Только я увидел. Пришлось… Нельзя уйти от того, что сам же ищешь. Увидел и оторопел, понимая, что к такому невозможно подготовиться. Что лучше ослеп бы, чем так. Первый, кого заметил - Макс, который засунул револьвер себе в рот и смотрел перед собой, не говоря ни слова. Он сидел, упершись о стену, смотрел в одну точку и даже не дрогнул, когда я ворвался в комнату. Он не видел меня, смотрел куда-то в сторону и ничего вокруг не видел, не слышал ни звука, а глаза - пустые, неживые, словно ненастоящие. Как будто не человек перед тобой - а манекен, обтянутый человеческой кожей. Я выбил ногой пистолет из его рук и пнул подальше в сторону, в глаза его смотрю - а он не реагирует. Вообще. Ни слова, ни движения, ни сопротивления. Я готов был к драке, ругани, борьбе, я даже замахнулся, чтобы заехать ему в челюсть, только тут не с кем было драться. Он сейчас был не здесь, шевелил губами, повторяя что-то про себя. Опять и опять, снова и снова. И мне казалось, что вот так вот выглядит крайняя грань безумия. Не того, яростного, которое сметает все на своем пути, а опустошающего, того, которое превращает человека в жалкую оболочку. Ты можешь делать с ней что угодно - больше не страшна никакая физическая боль, потому что вся она - внутри. Она - это все, что осталось. Она разливается внутри, вытесняя все… чувства, эмоции, мечты, сожаления - все. Заполняя собой нутро, сжирая, обугливая, кромсая… медленно, изощренно, не позволяя выплескивать себя наружу. Боль, которая становится тобой.
Его моментально увели… Приказал отвезти в загородный дом и закрыть… Теперь у тебя, Макс, будет много времени, чтобы "оклематься". Потом поговорим. Позже. Обязательно поговорим.
А после того, как увидел сестру, тут же пожалел, что сам не пристрелил ублюдка этого больного. Будь он проклят! Проклят тысячу раз! Потому что то, что он с ней сделал… Так не поступают даже с самой последней дрянью.
Это не человек. Это психопат, который не заслуживает теперь даже того, чтобы просто смотреть в ее сторону.
Бл***! Как же больно! Смотреть больно, а что же пережила она! У Меня руки задрожали от того, что увидел! Застыл на месте на миг, словно парализовало меня, сделать шага не мог, надеясь, что с ума сошел и мои же глаза сейчас меня обманывают. Что мираж это… что мне, бл***, самого героином накачали и сейчас я вижу какие-то галлюцинации.
Она лежит на полу… Не двигается, ладонь маленькую в кулак сжала, а я смотрю на ее пальцы, перепачканные кровью, ногти, обломанные до мяса, бурые разводы крови на полу, и не могу пошевелиться. Понимаю, что пульс нащупать нужно, а руки словно не мне принадлежат. Боюсь, бл***, что прикоснусь - и не почувствую биение жилки, что тело ее коченеть начинает…
Гребаное дежавю… Еще одна женщина, которую любил, лежит в луже крови и умирает у меня на глазах. Смотрю на сестру - и свадебное платье вижу, волосы вместо темных светлыми стали, на губы безмолвно сжатые смотрю - а они шептать начинают… Замотал головой, рассеивая это видение. Я начинаю сходить с ума. От этой боли, от вины, от страха, что поздно уже… От злости на самого себя, что не уберег. Еще одну! Дернулся наконец-то и приложил пальцы к шее. Еще раз и еще раз, убеждаясь, что это не игра моего воображения. Жива! Жива! Словно из кошмара вынырнул.
– Врачей сюда. Быстро! Быстро, я сказал!
Они вбежали в комнату, а я орал на них, чтоб аккуратнее там, чтобы боль не причинили, и хотелось смеяться над самим собой. Какая боль? Что может быть больнее? Да и не в сознании она, не чувствует ничего. Только хотелось сейчас с ней, как со статуэткой фарфоровой, аккуратно, бережно, словно вину свою искупая за то, что не успел вовремя.
