европы при красавце Князеве в роли Зевса, а остальные все еще представляли себя то ли Европой, то ли Лукрецией. Или же толстушка просто была счастливая, и чужая страсть, даже в рабочее время, ее не раздражала. А Соне вдруг стало весело, так весело, как будто она ребенок и опилась лимонада с пузырьками.
– Ты можешь сейчас уйти? Пожалуйста, – Князев так откровенно взглянул на Соню, что с ней немедленно произошло что-то фантастическое из области физиологии: ее одновременно бросило в жар, в холод, затошнило и накрыло теплой волной.
– Могу. Хочешь, пойдем в буфет, кофе выпьем. Или можно в залах погулять. В Египте всегда много народу – там собираются любители мумии, а в античном всегда пусто. Или в археологии…
В археологию все ходили выяснить отношения, и при случае там можно было даже поцеловаться, когда служительница отвернется, особенно в бронзовом веке было удобно.
-А… ты совсем уйти не можешь?.. Ну… что же делать… а у меня самолет через три часа, – растерянно произнес Князев и опять стал так похож на побежденного мальчишку, что Соня незаметно прикоснулась к его руке, подумала и повела его к себе, в фонд русской живописи.
Они молча прошли вдоль Невы, по темному коридору с гобеленами, по Салтыковской лестнице, и остановились в небольшом зале с дубовыми панелями, посреди книжных шкафов. Сквозь стекла блестели огромные черные тома с золочеными надписями.
– Ему родители подарили в день свадьбы, – тонким голосом сказала Соня и подумала: "Соня Николаева, ты дура!"
– Кому? – охрипшим голосом спросил Князев и подумал, какая она нежная прелесть, когда вот так стесняется и робеет.
– Николаю Второму. Ему эту библиотеку подарили родители в день свадьбы.
Почти по всем залам можно гулять, где захочется, а в библиотеке Николая Второго нет. Князеву можно было быть только с краю, у окна, за бархатным вишневым шнуром, а внутри, в самой библиотеке, по другую сторону бархатного вишневого шнура, нельзя. По другую сторону бархатного вишневого шнура разрешалось быть Соне, ну и другим, конечно, научным сотрудникам, научникам, как их называют в Эрмитаже, – звучит как будто это такой жук, жук-научник.
И тут произошло невероятное. Соня приподняла шнур и пропустила Князева в библиотеку Николая Второго, и Князев шагнул ЗА бархатный вишневый шнур. Это было преступление, признание в любви, вручение ключей от спальни, в общем, ужасная глупость, которую невозможно совершить в реальной жизни, а только во сне. Как если бы Князев привел Соню в операционную и усадил в кресле пить кофе у операционного стола. Но Алексей Князев этого не знал, хотя все происходящее и показалось ему нереальным, – оказаться внутри, за шнуром, было все равно что зайти в картину или стать выставочным экспонатом.
Они молча поднялись по скрипучей лестнице на антресоли, повернули налево в маленькую дверь и прошли в бывшие бельевые, а теперь фонд русской живописи. Здесь, в фонде, Соня сидит одна. Днем могут сотрудники забежать, а вечером она вообще ОДНА. А Князев не знает, что она тут ОДНА.
– Что это? – спросил Князев, оглядывая маленькую комнатку, в которой стояли только стол и стул.
– Это кабинетик, мой. А во второй комнате шкафы и стеллажи для хранения картин. Тебе туда нельзя. Вообще-то тебе и сюда нельзя, – объяснила Соня. – Это хранение, фонд, понимаешь? Я храню русскую живопись.
Соня присела на краешек стола. Князев оперся о стол руками, и Соня оказалась в его руках, как в раме. Князев поднял голову, посмотрел на Соню, такой трогательно беззащитный в своей страсти, будто думал то же, что думала она, – ну пожалуйста, Господи, можно мне один раз прикоснуться, мне бы только один раз прикоснуться, только один раз, и все… И от смущения Соня заторопилась, зачастила:
– У нас коллекция не такая, конечно, как в Русском, но есть Брюллов, Маковский, Нефф, Моор, Матвеев, Виш… – на этом слове Князев ее поцеловал. – Вишняков, Гроот…
Князев кивнул на портреты, развешанные по стенам:
– Это кто?
