– Он сидел в темноте, когда я вошла в дом. Потом он вошел в холл и стоял, просто уставившись на меня. Он не сказал ни слова, и я тоже.
– Ты поступила плохо.
– Я сожалею, мама. Но он не должен смотреть на меня так свирепо. Я понимаю, я должна была позвонить, но я забыла посмотреть на часы. Это не преступление.
– Я полагаю, матери Салли там не было, как обычно?
– Да, она пошла на свидание. – Снова ее голубые глаза встретились с глазами Линн. – Так что, нет, ее не было.
– Плохо. Все плохо, – сказала Линн. – А Харрис… он хороший мальчик, я вижу это, и мы не то что не доверяем тебе, но…
– Но что, мама?
– Твой отец очень-очень сердит. Ты должна попытаться поступать честно, ты понимаешь, или он не разрешит тебе встречаться с Харрисом. Ты на самом деле должна поступать честно, Эмили, и я ничего с этим поделать не могу.
Наступило молчание, только слышался спокойный ритм менуэта Энни.
Эмили протянула руку через стол и коснулась руки Линн.
– Мама? – И теперь ее ясные, честные, блестящие глаза были беспокойны. – Мама? Что случилось с папой? Я хочу, чтобы он был похож на других отцов. Он становится злым. Это странно.
Линн держалась теперь настороже и ответила, как будто она не придавала значения недовольству мужа:
– Почему? Потому что он собирается дать тебе нагоняй, которого ты заслуживаешь?
– Нет. Совсем не поэтому.
– Тогда почему?
– Ох, мелочи. Просто мелочи. Иногда он так злится по мелочам.
– Все могут раздражаться время от времени. Он очень много работает. Иногда он бывает ужасно уставшим, и, как ты сказала, это только иногда.
Эмили покачала головой.
– Я не это имею в виду.
У Линн были опасения, хотя она не хотела думать особенно о том, чего она опасалась. Поэтому она сказала с некоторым нетерпением:
– Приведи хоть один пример, поскольку я не имею представления, о чем ты говоришь.
Эмили все еще колебалась, глядя на Линн недоверчиво и с сомнением. Наконец она сказала:
– Помнишь, когда я встретила тетю Джин в городе и она пригласила меня на чай? Случилось такое, о чем я тебе не рассказала.
– Да?
– Не пугайся, ничего страшного. Мы разговаривали – ты знаешь, как она любит вспоминать про старые времена, когда сгорел дом соседа и каким умным мальчиком был папа, – и затем вдруг она проговорилась про первую женщину папы… Мама, как это случилось, что мы не знали, что папа был прежде женат?
Итак, только и всего. Ничего или почти ничего… Линн осторожно объяснила:
– Я на самом деле не понимаю, почему это должно быть таким секретом, но это жизнь твоего отца и он хочет, чтобы было именно так. Это, должно быть, было для него ужасно тяжелое время, и он просто не хочет, чтобы ему напоминали о нем. Люди часто так делают; он просто предает забвению плохие воспоминания.
– Проговорившись, тетя Джин в тот же миг страшно испугалась, и мне стало ее жаль. Она несколько раз повторила, как она огорчена, и просила меня дать обещание не рассказывать об этом, забыть о том, что я услышала. И, разумеется, я обещала. – Эмили на мгновение отвернулась и затем, повернувшись снова к Линн, призналась со стыдом, что она нарушила обещание. – Я сдерживалась так долго, как могла, но на прошлой неделе я рассказала папе.
– Ох, это плохо, Эмили.
– Я понимаю и чувствую, что плохо. Ты спросила меня, почему папа так сердит на меня, и…
– И что? – подбодрила ее Линн.
– Он был абсолютно взбешен. Я никогда не видела его таким. Безумен, мама! Я не могла поверить в это. Он уставился на меня: "Это не твое дело, – сказал он мне, – и я не хочу, чтобы этот вопрос когда-нибудь еще возникал. Ясно?" Это меня ошеломило.
– Я надеюсь, он не отыгрался на бедной тете Джин.