Они унесли ее, прикрыв тело простыней. Белоснежной, чистой, как ее душа, и на ней сразу же проступили красные пятна. Как проклятие. Ткань пропиталась ее кровью, только эти раны ничто по сравнению с тем, что она почувствует, когда проснется…
Потом, спустя время, когда я буду перематывать в голове этот день бессчетное количество раз, я пойму, что заставило меня возненавидеть Макса. Да, у меня было много причин для этого, но щелчок произошел в тот момент, когда посмотрел на ее кожу. Она была настолько бледной, тонкой и чувствительной, что Дарине всегда приходилось прятаться от солнца, чтоб не обгореть, за это Карина шутливо дразнила ее, называя аристократкой. А тогда я не увидел на ней ни одного живого места. Ублюдок закрасил эту хрупкую бледность кровавыми узорами ссадин и увечий, исполосовал до месива, превратив в кусок мяса. Когда прибежали врачи и начали перекладывать ее на носилки, я вздрагивал каждый раз, когда к ней кто-то прикасался. Потому что там не осталось тела - оно превратилось в одну сплошную рану.
Я спустился вниз по стене и крепко сжал голову руками. Что же ты натворил, Макс? Что ты, бл***, наделал. Я не дам тебе сдохнуть, я тебе с того света вытащу, чтобы ты жил с этим. Один. Чтобы каждый день перед глазами у тебя все это кровавой пеленой стояло, чтобы ни один крик не затихал в голове и сводил с ума. Только рядом никого не будет. У тебя больше нет ни брата, ни жены, никого. Ты сам так захотел. Сам выбрал…
Какой тварью нужно быть, чтобы совершить это! Лучше убил бы! Одним выстрелом. Горло перерезал. Казнил. Но вот так… как последнюю дрянь. Надругался. Унизил. Растоптал. Цинично ломал, наслаждаться ее криками, болью и страданиями…
На полу - тоже все в крови. Казалось, что вся комната залита ею. Даже стены. На них - брызги алого цвета, они еще не успели побагроветь, слишком свежие. Словно еще один удар: "Вот, смотри, Андрей, что он с ней делал. Смотри!" Дьявол, как же тяжело. Невыносимо тяжело. Да лучше бы не отыскалась она тогда. Выживала, как умела, в том интернате. И выжила бы, выжила. Потому что там всегда готова была к удару, там ни к кому спиной не повернешься, не говоря уже о доверии. Там она смогла бы противостоять опасности, потому что знала каждую из них в лицо. И что получила в итоге? Картинку идеальной семьи? От счастья парила, чтобы потом в собственной крови захлебнуться.
Мы спасем ее. Спасем. Иначе все это не имеет смысла. Только проклянет она нас за это. Что вытащили ее с того света. Не захочет жить, а придется. И в этом ее личный ад будет. Продолжать жить…
***
Ефим откинулся на спинку стула, сплевывая кровь и время от времени прикрывая веки от того, что обильный? пот градом стекал по его лицу, щипля в глазах и застилая взор. Здесь и правда было чертовски жарко. С каждым часом, что он сидел здесь, температуру в помещении повышали еще на несколько градусов.
Я распахнул дверь, прошел несколько шагов и поставил на край стола бутылку с ледяной водой. По запотевшему стеклу бежали вниз влажные струйки, и я увидел, как Фима судорожно сглотнул. Жажда… Она сильнее голода во сто крат. И этот его жест очень ярко продемонстрировал, что он хочет жить. Тело не лжет, наши движения часто неподвластны установкам разума, и он сколько угодно мог орать о том, что не боится смерти, только инстинкт самосохранения не обманешь.
Откупорил бутылку и, наливая воду в два стакана, подвинул один к Ефиму, зная, что он и так не сможет взять его, так как его руки заведены за спину и закованы в наручники.
– Ну что, Фима, как тебе отпуск? Тепло, никаких заданий, начальства… Спасибо не надумал сказать?
– Да иди ты к черту, Граф! - облизал пересохшие губы, задергался на стуле в безнадежной попытке освободить руки.
– В прошлый раз ты был более многословным… - ухмыльнулся и прищурил глаза, - силенки покидают, понимаю… Дерзко, но глупо. Я был о тебе более хорошего мнения. Даже иногда допускал наличие мозгов. А оно вот как… Или ты только чужие указания выполнять умеешь?
