– Лекарство от кашля? Что-то не похоже. Больше напоминает водку. Вы собираетесь устроить вечеринку?
– Прошу вас, – тихо сказал Брунек. – Это и в самом деле лекарство, а у нас больные дети, которым оно срочно нужно.
Немецкий солдат вытянул губы в зловещей улыбке, наклонился и поставил бутылку на большой плоский камень.
– Вот что я думаю о вашем лекарстве!
Они с ужасом смотрели, как солдат поднял ногу над бутылкой, когда сапог опустился на нее, Брунек бросился на Якоби, и оба повалились на землю. Ночную тишину разорвал взрыв.
Некоторое время они лежали неподвижно, затем с трудом поднялись и увидели в снегу перед собой кратер, окруженный короной из земли, камней и кусков окровавленной плоти. Якоби руками зажал рот и подался вперед, но Брунек поймал его и крепко держал.
– Ну что ж… – вздохнул капитан, подавив тошноту. Наша смесь действует.
Они стояли неподвижно, собираясь с силами и приходя в себя после шока. Оба не сводили глаз с большой ямы, в которой были видны следы крови и куски серой униформы.
– Поверить не могу, что столь небольшое количество нитроглицерина может натворить такое, – сказал Якоби.
– Подождите, и вы увидите, что оно сделает с мостом. А теперь пошли, заберем их мотоцикл. Очень скоро сюда прибудут нацисты. Уверен, что кто-то из них услышал взрыв.
Он завел мотор, аптекарь забрался в коляску и положил рюкзак себе на колени. Затем мотоцикл начал удаляться по снегу от кратера, на месте которого раньше стояли два немецких солдата.
Глава 7
Следующим утром Ян Шукальский брел по мокрому снегу, втянув голову в воротник пальто и выставив вперед одно плечо. Необычно густой снег валил под острым углом и швырял ему в лицо колючие иголки льда. Было нелегко выбраться из-под стеганого одеяла и уйти, не выпив густого кофе с цикорием и ячменем, приготовленного Катариной. Но его ждала работа, его ждал молодой немецкий солдат, которого отец Вайда собирался прислать…
На пути в больницу Шукальский перебирал в памяти события предыдущего вечера. После ужина к нему неожиданно заявилась Мария Душиньская с Максом Гартунгом, своим другом из Варшавы. Они захватили с собой бутылку настоящего французского вина и коробочку сливочных пирожных. Мария также принесла Александру маленький подарок. Наблюдая за тем, как его сын пытается засунуть руку в куклу из махровой ткани, сшитую Марией, Ян Шукальский смеялся до слез. Он благодарил Марию не столько за саму игрушку, сколько за то, что та подарила ему миг настоящего веселья…
– Это очень мило с вашей стороны, – сказал он Марии, жалея о том, что не приготовил ей рождественского подарка.
Пока Мария работала с ним в качестве ассистентки, оба поддерживали исключительно рабочие отношения.
В самом деле это был лишь третий визит Марии к нему домой. Катарина подала пирожные на блюде, а Ян снова наполнил фужеры вином. Максимилиан Гартунг уселся в кресле у камина, будто он был старым другом семьи, и развлекал всех шутками и забавными историями.
Однако, пока вечер медленно тянулся, бутылка вина опустела. Все пребывали в добродушном настроении, потом смех затих, и присутствующие уставились на огонь в камине. Долгое молчание нарушил Максимилиан. Он взглянул на две картины, висевшие над камином, и вдруг мрачным голосом произнес:
– Теперь душа моя воплотилась в родной стране, а ее душа живет в моем теле; моя родина и я – одно большое целое. Мое имя – миллионы, ибо я люблю, как миллионы, я чувствую их боль и страдания…
Мария и Катарина удивленными глазами уставились на Максимилиана, а Ян Шукальский, которому эти слова были до боли знакомы, продолжал смотреть на огонь. Затем он громко сказал:
– Конрад…
– Я вижу, доктор Шукальский, что вы знаете Мицкевича.
Ян наконец оторвал глаза от языков пламени.
– Я не только знаком с ним, пан Гартунг. Вы видите, что поэт занимает равное положение с Иисусом Христом. Как в моей жизни, так и на моем камине. "Мое имя миллионы, ибо я люблю, как миллионы…" Адам Мицкевич был самым великим поэтом на земле.
– Доктор Шукальский, я с этим не спорю. Я бы сказал, что он сегодня в Польше является верным символом патриотизма. И когда нашу прекрасную страну насилуют, кто может…
– Судя по вашему имени, пан Гартунг, мне казалось, что вы немец…
Но Макс не обиделся.
– Я немец по отцовской линии. Но что значит имя? Разве можно верно судить о преданности человека лишь по тому, как звучит его имя?
– Вы упоминали завод в Данциге.
– Совершенно верно. Но, когда им владел мой отец, Данциг был нейтральным городом; он был немного немецким, немного польским. – Гость сверкнул обезоруживающей улыбкой. – Пожалуйста, больше не называйте меня паном, зовите меня просто Максом.
Шукальский задумчиво кивнул. Трогательные слова Адама Мицкевича в устах этого незнакомца притупили присущую ему бдительность. Шукальский обычно придерживался официального общения и избегал близких отношений, но сказал Гартунгу:
– Я предпочел бы, чтобы вы звали меня просто Яном, – и сам удивился своим словам.