– Он обещал мне, что все будет в порядке. Я так надеюсь.
Теперь Линн хотела узнать, сказала ли Джин нечто большее, например о сыне Роберта. В его утрате было для него больше страдания, чем он мог когда-либо предположить; поэтому было естественным, что ему хотелось забыть о существовании сына. И с беспокойством она спросила:
– Это все, что сказала Джин?
– Да, еще два или три слова – и закрыла рукой рот. – Эмили насупилась и покачала головой в сомнении.
– Разве тебе не было когда-нибудь не по себе? Если бы я была на твоем месте – я думаю, ты могла бы пройти мимо той женщины на улице и не узнать ее.
Маловероятно. Это большая страна. Кроме того, почему мы должны узнать друг друга? Часто развод – законченная глава.
– Однако разве тебе хоть немного не было любопытно? Мне было бы интересно узнать!
Как можно узнать? Часто трудно предвидеть, как ты поступишь в той или иной ситуации, пока в ней не окажешься.
Нет, я не хотела ни в коем случае познакомиться с шикарной девицей Роберта, думала Линн, как всегда, с легкой горечью, но в это утро горечь достигла апогея. Она вспомнила, что, когда впервые встретилась с Робертом, она была неопытной маленькой девочкой, невинной и не уверенной в себе, она вздрагивала при одной мысли о том, что Роберт предавался любовным утехам с ее предшественницей, такой изысканной, такой богатой и беспечной, что она могла позволить себе бросить такого мужчину.
Было странно, что такие мысли одолевали ее за кухонным столом в это утро, в это особое утро.
Эмили нервно играла с ложкой.
– Все равно, – сказала она, – папа может быть очень странным.
– Нет, Эмили. Я не хочу, чтобы ты так говорила или думала.
И внезапно девочка заплакала.
– О, мама, почему я должна бояться сказать то, что хочу сказать на самом деле?
И снова страх, горячий как огонь, проник в сердце Линн.
– Дорогая Эмили, в чем дело?
– Прошлой ночью с тобой что-то случилось.
– Да, да, конечно. Я упала в темноте, упала в колючую изгородь. – Она засмеялась. – Это неприятно упасть в изгородь. Неуклюжая.
– Нет, – сказала Эмили. Слово застряло у нее в горле. – Нет. Это сделал папа. Я знаю.
– Что? Что? – Руки Линн сжались на коленях так крепко, что кольца вдавились в тело. – Это нелепо. Как у тебя возникла такая идея? Эмили, это нелепо, – повторила она высоким, неестественным голосом.
– Я вспоминаю, что давно, еще перед тем как мы переехали сюда, когда вы вернулись домой из Чикаго, я слышала, как тетя Хелен сказала что-то дяде Дарвину о том, как ужасно ты выглядишь. Она сказала, она думала, может быть…
– Эмили, я удивлена. Я в самом деле удивлена. Уверяю тебя, ты неправильно поняла. Однако, если даже ты поняла правильно, я не в состоянии помешать тому, что тетя Хелен может придумать.
– Ты не плакала бы так прошлой ночью, если бы это было только от боли. Это было нечто большее.
– Только боль! Уверяю тебя, все из-за колючек.
Эмили не должна терять веры в отца. Это нанесет невосполнимый ущерб. Женщина помнит своего отца всю жизнь. Самые дорогие из моих воспоминаний – это о моем отце. Он учил меня, как отстаивать свои права и как прощать; когда он бранился, он был добрым…
Линн успокоила свои руки, положив их на стол, и обратилась к дочери с настойчивой просьбой:
– Поверь мне, Эмили. Разве я когда-нибудь лгала тебе?
Но неверие еще оставалось в дрожащих губах девушки. Две морщинки залегли на ее гладком лбу.
– В это утро он был так взбешен.
– Дорогая, ты постоянно повторяешь это отвратительное слово. Он спешил в офис, говорю я тебе. Он был обеспокоен. – Она говорила быстро. – Твой отец – очень хороший человек! Ради всего святого, нужно ли говорить тебе об этом? И ты так на него похожа, такая же работоспособная, решительная в достижении цели, и ты всегда ее добиваешься. Вот почему вы так близки. У вас особые отношения. Я страдаю, когда думаю, что ты можешь потерять его.