– Это Палантин венгерский Стефан-Иосиф… А это портрет офицера Бомбардирского полка. Художники все неизвестные. Но это они сейчас неизвестные, а через двадцать лет мы не знаем, что будет… – зачем-то добавила Соня, как будто Алексею Князеву было дело до Палантина венгерского или до офицера Бомбардирского полка.
Князев наклонился к ней, уткнулся лицом в бэйдж.
– Но… мы же и незнакомы почти, – пролепетала Соня в стиле тургеневской барышни, трогательно и беззащитно.
– Не думай об этом, – ответил Князев в стиле Джеймса Бонда, решительно-ласково. И дальше не было ничего, кроме того, что должно было произойти, ну просто никаких вариантов, потому что она всегда, всю жизнь, так хотела хотя бы немного побыть в его руках, а этой ночью строила планы, что бы такое по медицинской части у него с собой сделать – нос укоротить или еще что-нибудь, лишь бы он до нее дотронулся.
Соня уткнулась лицом ему в шею и украдкой слизнула капельку пота. И Зимний дворец поплыл под ее ногами, и потемневшие портреты неизвестных художников поплыли, и офицер Бомбардирского полка – белые букли, надменный взгляд, поджатые губы – напряженно и печально глядел на чужую любовь.
…Так все быстро произошло – просто мгновения острой страсти, причем скорее ЕГО, а не ее.
Напрасно мужчины думают, что хоть что-то имеет значение в любви, долго ли коротко – неважно, имеет значение только, что это ОН. И никакой неловкости Соня не почувствовала, несмотря на то что комнатка со столом и стулом была совсем не приспособлена для любви чужих, не привычных друг другу людей.
Князев отпустил ее и отодвинулся, продолжая держать за руки. Соня чихнула, и они засмеялись. Сегодня днем она достала со стеллажей кучу пыльных папок и положила на стол, и теперь ее можно было вытряхивать, как ковер на бельевой веревке.
– А на тебе печать, – сказала Соня.
– Какая печать?
– Какая-какая, печать греха… На тебе МОЯ печать, печать хранителя. Я – хранитель.
– Ты хранитель? – Алексей Князев смотрел на нее удивленно, словно он только что прижимал к себе хранителя из древнего предания, седого старика с бородой и связкой ключей на поясе.
– Я хранитель мумии, – серьезно сказала Соня. – Представляешь, дети заглянут в саркофаг, а мумии нет… Вот я и посматриваю за ней, чтобы она не сбежала.
Эрмитаж – это был Соне подарок от Головина.
Когда она, просидев дома с Антошей несколько лет, превратилась в зверя, готового грызть входную дверь, лишь бы вырваться на волю, Головин поступил Соню в институт. Отдал ее на музееведение в Кулек – Институт культуры, как ребенка отдают в хороший ведомственный детский сад, а затем, как ребенка отдают в хорошую школу, отдал в Эрмитаж на должность лаборанта.
Это, казалось бы, пустяковое место на самом деле было самым престижным из всех возможных, потому что – Эрмитаж. Попасть в Эрмитаж можно было, только правильно ответив на вопрос "Ты чья?", потому что Эрмитаж особенное место, и чужие здесь не ходят. Головин так грамотно выстроил цепочку и вышел на завотделом истории русской культуры, что Соня стала своя.
– Я всю жизнь мечтала… это библиотека Николая Второго… – деревянным от волнения голосом сказала Соня хранителю русской живописи, строгой даме с лицом из прошлой жизни, словно сведенным к глазам, как на портретах Крамского. Строгая дама когда-то впервые провела шестилетнюю Соню с экскурсионной группой по Эрмитажу, но, конечно, не узнала Соню, – мало ли девчонок замирало на главной лестнице под плафоном Дициани "Боги на Олимпе".