– Да мне пофиг, что вы там думаете. Я все сделал, как хотел… И добился своего… - он захохотал, только смех получился каким-то жалким, он сильно ослаб за эти два дня. Надеялся на то, что пристрелю на месте, провоцировал, словами бросался, только просчитался.
– Добился, говоришь? Отомстил за кудрявую шатеночку… В этом смысл твоей жизни? - я швырнул на стол стопку фотографий, на которых крупным планом была изображена мертвая девушка, она покончила жизнь самоубийством, вскрыла вены. А так же прозрачный файл, в котором - окровавленное лезвие. Я знал, что сейчас последует реакция, уверен был. Это выведет его на эмоции.
– Твари! Ненавижу! - он сжал губы и отрицательно замотал головой. Голос дрогнул, еще несколько взглядов на фото - и он сорвется. - Убери! Убери, бл***, я сказал!
Я собрал фото в одну стопку и, обойдя стол, остановился у него за спиной. Рассматривая изображения, выкладывая по одному на стол, прямо перед его глазами, и комментируя.
– Ну почему же убери, Фима, - положил первую фото, - нам же интересны ценности наших сотрудников… - вторая фото легла поверх первой. - Красивая у тебя сестра, правда… Даже здесь… Представляю, какой она при жизни была. Наверное, я и сам не упустил бы такую…
Он еще сильнее задергался, пытаясь встать, порывался ко мне, наивно думая, что эти попытки к чему-то приведут. А я понимал, что должен его сейчас доломать. У него силы на исходе, откинется скоро, и мне порядком надоело тратить на него время.
– Настоящая красавица, - еще одно фото. - Только глупая, уж прости. Куда ты смотрел, Фима, когда она в свои шестнадцать по койкам мужским кочевала, а? Хреновый из тебя брат…
– Да пошел ты на***. Вместе со своим ублюдком Зверем. Это он…он виноват… Из-за него она… Но ничего, я отомстил! Отомстил… За тебя, Танечка, за тебя, моя хорошая… Его сука тоже гниет теперь в земле, - моментальный удар в челюсть, еще один, раз за разом, пока его лицо не залилось кровью.
– Будем считать это предупреждением, - потер кулак и, едва сдерживаясь, отошел на несколько шагов в сторону. Рано еще, Андрей, получишь что нужно - тогда.
– Что ты хочешь от меня, - по его лицу бежали слезы. - Что? Вы уже и так все знаете. Все… Все, что сделал. Как в доверие втерся, как докладывал о каждом шаге, информацию передавал…
– Ты прекрасно знаешь, что мне нужно. Вся информация по Ахмеду и Бакиту. И как мне со Славой связаться… Я сейчас не о номере телефона.
– Да хрен тебе, а не Слава, понял! Вынюхал все же, да? А он не в курсе пока…
– Фима, из-за твоей несговорчивости еще одна милая девчушка пострадать может… Или ты думаешь, я не узнал? Интересно, а ребенок чей? Зверю анализ ДНК не придется делать, как думаешь? Но дело твое, думай… Или все втроем - на тот свет, а? Заждалась вас там сестренка…
Он побледнел настолько сильно, что казалось, слился со стеной, которая была выкрашена в кипельно-белый цвет.
– Граф, неужели ты такая тварь, что ребенка тронешь?
– Быстрее, чем ты думаешь, Фима. И кстати, Людмила Сергеевна - просто слабая женщина, как она могла защитить малышку от десятка мордоворотов?
– Не трогай! Не трогай! Я убью тебя! Клянусь, с того света вернусь и убью!
Опять удар в челюсть. Стул зашатался и с грохотом свалился, и Фима, привязанный к нему намертво, оказался на полу. Он поддался панике и дергался из стороны в сторону, полностью потеряв самообладание. Я присел на корточки и, крепко сжав пальцами его кадык, от чего он взвыл от боли, отчеканил:
– Таланты угомони! Разорался, как баба. У тебя выбора нет. Информация мне нужна, и я ее получу. Не от тебя, так от других. Только второй вариант - не в твоих интересах! - и бросил ему фото ребенка, который спал в детской кроватке.