– А ты думаешь, я не страдаю? Однако ты должна признать, что папа может быть очень странным.
– Странным? После всей заботы, любви, внимания, которое он уделяет тебе всю жизнь?
– Ты не убедишь меня, мама.
– Мне хочется, чтобы я смогла это сделать.
– Я что-то чувствую, пока интуитивно, но уже могу понять, почему ты со мной так разговариваешь.
Чайник засвистел, и Эмили встала, чтобы выключить его. Она двигалась грациозно, даже в джинсах и кроссовках; ее тонкая талия, переходящая в округлость бедер, была женственна, а кожа нежная, как у ребенка. Внезапно Линн показалось, что эта молодая девушка, лишенная жизненного опыта и мудрости, утешает и покровительствует ей, женщине, гораздо старше себя. Даже ее поза, когда она повернулась спиной, чтобы загрузить посудомоечную машину, даже ее легкомысленный хвостик на голове вызвали у ее матери чувство обиды. И она сказала несколько резко:
– Я верю, что ты будешь держать эти чудовищные мысли в себе. И особенно храни их от Энни. Это приказ, Эмили.
Эмили повернулась.
– Ты на самом деле думаешь, что я причиню Энни больше боли, чем ей уже причинили. С Энни что-то творится. Я полагаю, что ты этого не понимаешь.
Эта упрямая настойчивость слишком напоминала Роберта. Линн была атакована. Летели стрелы. Это уж слишком. Однако она ответила с внешним достоинством.
– Ты преувеличиваешь. Я хорошо осознаю, у Энни сейчас трудный период. Но с ней все будет в порядке.
– Если папа не прекратит постоянно ругать ее за то, что она толстая, – сказала Эмили и через секунду добавила: – Я хотела бы, чтобы все казалось таким же простым, как раньше.
Ее вынужденная улыбка была печальна, и это подействовало на Линн, и она сменила прежний всплеск обиды на жалость:
– Ты становишься взрослой, – сказала она мечтательно.
– Я уже взрослая, мама.
Через холл было слышно, как Энни все еще колотит по клавишам. Внезапно обе руки ударили с такой яростной силой, что мелодия превратилась в какофонию пронзительных аккордов, как будто инструмент заявил свой отчаянный протест.
Обе женщины нахмурились, и Эмили сказала:
– Она ненавидит музыку. Она делает это лишь потому, что папа заставляет ее.
– Для ее же собственного блага. В один прекрасный день Энни поймет это.
Они окинули друг друга изучающим взглядом, который длился до тех пор, пока Эмили не нарушила напряжения.
Я сожалею о том, что говорила сегодня утром. Может быть, это только из-за плохого настроения, которое исчезнет. – С улицы раздался легкий сигнал клаксона. – Это Харрис. Я ухожу. – Девушка наклонилась и поцеловала мать в щеку. – Не беспокойся обо мне. Я не хочу доставлять тебе беспокойства. Забудь то, о чем я тебе говорила. Может быть, я не понимаю, о чем говорю. Но позаботься о себе, мама. Просто позаботься о себе.
После ухода Эмили на кухне стало очень тихо. Затем раздвижная дверь на веранде с шумом захлопнулась. Собака встала, отряхнулась и вышла за Эмили на улицу. В тишине в ушах Линн звучали грустные обрывки разговора. "Папа может быть очень странным. Позаботься о себе, мама". Она сидела как будто в трансе, обхватив пальцами чашку кофе, который давно остыл.
Она пыталась сосредоточиться на том, что сегодня следует купить, подумала, что надо привести в порядок дом и отвезти в чистку одежду – каждодневные мелкие дела, в которых продолжается жизнь, даже если происходят несчастья, потому что если батареи лопаются в день похорон, все равно следует вызвать водопроводчика. И все же она не поднялась, чтобы сделать хоть одно из намеченных дел.
