Давид открыл рот, собираясь что-то сказать, но передумал и промолчал. Несмотря на то, что он испытывал враждебные чувства к этому человеку, ему пришлось согласиться, что Брунек Матушек человек действия. Пока Давид охотно согласился с ним.
В узкий вход пещеры ворвался шальной порыв ветра и прогулялся по большому каменному помещению, заставив всех поежиться. В костре затанцевали языки пламени, а на скалистых стенах извивались тени.
Молчание нарушил Мойше Бромберг.
– Брунек, что вы посоветуете нам делать? – спросил он. – Думаю, нам следует дождаться случая и взорвать мост, когда через него пойдет товарный поезд, везущий оружие и боеприпасы. Если понаблюдать за поездами, которые разгружаются на складе боеприпасов, то мы узнаем, когда и какой из них следует пустить под откос.
– А затем?
– Затем у нас появится необходимое оружие. После этого мы побеспокоимся о наборе людей, а уже тогда решим, что делать со складом боеприпасов. Если склад столь ценен для нацистов, как вы говорите, тогда, думаю, он станет нашей главной целью.
Новый порыв ледяного ветра загулял по пещере, напомнив кое-кому из партизан, что сейчас канун Рождества. Но они никак не могли отметить это событие. Не будет ни елки, ни подарков, ни гуся на ужин, ни литургии в костеле. Эта ночь пройдет точно так же, как и другие. Им остается лишь думать о том, как сражаться и выжить.
Еще один человек присоединился к этой группе, раньше он сидел в углу и кормил старика, который сам не мог есть. Это был Бен Якоби, немолодой, но достаточно бодрый, чтобы пережить суровую зиму и вести спартанскую жизнь в этой пещере. В Зофии он когда-то работал аптекарем. Он подошел, чтобы погреть руки у костра и выпить немного цикория.
– Я слушал вас, – начал он. – Мне хотелось бы узнать, капитан, как вы собираетесь остановить поезд. Особенно такой, который немцы охраняют не менее бдительно, чем свои драгоценные товарные поезда!
Брунек, который встречался с Якоби раньше и перекинулся с ним несколькими словами, улыбнулся и сказал:
– У меня есть план, но понадобится ваша помощь. Было видно, что Бен Якоби удивился.
– Моя помощь?
– Чтобы остановить поезд, нам понадобятся бризантные взрывчатые вещества. А для нашей цели, думаю, лучше всего подойдет нитроглицерин.
– Нитроглицерин! – повторил Мойше. – Вы, наверное, шутите! Это опасно! И к тому же, где вы его возьмете?
Брунек не сводил глаз с Якоби, который уже доедался о том, что скажет капитан.
– Мы сами его изготовим.
– Мы взорвемся, – прошептал Фогель.
– Иного выхода не видно, – продолжал Брунек, становясь серьезным. – Его легко изготовить, если найдутся составные части. В Варшаве я работал химиком. За последние два года я научился делать нитроглицерин и пользоваться им. С помощью пана Якоби это будет не очень трудно.
– Но как…
– Сперва придется отправиться в Зофию и посмотреть, что осталось от его аптеки. Если здесь произошло то же самое, что я видел в других городах, то немцы забрали только самое необходимое, а остальное уничтожили. Нельзя исключить, что кое-что уцелело. Химикаты, которые нам требуются.
– Отправиться в Зофию! – Мойше Бромберг впервые потерял хладнокровие. – На такой риск нельзя идти!
– Мойше, это война. Люди повсюду рискуют. Вдруг Давид невольно улыбнулся Матушеку.
– Капитан, я вам помогу, – спокойно сказал он. – В чем заключается ваш план?
Брунек заговорил шепотом, и все в пещере подались вперед.
– К западу от Люблина оба берега Вислы соединяет большой мост. Для нацистов он очень важен. Я предлагаю взорвать этот мост, когда через него пойдет поезд с боеприпасами.
– Поезд с боеприпасами? – Да.
– Тогда нас всех разнесет на куски.