– Я все скажу… Скажу, будь ты проклят… Только ребенка не трогай…
Глава 19
Веревки стягивают запястья, натирая до синяков, Алерикс резко дёргает девушку к себе за бёдра, устраиваясь между её распахнутых ног, и тонкая кожа рук лопается. Аромат крови забивается в ноздри, доводя до конечной точки кипения, ощущение, будто возбуждение готово вот-вот вырваться из тела. Он рывком входит в тесную плоть и стискивает зубы, чтобы не закричать. Зато кричит она, всхлипывает с закрытыми глазами, обхватывая его ногами и выгибаясь на кровати. Её соски такие манящие, искусанные им, синяки на груди, на животе, на ключицах - это его особый рисунок похоти. Самый естественный и потому единственный настоящий. Толчок, еще один, и она стонет в голос, беспомощно дёргая руками.
Лезвие вспарывает кожу рваными движениями, оставляя алые разводы на белоснежном полотне её тела, и Лия ускоряет свои движения, подаваясь бёдрами навстречу ему. Император закидывает длинные ноги себе на плечи и осатанело таранит упругое тело, с силой сжимая сочную грудь. Наслаждение разрывает на части, подводя к самому эпицентру, чтобы после взорвать сознание мощным оргазмом, на куски, на ошмётки бешеной похоти со странной примесью нежности. Нежности, мать её, которую Алерикс почувствовал впервые…Идиотской нежности, когда решил попробовать, каким бывает наслаждение на её губах, и едва не взревел от ярости, пока эта тварь кричала в его губы чужое имя.
- Нееейл…- зажмурившись и изогнувшись под ним. С каплями пота по телу и его запахом на нём.
- Неееейл…- громко, надрывно, пока Алерикс изливался в неё.
За что тут же получила пощёчину. Её голова откинулась назад, и она в недоумении открыла глаза, чтобы тут же истошно закричать и начать вырываться, уже молча, не произнося ни слова. Тщетно, и она понимает это, но с каким-то отчаянным упрямством продолжает извиваться на постели, подобно мухе, попавшей в паутину.
Император оставил её дальше метаться в этой ловушке, спокойно принимая душ, а после одеваясь и выходя из комнаты, не произнося ни слова, успокаиваясь сам. И пытаясь понять, какого дьявола его так задело, что она кричала чужое имя? Он ведь сам создал эту грёбаную иллюзию в её голове, потому что ему надоело трахать бревно, которым она прикидывалась раньше. Это было слишком скучно, но Алерикс взломал её чёртово сознание, и видел её воспоминания, как свои. Видел, как её трясло в оргазме с Нейлом, как она срывала голос под тем недоноском. И Алерикс отчаянно захотел кусочек этого для себя. Не просто иметь её распятую на столе, не драть сзади, полосуя спину стилетом или плёткой. Он захотел её живую, а не тем трупом, которым она становилась для него обычно. Забивалась у изголовья кровати, выставив руку вперед, будто могла помешать ему получить желаемое. Поначалу это даже забавляло: маленькая хрупкая смертная упорно сопротивлявшаяся, царапавшаяся, посылавшая проклятия, но никогда, никогда не умолявшая о пощаде. Именно это и интриговало. Зная о том, что ждёт её, великолепно понимая, зачем он пришёл к ней в первый раз, она даже тогда не просила. Угрожала местью Нейла, отбрыкивалась, но не просила. И даже в прозрачных слезах, струившихся по щекам не было мольбы: ненависть, злость на собственное бессилие и безысходность.
И тогда император захотел сломать её. Захотел заставить умолять, биться в истерике каждый раз, когда она увидит его, услышит его имя. Он захотел не просто чувствовать её страх, он хотел видеть его, хотел слышать, как он звучит её голосом.
Но даже когда она устала бороться, устала плакать, она и тогда не унизилась, лежала сухим поленом, позволяя себя трахать, кусая губы и отвернув в сторону голову. И какую бы боль ни причинял мужчина, эта дрянь впивалась ногтями в ладони, не позволяя себе сорваться. И тогда Алерикс продолжал со злости раздирать её спину, ощущая, как её колотит в агонии, но не слыша, ни разу, мать её, не услышав мольбы.
