– Согласен, – кивнул Колин после минутной паузы. – Давайте выпьем еще шампанского.
– Но все же, – продолжала Линдсей, – вы вели себя неразумно. Обещайте, что вы позволите мне заплатить половину, хорошо?
Колин колебался. Некоторое время он смотрел на Линдсей с непонятным выражением. Линдсей подумала, что он выглядит так, словно кто-то подкрался сзади и нанес из-за спины неожиданный удар. Потом на его лице появилась улыбка. Брови, которым Катя присвоила эпитет "мефистофельские", приподнялись и изогнулись, голубые глаза засветились теплом. Катя была права, мелькнуло в голове у Линдсей, и Пикси тоже: Колин Лассел не только красив, но и очень привлекателен. Ее не тянуло к нему, но теперь она понимала, что могли видеть в нем другие женщины.
– Люблю независимых женщин, – сказал он. – Теперь вы можете доесть омара, но сначала вам придется убрать руку.
Линдсей, совершенно забывшая о том, что держит его за руку, отпустила ее и принялась за омара. Она размышляла о характере Колина, который, ей казалось, она теперь понимала. Он истинный англичанин, думала она, и в этом ключ к его характеру. Он англичанин, мягкий, добрый, возможно, не настолько неопытный в отношении женщин, как она решила вначале, но трогательно чувствительный и неспособный на обман и предательство. Она начинала понимать, что связывало его с Роулендом: оба были склонны к иронии. Колин, наверное, был немного моложе Роуленда, говорить с ним ей было несравненно легче, чем с Роулендом. Она решила, что должна все время помнить о его уязвимости и щадить его. Своей неуверенностью в себе он напоминал ей Тома. Его хочется защитить, оберегать, подумала она и, подняв глаза, одарила Колина теплой, почти материнской улыбкой. А Колин, заметив свет этой улыбки, испытал острое разочарование, но поскольку он и вправду был истинным англичанином с безупречными манерами, ничем его не выдал.
Он напомнил себе, что только что довольно удачно преодолел крутой поворот. Теперь они снова были на прямой дороге. Прибавь газу, посоветовал он себе и похлопал по карману пиджака, в котором лежал некий конверт.
Когда лучше всего его вручить? Перед уходом? Может быть, за кофе? Или когда он будет провожать Линдсей обратно в отель? Он решил положиться на обстоятельства. А пока, думал он, надо вести себя очень осторожно. Линдсей замечает детали, предательские детали вроде костюмов.
Когда Линдсей отвернулась, он под прикрытием скатерти снял с руки золотые часы от "Патек Филипа", потому что вряд ли можно было заявить, что он и их откопал в одном магазинчике. Он сунул часы в карман и сразу ощутил себя в большей безопасности.
– Итак, – сказала Линдсей, улыбаясь самой чарующей и женственной улыбкой, – расскажите мне о доме, где живет ваша тетя.
От этой улыбки у Колина закружилась голова, хотя он почти не пил.
– Он называется "Конрад", – начал он, – и это очень странное, я бы даже сказал, зловещее место.
9
Тем же вечером, оставшись один в своих мрачных апартаментах, Корт тоже вел разговор о "Конраде", и этот диалог был страстным и напряженным, несмотря на то, что происходил лишь в его сознании. Он начался сразу после того, как ушли Марио, Талия и Колин.
Как только за ними закрылась дверь, в его сознание потоком хлынула какофония возражений, упреков, жалоб, невнятных утверждений и необоснованных обвинений. Корт неподвижно стоял в темной комнате в стороне от лампы, освещавшей его рабочий стол, не пытаясь сопротивляться хаосу, объявшему разум. Он давно привык к этому наваждению: каждый раз, когда он прекращал работу – процесс, требовавший всей его энергии и силы воли, – он чувствовал себя обессиленным и опустошенным, а в сознании возникало нечто вроде энергетического вакуума, куда могло устремиться все, что угодно.