– Нет, Мойше. Я не так это задумал. Послушайте, эти поезда охраняются, и немцы всегда проверяют мост, прежде чем поезда переезжают через него. Я сам наблюдал, как охрана идет по мосту и проверяет, не заложена ли взрывчатка. Поезду приходится стоять пять-десять минут, прежде чем двинуться дальше.
– В таком случае, – сказал Мойше, – у нас нет надежды взорвать этот мост.
– Я не собираюсь закладывать взрывчатку в сам мост. Я хочу заложить ее в поезд.
– Что?! – выпалил Давид. – Это невозможно! На этих поездах полным-полно солдат. Никто не сможет подобраться к поезду, не говоря уже о том, чтобы заложить нитроглицерин! Вас сразу засекут!
– Нет, вы ошибаетесь, мой юный друг. – Брунек одарил всех улыбкой. – Нам это удастся. У меня есть план, как сделаться невидимым.
Глава 4
Ян Шукальский сидел на высоком стуле с подголовником и смотрел, как в камине пляшут языки пламени. Он сцепил пальцы и подпер ими подбородок. В доме было тихо, Катарина и мальчик мирно спали наверху. Когда Ян вернулся домой, они уже легли, и он, взглянув на них, не стал их беспокоить.
"Сколько еще они смогут наслаждаться таким покоем?" – с тревогой подумал он.
Вдруг огонь в камине стал потрескивать сильнее, подняв облако искр, и прервал раздумья Яна. Он опустил руки и потряс головой. Сейчас он не мог думать ни о жене, ни о ребенке, ни о своем брате, кротком молодом человеке – кавалеристе польской армии во время вторжения 1939 года. Когда улыбающееся лицо Ришарда вот-вот было готово появиться в его воображении, Ян резко поднялся со стула и подошел к камину. Он остановился перед двумя картинами, висевшими над каминной полкой: на одной Иисус Христос, стоявший на коленях в Гефсиманском саду, на другой – польский национальный поэт Адам Мицкевич. В семье Шукальских обе картины пользовались равным статусом.
Тихий стук отвлек его, и он, прихрамывая, пошел открыть входную дверь. На пороге стоял продрогший Вайда и дышал в ладони. Он виновато улыбнулся, как бы извиняясь за поздний приход, и быстро скользнул на теплую лестничную площадку.
– Добрый вечер, Ян, – пробормотал он, отряхиваясь, словно собака, от покрывшего его снега. – Или, точнее, доброе утро?
– Входите, входите, отец. С медицинской точки зрения, я бы сказал, что вам следует выпить.
По дороге к доктору отца Вайда остановили патрульные и продержали на снегу, задавая бесконечные вопросы. Всегда одни и те же вопросы, на которые всегда следовали те же ответы. И, когда ему уже показалось, что его ноги примерзли к снегу, его отпустили. Пиотр Вайда вошел в уютную комнату, сел перед камином и взял предложенный Шукальским стакан с напитком, представлявшим собой подогретую крепкую смесь меда и водки, приправленную корицей и гвоздикой. Хозяин тоже налил себе и опустился на стул с подголовником. Они отпили по изрядному глотку.
Оба некоторое время молчали, глядя на огонь в камине и ожидая, когда подействует алкоголь. Заговорил священник.
– Ян… сегодня у меня на душе тревожно. – Шукальский озабоченно посмотрел на своего друга. Было видно, что тот безумно устал, и его широкая спина согнулась под незримой тяжестью. – Не знаю, с чего начать, – тихо сказал он. – И стоит ли вообще говорить об этом. За двадцать лет работы в костеле, я ни разу не нарушал тайны исповеди и даже никогда не думал, что могу подобное сделать. Но, Ян… – Вайда еще раз приложился к стакану и снова уставился на огонь. – Сегодня вечером я кое-что узнал.
Шукальский потянулся к графину с крепким напитком и снова наполнил стакан друга.
– Пиотр, я знаю, о чем вы говорите. Врачи имеют ту же привилегию общения с пациентами. С моральной и этической точек зрения я обязан не разглашать тему разговора, как и вы не можете раскрыть то, что услышали на исповеди.
– Верно! – сказал священник неожиданно твердым голосом. – Ян, но это не то же самое. Если бы пациент рассказал вам то, что я услышал сегодня вечером, вы легко поведали бы об этом. Я же не могу этого сделать.