Звонок в дверь вывел ее из состояния апатии. Ожидая доставку некоторых покупок, она надела на глаза солнечные очки; они были светлые и очень плохо скрывали глаза, однако человек из службы доставки, вероятно, даже не посмотрит на нее, а если даже и посмотрит, не обратит внимания.
Босая, в своем домашнем халате, она открыла дверь в ослепительный солнечный свет и столкнулась лицом к лицу с Томом Лоренсом.
Вы забыли это, – сказал он, протягивая ей сумочку, – поэтому я подумал, я должен… – Его глаза вспыхнули, когда он взглянул на нее, и он отвернулся.
– Ох, как глупо с моей стороны. Как любезно с вашей. – Нелепые слова вылетели из ее рта. – Я выгляжу ужасно, я упала, растянула ногу и не могу надеть туфли.
Он смотрел на герани в кадках на верхней ступени. Он очень деликатен. Он все видел и был смущен за нее.
Ох. Печальный конец прекрасного вечера. Лодыжку вывихнуть очень легко. Через несколько дней все придет в норму. Я надеюсь, вам станет легче.
Она закрыла дверь. Какое унижение, думала она, хочется вырыть яму и спрятаться в нее. Что он может подумать! Я не хочу никогда больше его видеть. Никогда.
Путем громадных усилий ей удалось через некоторое время прийти в себя. "Что ты делаешь? Уже одиннадцать часов, а ты еще не одета! Двигайся, Линн".
Итак, медленно и с трудом, прихрамывая, она проходила через дом, выполняя легкую, незначительную работу, опуская или поднимая шторы по мере надобности, выписала на столе чек и выбросила увядшие цветы, и эти привычные дела мало-помалу успокоили ее душу.
Вскоре она вошла в кухню. Для нее кухня всегда была сердцем дома, ее особым местом. Здесь она могла сосредоточить рассеянное внимание на трудном новом рецепте, здесь ощущался вес кастрюль с медным дном, и здесь все дышало спокойствием.
Тушеный барашек кипел на медленном огне, наполняя комнату запахом розмарина, а яблочный пирог уже остыл на полке, когда она услышала, что машина Роберта въехала на подъездную аллею. Рот Роберта был так же выразителен, как и его глаза. Она могла всегда узнать по нему, что он скажет дальше. Сейчас она увидела с облегчением, что его губы тронула улыбка.
– Все дома?
– Девочки скоро придут. Эмили ушла на озеро, а Энни – к своей подруге.
– А как ты себя чувствуешь? Ты все еще хромаешь? Не будет ли лучше, если туго перебинтовать?
– И так хорошо, как есть.
– Ладно, тебе виднее. – Он заколебался. – Если это Эмили, – был слышен звук колес по гравию, – я хочу поговорить с ней. С ними обеими. В кабинете.
– Не можешь ли ты подождать, пока мы пообедаем? У меня все готово.
– Я бы предпочел не ждать, – ответил он, выходя. Она подумала, он хочет на них выместить злость за свою вину по отношению ко мне.
– Отец хочет, чтобы вы обе прошли к нему в кабинет, – сказала она девочкам, когда они вошли в дом. Они сделали гримасы, и Линн пожурила их. – Перестаньте корчить рожи. Слушайте, что отец вам скажет.
Родители должны проводить единую линию в воспитании детей. Это основное правило для их же блага. Правило номер один.
Теперь ее сердце снова билось так часто, что она понимала только, что ей нужно убежать, однако последовала за детьми в кабинет, где Роберт стоял за своим столом.
Он начал говорить сразу же:
– Нам нужно, чтобы в доме было больше порядка. Здесь слишком все бесконтрольно. Каждый приходит и уходит, когда ему вздумается, не имея никакого представления о приличиях, и не удосуживается даже сказать, куда он идет или когда он вернется обратно. Ни у кого нет чувства времени. Приходят домой в любое время, когда вздумается. Вы думаете, что это пансион.
Бедные дети. Что же они плохого сделали? И она снова подумала: это его совесть. Он должен отплатить той же монетой, чтобы оправдаться перед самим собой.