На этот раз – "Конрад". Корт застыл в ожидании, стараясь дышать как можно ровнее. Он знал, что через некоторое время какофония утихнет, а хаос обретет более упорядоченную форму. Он зафиксировал взгляд на одном из предметов – каком, не имело значения, – в данном случае это был оконный переплет. Рейки восьми футов в высоту и, по крайней мере, шестифутовой толщины встречались, образуя крест, что казалось ему не символичным, а просто немного забавным, поскольку он был неверующим. Он смотрел на этот крест, отмечая про себя, что на улице слышны возбужденные голоса. Этот англичанин-менеджер явно дал волю своим чувствам, но он с равным успехом мог бы выражать свой протест на языке урду. Корту было все равно, он даже не прислушивался к его словам.
Через некоторое время, когда голос Лассела смолк и настала тишина, диалог с женой, который он мысленно продолжал вести, стал более спокойным, ее возражения слышались все реже и наконец совсем стихли, теперь Корт слышал только собственный голос. "Зачем? – говорил он. – Зачем тебе нужен этот "Конрад"?"
Он сразу почувствовал прилив сил и сказал себе, что приступ помрачения, кажется, прошел. Остались лишь многочисленные "зачем" и "почему", эти давно знакомые демоны, постоянно мучившие его. Во всяком случае, теперь можно было пошевелиться, снова обратиться к реальности, хотя он отдавал себе отчет в том, что, кроме работы, в его жизни нет ничего по-настоящему реального. Он поднял одну из картонных коробок, загромождавших комнату, и поставил ее в круг света на черный рабочий стол.
Он больше не взглянул на кучу цветных снимков, в беспорядке разбросанных по столу, не собираясь ни просматривать их, ни приводить в порядок. Каждый день, приступая к работе – здесь ли, в студии ли, – он точно знал, какой конкретной цели собирается достигнуть и сколько душевных сил, воли и энергии потребуется на ее достижение. Стремясь к этой точке, он останавливался на полуслове, на полукадре, а тех, кто с ним работал, он тащил за собой, не гнушаясь никакими средствами. Он злился, раздражался, запугивал, оскорблял, льстил или очаровывал – все, что угодно, лишь бы достигнуть пункта назначения.
Он открыл крышку коробки, сдвинул все, относившееся к съемкам, на край стола. В течение всего дня эти бумаги обладали магической силой, ибо были сырьем, необходимым для его искусства, столь же ценным, как и пленка, камера, актеры и свет. Теперь они не имели над ним никакой власти и вновь должны были обрести ее завтра в семь утра.
Из коробки он вынул материалы, собранные для него специалистами. Там было все, что касалось "Конрада": старые журналы по архитектуре, пачки фотографий, старых и новых, фотокопии оригинальных планов здания, более полувека хранившиеся в архивах. Корт выложил все это на стол и уже не в первый раз стал внимательно изучать.
Он рассматривал казавшийся ему гротескным фасад с его барочными излишествами и готическими башенками, придававшими зданию таинственный вид. Ему не нравился зияющий зев входа, окна, похожие на бойницы, прорезавшие башенки, пунктирной линией подчеркивавшие линию кровли и угрожающе устремленные на зрителя, как бесчисленное множество голодных глаз.
Его жена мечтала купить квартиру номер три, расположенную в северной части здания и выходящую окнами на Центральный парк. Она уже несколько раз смотрела ее и каждый раз упорно отказывалась брать его с собой.
– Томас, – говорила она, – ты ведь не хочешь, чтобы я там жила, и не веришь, что меня туда пустят. Так в чем же дело?
Тогда он обращался к этим материалам. Сейчас он изучал планы, созданные архитектором Хиллиардом Уайтом восемьдесят лет назад. По плану он мог понять, как расположены комнаты в квартире три, мог оценить их размеры, а фотографии и описания в журналах и книгах давали представление об интерьере. Он почти воочию видел анфиладу больших комнат, двери из которых вели в другие комнаты. Квартира была огромной, и только теперь он понял, что она к тому же двухуровневая. В аттике – на втором этаже, вход на который было не так-то просто отыскать, – располагались спальни, и в одной из них собиралась спать его жена. Уже состоялась ее последняя встреча с правлением "Конрада", а завтра утром должна была решиться ее судьба.