Врач вздохнул и опрокинул свой стакан.
– Пейте, Пиотр. На нас двоих, как ни на кого другого, ложится бремя этого города.
Священник сухо рассмеялся.
– Да, я знаю. Вы заботитесь о телах его жителей, а я пекусь об их душах. – Осушив свой стакан, Пиотр Вайда наконец устроился поудобнее и откинул голову на подголовник. – Ян, знаю, с вами можно поделиться. Вы единственный, с кем я могу себе это позволить. Но вы должны понять, как трудно мне нарушить священную присягу. Ведь меня могут отлучить от церкви. Однако я должен рассказать вам о том, что услышал в исповедальне. Речь идет о безопасности множества людей, это вопрос жизни и смерти.
Шукальский кивнул, его лицо стало серьезным. Он с тревогой заметил, что отец Вайда, с черными как смоль волосами и сильным, как у молодого человека, телом, сегодня выглядел стариком.
– Ян, я чувствую, – продолжал священник уже более спокойным голосом, – вам можно рассказать о том, что я узнал, не считая себя грешником. – Он выпрямился, и бледность его лица ошеломила Шукальского. – Концентрационный лагерь в Освенциме, – сказал священник, – это лагерь смерти.
Ян не шелохнулся, он слышал только потрескивание дров в камине и видел напряженные серые глаза сидевшего напротив человека. Осторожно подбирая слова, он задумчиво сказал:
– Я понимаю так, что люди там должны умирать от невыносимых условий. Вы это хотели сказать, отец Пиотр?
– Я хотел сказать, – хрипло ответил священник, – что их там убивают. Ян, их уничтожают целыми поездами. Почти шесть тысяч человек за день.
– Святая Дева Мария, – прошептал Шукальский. – Вы, должно быть, шутите! – Казалось, будто стены комнаты начали смыкаться; воздух накалялся, пока оба смотрели друг на друга. – Это же невозможно, если подумать логично. Нельзя ведь убить шесть тысяч человек за день и скрыть такое преступление. И зачем их убивать? – Его голос начал повышаться. – Зачем, Пиотр? Кого они убивают?
– Что касается вашей логики, мой печальный идеалист, могу сообщить, что нацисты в Освенциме построили гигантские газовые камеры, похожие на душевые, куда загоняют заключенных под предлогом помывки и санобработки. Затем, когда с их зубов снимают золотые коронки, тела сжигают в огромных печах…
– Нет! Я не верю этому!
– Кого же они убивают? Среди этих несчастных в основном евреи, цыгане, чехи, поляки, дети, старики, калеки, любой, кто не вписывается в уродливую концепцию Гитлера о совершенном человеке. Если они не справляются с рабским трудом, их убивают немедленно. Те, кто справляется, лишь оттягивают день, когда им придется войти в газовую камеру, ибо от голода быстро теряют силы…
– О боже…
– Я еще ни слова не сказал о медицинских экспериментах…
– Пиотр! – Шукальский вскочил, явно потрясенный. – Это неправда! Я просто не могу в это поверить! И вы утверждаете, что слышали это на исповеди?
– Да, сегодня вечером. – Отец Вайда с отчаянием посмотрел на своего друга. – От молодого человека из Зофии, который там работал. Он видел, как знакомые ему люди из этого города встретили смерть таким образом.
Словно боясь, что у него подкосятся ноги, Ян Шукальский сложил руки на каминной полке и опустил на них голову.
– Освенцим – концлагерь для политических противников и перевалочный пункт для беженцев, – пробормотал он, не поднимая головы.
– Ян, это совсем не так. Это лагерь смерти.
Пиотр Вайда думал, что, рассказав все лучшему другу, он хоть немного облегчит свои страдания. Однако этого не произошло.
Удрученный священник продолжал:
– В планах Гитлера предусмотрено низвести Польшу до страны рабов для третьего рейха, убить всю интеллигенцию, всех священников и любого, кто не способен гнуть спину. Ян, я думаю, – сейчас голос Пиотра напрягся, – что, если бы у нацистов руки не были связаны войной с Россией, они уже добрались бы до нас.