– Всякий раз, когда ты уходишь из дому, Энни, я хочу знать, куда ты идешь, с кем ты общаешься.
Девочка уставилась на него.
– Другие отцы не похожи на тебя. Ты думаешь, что здесь армия, а ты генерал.
Для одиннадцатилетней девочки это было странное замечание.
– Я не нуждаюсь в твоих дерзких замечаниях, Энни.
Роберт никогда не повышал голоса, когда приходил в ярость. Однако своей управляемой яростью он добивался больше, чем кто-нибудь другой криком; воспоминания вернули Линн в офис в Сент-Луисе, где все боялись ужасных выговоров Фергюсона, его пресловутых "головомоек"; ей самой никогда не доставалось, но многие другие не забудут их никогда.
– Для тебя будет лучше, если ты возьмешь себя в руки, Энни. Ты уже не ребенок, но еще слишком молода. Твои успехи в школе недостаточно хороши, и ты очень толстая. Я говорил тебе сотню раз, ты должна стыдиться своей внешности.
На холодных руках Линн выступила гусиная кожа, и она стояла, сжимая их. Находиться здесь было невыносимо в том ослабленном состоянии, в котором она была сегодня, но она все еще не двигалась с места, как будто ее молчаливое присутствие служило некоторой защитой ее детям. Никогда, никогда Роберт не поднимал руки на девочек, и не поднимет никогда.
Он говорил что-то о Харрисе, называя его "типом". Этот приятный мальчик. Она не могла расслышать бормотание Эмили в свое оправдание, но она ясно слышала ответ Роберта.
– А я не хочу видеть его каждый раз, когда вхожу в мой дом. Меня тошнит, когда я вижу его.
Энни, лицо которой стало от оскорбления красным, побежала с воплем к двери и растворила ее так сильно, что та с грохотом ударилась о стену.
– Я ненавижу всех! Я ненавижу тебя, папа! – закричала она. – Я хочу, чтобы ты умер.
С высоко поднятой головой и со слезами на щеках глядя перед собой, Эмили вышла.
На лице Роберта Линн увидела отражение своего собственного ужаса. Но он опустил глаза первым.
– Это было им необходимо, – сказал он. – Они не страдают.
– Ты думаешь, нет?
– Это у них пройдет. Позови их в столовую обедать.
– Нет, Роберт. Я принесу им обед наверх и оставлю их в покое. А твой обед уже готов.
– Ешь сама, если можешь. У меня нет аппетита. Она поднялась с тарелками для Эмили и Энни, но они обе отказались. Чувствуя тошноту, она вернулась на кухню и тоже не смогла притронуться к еде. Даже звон тарелок был достаточно громким и заставлял ее вздрагивать. Когда стемнело, она вышла на улицу и села на ступеньки с Джульеттой, единственным непотревоженным созданием в этом доме. Она сидела здесь долго, рядом с собакой, как будто хотела получить успокоение от ее доброты. Я пропала, сказала она себе. Она представила себе пассажира, упавшего за борт, одного на плоту в пустом море.
И так закончилась суббота.
В воскресенье дом был еще в трауре. Девочки готовили домашнее задание в своих комнатах, когда она постучала. Возможно, они просто сидели в темноте, ничего не делая. В кабинете Роберт склонился над бумагами за столом, открытый портфель лежал на полу позади него. Никто ничего не говорил. Разрыв был окончательным. А Линн ощущала отчаянную потребность выговориться. Она думала о людях, которые любят и любили ее: о своих родителях, теперь уже умерших, которые посвятили свою жизнь ей, точно так, как она это делает в отношении Эмили и Энни; о Хелен, которая – и здесь она должна бы улыбнуться немного горестно – немного побрюзжала бы и вместе с этим утешила бы ее; и затем о Джози. Однако никому из них она об этом не расскажет. Ее отец пришел бы в негодование, будь он жив, а Хелен сказала бы: "Помни, мне он никогда не нравился, Линн". А Джози анализировала бы.