Предположим, что вопреки всем расчетам они ответят "да", думал Корт. И как тогда попасть на второй этаж, в ее спальню?
Он склонился над планом. Неспециалисту было довольно трудно его расшифровать, но все же Корт нашел лестницу. Там была лестница, но где она начинается?
Он понял, что план не дает полного представления о действительности. Это было все равно что смотреть в ярко освещенную комнату с улицы: когда все ее тайны уже готовы предстать взору соглядатая, кто-то подходит к окну и задергивает портьеру.
Вдруг его охватил гнев, руки задрожали. Яростным движением он смахнул на пол бумаги, и тут же в голове снова воцарился хаос, и два голоса снова вступили в бесконечный спор. "Это так мучает меня, Томас, так мучает", – жаловалась жена, и тогда он закричал на нее, заставил умолкнуть.
Он доказал ей, что с самого начала ее план был чистым безумием. Почему она продолжает эти унизительные процедуры, к которым ее принуждает правление, почему они проверяют ее финансовые дела, копаются в подробностях личной жизни? Зачем она наняла за огромную сумму биржевого маклера, а потом обратилась в одну из самых дорогих манхэттенских адвокатских контор? Все эти деньги и усилия пойдут псу под хвост, кричал он, обрушивая поток упреков на ее склоненную голову. Ни деньги, ни адвокаты не помогут ей проникнуть в "Конрад", а если этот маклер – человек по имени Жюль Маккехни – утверждает обратное, то он просто пользуется ее идиотской доверчивостью. Неужели она этого не видит?
Он напомнил ей, что "Конрад" – кооператив и его правление само решает, кого принимать, а кому отказывать. Уже несколько десятков лет это правление действует в обход всех законов, особенно законов, касающихся дискриминации по расовым признакам, цвету кожи и полу. "Конрад" – это крепость, и ее подъемные мосты не опускаются ни для актрис, ни для разведенных женщин, ни для нуворишей. Неужели ни она сама, ни ее брокеры не удосужились проверить: ни один представитель актерской профессии, не говоря уж о кинозвездах, никогда не жил в "Конраде", хотя очень многие этого хотели. И за двадцать пять лет в этом доме не вырос ни один ребенок.
Там обитали пожилые богатые англосаксы, принадлежавшие к протестантской церкви. Они верили в социальное деление, потому что сами они и все, с кем они не брезговали иметь дело, принадлежали к высшему классу. Они верили в деньги, при условии, что они получены в наследство, что очищало их от скверны, и они верили в Бога епископальной церкви, хотя не следовали ни одному из его учений. Они несут в себе зло, негодовал Корт, и это здание насыщено злом, и я не позволю, чтобы там жил мой сын!
– Наш сын, – мягко поправил его голос жены. – Я хочу там жить, Томас. И у меня другие представления о жизни, чем у тебя. Там я буду чувствовать себя в безопасности. Это не имеет к тебе никакого отношения, это мой выбор. Это моя жизнь.
Этот ответ, который всегда приводил его в ярость, ровным счетом ничего не объяснял. Наташе было от природы свойственно нежелание объяснять себя и свои поступки, и иногда ему казалось, что именно невозможность понять жену и привязывает его к ней.
В порыве злобы на нее и на себя он выскочил из дому в одном пиджаке, забыв о холоде. У него была машина с хорошим надежным шофером, но он не любил, когда кому-нибудь становилось известно о его перемещениях, точно так же, как не любил, когда кто-то знал, о чем он думает. Поэтому он остановил такси, подумав, что надо было бы вернуться домой за пальто, но так и не сделав этого. Разумеется, он опасался холода – как и пыли, дыма, пыльцы и тысячи других невидимых частиц, летающих в воздухе. Это было неизбежным следствием его болезни, из-за которой он временами ненавидел самого себя. Сначала он велел шоферу ехать в "Карлейл", где его ждал сын, но потом он передумал, поняв, что ему нужно что-то другое, и поехал в театр, где сейчас его жена выходила на сцену в ночном представлении "Эстеллы".