Доктор выпрямился и взглянул на картину с изображением молящегося Христа.
– Пиотр, а не выдумка ли все это?
– Ян, если бы вы сами все слышали, то убедились бы, что мальчика вынудила говорить истерзанная душа.
– Мальчика?
– Молодого солдата из ваффен-СС. Я не могу назвать его, но он молод, чувствителен и видел, как совершаются эти преступления. Ян, он не доброволец, его призвали служить. Он служит охранником в Освенциме уже больше года и рассказал мне… самые невероятные вещи.
– Да… он говорит правду, – слабеющим голосом произнес Шукальский. – Знаете… один из моих друзей проезжал через Освенцим всего три недели назад и рассказал мне, что над городом висит жуткое зловоние и горожане жалуются на это. Он говорил, что этот запах напоминает горелую плоть. В то время я не придал его словам большого значения. Но сейчас… – Ян поднес руки к лицу и протер глаза. – Говорите, евреи и цыгане… – Он наконец взглянул на священника. – Пиотр, у меня прямо сейчас в больнице лежит один человек…
Шукальский рассказал отцу Вайде о цыгане:
– До того как этот человек потерял сознание, он сказал, что у тех, кто совершили это массовое убийство, на фуражках была мертвая голова.
– СС? Но зачем, ради всего святого, они так поступили?
– Не знаю, Пиотр. Я не знаю, что происходит. – Когда Ян с ужасом взглянул на лицо друга, он услышал, что кто-то тихо царапается и эти звуки отозвались в периферии его сознания. Затем, сообразив, в чем дело, он неторопливо отошел от камина и захромал в сторону двери, ведущей на кухню. Чуть приоткрыв ее, он увидел, что на него уставилась крохотная, похожая на пуговицу, морда собачки по кличке Дьяпа. Ян посмотрел на нее, на влажные карие глаза, мокрый нос и подумал: "Какой у нее невинный вид". Он полностью отворил дверь, и собачка вбежала в комнату, сделала круг и прыгнула священнику на колени.
– Дьяпа, Дьяпа, – пробормотал отец Вайда, позволяя влажному языку лизать свои щеки.
Вернувшись к камину, Ян сказал:
– Я чувствовал, что такое назревает. Только слепой может смотреть на собирающиеся у горизонта тучи и не догадываться о приближении грозы.
Вайда задумчиво кивнул, гладя лохматую собаку, которая устроилась у него на коленях.
– Ян, вот почему я должен был рассказать вам о том, что услышал на исповеди. Я хотел, чтобы вы знали, что ожидает нас в ближайшем будущем. Но я вам рассказал это и по еще одной причине. – Он поднял голову и посмотрел на друга. – Солдат, который это рассказал, собирается покончить жизнь самоубийством.
Ганс Кеплер, держа винтовку в руках, вдруг оказался у двери. Голубое небо неожиданно исчезло, и вместо него появилась металлического цвета пелена, нависшая над лагерем, словно опрокинутый кубок. Ожидание тянулось бесконечно. Он слышал, как сержант СС на другой стороне здания тщетно пытается завести дизельный двигатель грузовика. Снова и снова двигатель рычал, стрекотал, а с другой стороны бетонных камер до его подсознания долетал едва слышный плач и крики людей, умолявших, чтобы их выпустили. Он знал, в чем причина задержки. Выхлопные газы двигателя должны были наполнить камеры этого здания, чтобы заглушить крики людей. Они ждали столь же нетерпеливо, как и он, поскольку уже провели в тесноте больше часа, ими набили это помещение до предела. Все они – мужчины, женщины и дети – были совершенно нагими, некоторые из них сжимали в руках куски мыла.
Кеплер вонзил носок сапога в землю. Наконец, после того как он простоял у этой двери два с половиной часа и пытался не обращать внимание на приглушенные крики людей, находившихся внутри, он услышал, что дизель заработал. Сначала холодный ветер донес далекие пронзительные вопли охваченных паникой людей. Слышались стоны и крики, странная смесь гнева и потрясения, негодования и страха, жуткий плач, напоминавший свист трубок плохо настроенного органа. Затем, словно затихающий ветерок, странный хор умолк. Все длилось тридцать две минуты.