Тогда он вдруг отчётливо понял, что именно заворожило настолько Нейла, что тот рискнул едва ли не всем ради неё. И он решил получить всю её. По-настоящему. Впервые без слёз и ужаса в глазах. Захотел почувствовать, как она может отдавать. Добровольно. Что ж, Алерикс Мортифер никогда не отказывал себе ни в чём. Он попробовал, и это действительно оказалось лучшее из того, что он знал раньше. Император, искушённый в сексе, извращённый садист, вдруг понял, что никогда за всю жизнь не получал настолько яркого оргазма. Если бы не конечный аккорд этой партии. А, впрочем, он не сильно расстроился - Алерикс запланировал с Лией впереди так много актов, и каждый из них обязательно станет премьерой.
Зашёл к себе в кабинет и поморщился, увидев на столе документ с характерной печатью императорского медицинского центра. Пробежался глазами и отложил его в сторону, прислушиваясь к себе: ни разочарования, ни злости. Всё, как и предполагал. Очередной отчёт, который уже по счёту, а результат всё же один. Откупорил крышку графина и наполнил бокал ледяной жидкостью, опрокинул её в себя, охлаждаясь и приводя в порядок мысли. Когда тебе за тысячу лет, в чудеса давно не верится. И надежда слишком дорогой ценой обходится тем, кто принимает её в расчёт. Алерикс же скорее ожидал именно этого результата. Отрицательного. А это значит, придется вызвать избалованную сучку с куриными мозгами к себе и лично поинтересоваться её мнением относительно результатов теста. Нет, это какой идиоткой нужно быть, чтобы решить оболванить самого императора? Наградить его чужим ребенком и искренне считать, что он проглотит эту наживку, что поверит липовым тестам, сделанным с участием её мамаши? Пусть даже она глава континентального центра. Неожиданная веселость сменила откровенное возмущение. Такого неосмотрительного отношения к себе Алерикс однозначно простить не мог, какой бы страстной эта рыжая тварь ни была в постели. Даже если не брать в расчёт, что прощение никогда не было в списке его добродетелей. Пожалуй, надо будет отправить ей комплект с изумрудами в благодарность за ребенка и приказать явиться во дворец только в нём. А после император собственноручно вырежет этого ублюдка из её чрева на правах "отца". И даже не станет убивать её. Пускай влачит жалкое существование бесполезной пустышки всю оставшуюся жизнь.
Убрал отчёт в ящик к десяткам подобным ему. И на каждом из них один и тот же приговор, подписанный рукой разных врачей. Бесплодие. Недостаток, которым не должен обладать правитель. Болезнь, которую так и не смог вылечить ни один из множества лекарей, несмотря на все те возможности, что открыл перед ними их господин.
Алерикс подошёл к окну и посмотрел на картину мрачного парка, раскинувшегося вокруг дворца. Он любил его, если подобные ему вообще умеют любить. Алерикс вообще был очень привязан к этой местности. Он вырос в этом дворце и только здесь чувствовал себя в абсолютной безопасности.
Одной из способностей Высших Деусов было изменять окружающую реальность. Не любую. Только на Едином Континенте. Всю территорию вплоть до Мёртвых земель. Хотя насчёт Мёртвых земель никто не мог сказать точно. Попавшие туда навсегда теряли возможность, а со временем - и способность рассказать об этом оставшимся в цивилизации.
Но на своей земле, на Континенте, пропитавшемся кровью Деусов, воздух которого был соткан их дыханием, небо которого сияло далеко не светом звёзд, а вспышками силы Высших, они могли изменять саму природу. Своеобразные боги этого мира, они могли изменять состав воздуха и воды, сотворить новую маленькую жизнь, чтобы дождавшись, когда Континент взрастит её и увеличит её силы, безжалостно убить, поглощая энергию, в сотни раз большую, чем в ней была.
Континент был настолько же живым, насколько были живыми и они. Парадокс мира, в котором преобладали всё же принципы Смерти.
И сейчас император наблюдал в окно, как Континент, повинуясь воле своего хозяина, порывами шквального ветра услужливо сметает целые кроны деревьев со своей поверхности, как каплями воды с мерзким запахом серы бьётся в прозрачное стекло, выстукивая равнодушно грустную мелодию панихиды.