Почему? Этот вопрос преследовал его всю дорогу, пока автомобиль мчался по шумным людным улицам до Таймс-сквер, и уже потом, когда он стоял возле театра и смотрел на подсвеченную афишу на фасаде, где гигантские буквы складывались в имя его жены.
Почему она собирается поселиться там и исключить его из своей жизни, если она все еще любит его и, так же как и он, нуждается в поддержке и утешении? Почему она так стремится работать с ним и не хочет с ним жить? Вызвано ли это решение вечным страхом перед Джозефом Кингом или есть другая, тайная причина? Он оглянулся через плечо, потому что, как это часто бывало, у него возникло ощущение, что кто-то за ним следит. Никого не обнаружив, он повернул за угол и через служебный вход вошел в театр с привычным чувством, что, может быть, найдет здесь ответ на свои вопросы.
Он дошел до двери в Наташину уборную, где ему преградили дорогу – сначала странное, не то бесполое, не то двуполое существо, которое Наташа выбрала в качестве своего костюмера, а потом один из ее телохранителей, вернее, любимый телохранитель-техасец.
Корт был высоким человеком, но техасец глядел на него сверху вниз. Корт холодно рассматривал этого красивого, прекрасно сложенного блондина, похожего на ребенка-переростка, и думал, может ли тот оказаться более интеллектуальным, чем предполагает его внешность.
– Не думаю, что вы сможете защитить мою жену, если она будет находиться на сцене, а вы здесь.
– Согласен, но так хочет мисс Лоуренс.
– Передайте, пожалуйста, моей жене, что мне нужно с ней поговорить. Сейчас я собираюсь навестить сына и буду ждать ее там.
На лице молодого человека отразилось сомнение.
– Боюсь, что после представления она поедет не в отель. Она обедает со своим маклером по фамилии Маккехни.
– Ах, да, она мне говорила. В таком случае скажите, что я позвоню ей завтра утром.
– Я передам. – Он замолчал, и его голубые глаза, невинные, как небо в деревне, задержались на лице Корта. – Чем еще могу быть вам полезен, мистер Корт?
– Спасибо, мне больше ничего не нужно.
По лабиринту коридоров, через бесчисленные двери он дошел до каменной лестницы и пролет за пролетом стал взбираться наверх. На одной из площадок ему пришлось остановиться, потому что он почувствовал предупреждающее стеснение в груди. Затем он добрался до самого верха, до звуконепроницаемой кабинки со стеклянной передней стенкой, нависавшей над зрительным залом. Отсюда, как из орлиного гнезда, он мог видеть всю сцену. Двое техников, привыкших к его неожиданным визитам, подняли головы, кивнули и снова повернулись к мигающим огонькам панелей компьютеров. Один из них молча протянул ему наушники, и он остался стоять, держа их в руке и наблюдая, как вспыхивают и гаснут бесчисленные зеленые и красные лампочки. У него возникло странное ощущение, что он находится в кабине самолета, что они взлетают, набирают скорость и высоту, и ему казалось, что наконец-то все его вопросы перестанут существовать. Еще миг – и он будет знать все ответы.
Он шагнул вперед к стеклянной стене, на мгновение ощутив головокружение и страх перед открывшейся внизу темной пропастью зрительного зала. Потом далеко-далеко, на другой стороне пропасти, он увидел фигуру Эстеллы, фигуру своей жены.
Он видел, как беззвучно шевелятся ее губы, открывается и закрывается рот, он с нежностью смотрел, как она движется по сцене – прелестная юная девушка в белом платье. Он смаковал ее немоту, потом нехотя надел наушники. В уши ударила волна музыки и с ней голос Эстеллы.