Теперь наступала та часть, которая была особенно тягостна для Кеплера, хотя она входила в его обязанности. Пока несколько заключенных евреев стояли у деревянных дверей, готовясь открыть их, к Кеплеру подошли другие солдаты с винтовками наперевес. Когда двери отворились, оттуда хлынуло невероятное зловоние, запах гнили, начавший есть ему глаза и вызвавший поток слез еще до того, как он увидел тех, от кого он шел.
Восемьсот человек – мужчины, женщины и дети – торчали прямо, словно мраморные столбы, застывшие в жуткой позе смерти, окрашенные от отравления угарным газом в темно-вишневый цвет. С их тел стекал пот, моча, фекалии и кровь. Рабы-евреи, ждавшие рядом, бросились в эту жуткую массу и начали выбрасывать трупы, их подхватывали другие, железными крюками раскрывали им рты в поисках золотых коронок.
Все это время Ганс Кеплер стоял в стороне с винтовкой наперевес. С полным безразличием, словно молодой роттенфюрер СС силой воли перенесся в другое место и видел совсем другие сцены, он без всяких эмоций наблюдал за этой жуткой картиной. Мимо него проносили тело за телом, одних смерть отметила печальной красотой, у других искривились губы в странных застывших улыбках, и, судя по безмятежной позе ротенфюрера, можно было подумать, что происходившее его совсем не трогает. Но затем, спустя несколько минут, когда воздух над лагерем наполнился едкой вонью, когда горы трупов все росли и их поволокли к печам для кремации, глаза Ганса Кеплера уставились на старуху которую швырнули к его ногам.
Черты лица старухи были удивительно знакомы: пухлые щеки, короткий нос с широкими ноздрями и один уголок рта ниже другого. Затем, повинуясь странному рефлексу, который иногда срабатывает после смерти, глаза старухи вдруг раскрылись и уставились на роттенфюрера. Радужные оболочки были зеленого цвета.
Ганс Кеплер услышал собственный вопль. Вскочив в постели, молодой солдат обнаружил, что он дрожит, стучит зубами, а постельное белье промокло от пота. Пока Кеплер успокаивался, обхватив себя вспотевшими руками, старался подавить дрожь, от которой тряслась кровать, он услышал шаги по другую сторону двери, затем вспыхнул свет и перед ним встал силуэт.
– Ганси! – раздался шепот.
Он хотел было заговорить, но сумел лишь издать сдавленный, гортанный, похожий на лай звук. Бабушка присела на кровать рядом с ним и взяла его руки. Ее зеленые глаза с тревогой вглядывались в его лицо. Ее рот, один уголок которого был ниже другого, начал шептать ласковые успокаивающие слова, а пухлая рука стирала пот с его лба.
– Ганси? – спросила она воркующим голосом. – Ты видел плохой сон?
Сдавливая рыдания, Ганс Кеплер, вскрикнув: "Babka!", бросился в ласковые объятия бабушки и безудержно заплакал.
– С какой стати ему так поступать? – спросил Шукальский, снова доставая графин. Смесь остывала, поэтому он вытащил кочергу из огня и на секунду опустил ее в напиток. Затем налил себе еще один стакан разогревшегося напитка. – К чему ему накладывать на себя руки?
– Это лучше, чем возвращаться в этот лагерь, – печально ответил Вайда.
– Какое мне дело до эсесовца, желающего покончить с собой? Одним ублюдком станет меньше. Если он испытывает такое страшное чувство вины, то почему не дезертирует и не бежит из этой страны?
Священник заговорил спокойным голосом.
– Ян, вы же знаете, что это было бы равносильно самоубийству. Его пристрелили бы без предупреждения. Куда ему бежать?
– В ад. – Шукальский поднес стакан к губам и откинул голову назад. – Тогда пусть он возвращается в лагерь смерти и продолжает жить с чувством собственной вины или покончит с собой, если таково его желание. Если бы я сам мог покончить с ним так, чтобы меня не поймали…
– Ян… – тихо сказал Пиотр.
Доктор Шукальский посмотрел в серые глаза друга.