Шла четвертая сцена первого действия, дуэт жестокого ребенка Эстеллы и бедного, униженного и смущенного Пипа. Корт не любил и даже презирал мюзиклы и с пренебрежением относился к создавшим их композиторам. Он советовал Наташе не брать эту роль и сулил ей провал, но ошибся.
Эта музыкальная сцена, одна из наиболее удачных, по всеобщему мнению, ему тоже совсем не нравилась. Он понимал, что партия трудна для исполнения, а в мелодии интригующе переплетаются мажор и минор, но ее горьковатая сладость была ему не по вкусу. И тем не менее он оказался беззащитен перед этой музыкой. Голос жены прорывался к нему в мозг и бил по сердцу, как он ни пытался сопротивляться.
Томас снова почувствовал, как сжимается грудь, услышал собственный сдавленный стон. Он сорвал с себя наушники и выбрался из кабинки. Потом, не глядя под ноги, стал спускаться по каменным ступенькам, а в ушах у него звучал голос жены. На половине лестницы он свернул не в тот проход и едва не заблудился в лабиринте коридоров, снова нашел дорогу, спустился и выбежал на улицу мимо стоявшего у служебного выхода дежурного, который при виде его издал сочувственное восклицание. Он изо всех сил старался успокоить дыхание и побороть возбуждение, которое всегда усиливало приступы. Оказавшись в темном переулке, он благословил темноту, отошел подальше от театра, от любопытных глаз и, задыхаясь, прислонился к стене.
Астматический приступ был сильным и болезненным. Он слушал сирены и рев автомобилей, каждый из которых извергал в воздух яд, наконец достал ингалятор, который всегда носил с собой. Он закинул голову, нажал на крышку и глубоко вдохнул – раз, другой. На третий раз стимулятор адренорецепторов подействовал, дыхание стало успокаиваться, а кулак, сжимавший грудь, разжался.
Он ждал, стараясь дышать спокойно и неглубоко. В театр через служебную дверь вошли две женщины, вышел один мужчина. На него не обращали ни малейшего внимания, возможно, его даже не видели, и Корт, ненавидевший, когда кто-либо становился свидетелем его приступов, был этому рад.
Он проводил глазами ничем не примечательного мужчину, вышедшего из театра и через минуту исчезнувшего за углом. Ему пришло в голову, что этот мужчина вполне может оказаться Джозефом Кингом, как мог им оказаться любой другой человек, встреченный сегодня, вчера, завтра.
Джозеф Кинг мог сидеть за рулем такси, принимать его заказ в ресторане. Он мог работать бок о бок с ним в проявочной или пить вместе с ним шампанское на кинофестивале. Возможно, Кинг когда-то действительно работал с ним или с Наташей. В последнее время подозрение, что он был каким-то образом связан с кинобизнесом, находило подтверждения: становилось ясно, что он так же хорошо знает кино, как жену Томаса Корта.
Кинг был никем и мог быть каждым. Бессонными ночами Джозеф Кинг часто смотрел на него из зеркала. От этого человека, который убивал свою жертву постепенно, каплю за каплей вводя яд в ухо, было невозможно избавиться. Корт считал его невидимым и бессмертным, даже если бы он умер – а Корт чувствовал, что он не умер, – он продолжал бы жить в сознании людей, подвергавшихся его преследованиям. В этом и заключались его особая опасность и особая сила.
Высокий, маленький, темноволосый, белокурый, старый, молодой? Каким он был? За пять лет Корт не нашел ответа ни на один из этих вопросов. Он стоял, прислонившись к стене, и ждал, пока утихнет сердцебиение и можно будет свободно дышать. Когда ему стало лучше, он оттолкнулся от спасительной стены и двинулся по переулку. Дойдя до угла, он отвел глаза, чтобы не видеть имени жены, пылавшего на фасаде театра. Он смотрел на поток транспорта, выискивая в нем свободное такси, которое увезло бы его от этих омерзительных холодных улиц и доставило бы к сыну. Машина за машиной, все с пассажирами. Боль в груди утихла, но тревога его не оставила.