– Перед общим врагом мы больше не пан и доктор, не женщина и мужчина, а просто поляки. И ради Польши мы должны сплотиться. Я очень сожалею, Ян Шукальский, что мне завтра придется уехать из Зофии. Видите ли, у меня здесь друзья и… – он взял Марию за руку, – Мария здесь. Мне не хочется снова оставлять ее, но ничего не поделаешь.
– Возвращаетесь, дабы нацисты не испытывали нехватку в подшипниках? – резко спросил Ян.
Но Макс лишь робко улыбался.
– Это не очень хорошие подшипники.
Все рассмеялись, и, когда смех затих, Макс совершенно серьезно сказал:
– Мне не менее печально, чем вам, смотреть на то, что происходит с нашей страной. А теперь то же самое случилось и с Россией. Разве нельзя остановить этих нацистов?
Шукальский удивленно поднял брови. Он быстро взглянул на обеих женщин и сказал:
– Макс, вы говорите слишком откровенно. Думаю, за последние два года людей расстреливали и за более безобидные выражения.
Но Макс остался невозмутим.
– И кто же станет моим палачом? Вы?
– Макс, на партизан охотятся, откуда вы знаете, что мне можно доверять?
Он игриво улыбнулся.
– Любой, у кого дома над камином висит портрет Адама Мицкевича…
– Макс, я не шучу. Говорить так, как вы, как партизан, как революционер, опасно. В такие времена приходится соблюдать осторожность.
Макс пожал плечами.
– Осторожные люди не выигрывают войн. Я не боюсь сказать, что у меня есть много друзей, которые делают все возможное, чтобы сорвать планы нацистов. Даже здесь, в Зофии, могу спорить, есть движение Сопротивления.
Шукальский сидел, облокотившись на спинку стула, и настороженно разглядывал друга Марии. От этого разговора ему стало не по себе, за два года после начала блицкрига он не слышал столь взрывоопасных слов. Хотя в душе Ян был патриотом, тем не менее он верил, что рецепт выживания заключается в мирном сосуществовании с оккупационными силами. Сопротивление вело лишь к смерти. И хотя Яну очень хотелось бы видеть Польшу свободной от тирании, он не был готов платить столь высокую цену. Вздохнув, он сказал:
– Иногда я думаю, что лучше пусть здесь вспыхнет эпидемия, нежели такая война. По крайней мере, тогда можно хотя бы держать немцев подальше отсюда. А что касается евреев, насколько мне известно, они все заключены в гетто или выдворены из страны. – Говоря так, он пытался выбросить из головы картину Освенцима, которую отец Вайда нарисовал ему. – Здесь, в Зофии, нам нужен только мир.
Макс Гартунг продолжал смотреть на доктора своими стеклянными глазами, на его устах играла кривая усмешка. Подняв фужер, он произнес:
– Тогда выпьем за мир, доктор.
Подходя к ступеням больницы, Ян остановился и уставился на вход.
– За мир, – в один голос произнесли все, допивая оставшееся вино. И хотя разговор перешел на более безопасные и свободные темы, напряжение тем не менее витало в воздухе. Остаток вечера Яну не давала покоя леденящая мысль, которая вернулась и звучала в его сознании, пока он стоял на ступенях больницы: если нацистская угроза столь реальна, как считает Пиотр Вайда, и если наши худшие опасения оправдаются, тогда каковы шансы выжить у меня, калеки, или у моего малыша с короной нордических кудрей, если продолжать все в прежнем духе?
На каменных ступенях раздались шаги, и кто-то быстро прошел мимо него. Произнесенное торопливым шепотом "Доброе утро, доктор" заставило Яна покачать головой и с удивлением взглянуть на спешившего человека. Узнав стройную фигуру Лемана Брюкнера, лаборанта, Шукальский вытеснил мрачные думы из головы и стал торопливо подниматься по ступеням. Он с удовольствием обнаружил, что в это сырое утро батареи отопления работают и в больнице приятно тепло. Идя по коридору к своему кабинету, он встретил сестру, которая на ходу проинформировала его о состоянии больных. Проводив его до двери кабинета, сестра сказала:
– Мальчика с фермы, который потерял кисть руки, сегодня увез отец, разуверившись в нашей медицине. Отец считает, что сможет вылечить сына домашними средствами.
Шукальский улыбнулся, признавая свое поражение.
– Пройдет немало времени, пока крестьяне постигнут грамоту. Я знаю, что произойдет с этим мальчиком. На время он почувствует облегчение от семейной народной медицины, но это продлится недолго. Затем он вернется сюда и придется удалять уже всю руку.
Ян печально покачал головой.
– И еще одно, доктор. Совсем недавно приходил отец Вайда и привел нового пациента. Я разрешила ему подождать в вашем кабинете.
– Это хорошо, сестра. Благодарю вас.
Прежде чем войти, он немного помедлил, вспомнив об обещании, которое вчера дал священнику.
Ян Шукальский тихо вошел и закрыл за собой дверь. Молодой человек тут же вскочил.
– Доктор, извиняюсь за это вторжение. Отец Вайда говорил…
– Ничего, все в порядке. Пожалуйста, садитесь.
Оба смотрели друг на друга. Высокий доктор почему-то вдруг решил скрыть свою хромоту, подошел к столу и сел. Он удивился, заметив, как молод это мальчик. Священник уже говорил ему об этом, но в своем воображении Шукальский рисовал более коренастого парня, более жестокого и взрослого. Вместо этого он увидел круглое, чистое лицо, широкие вопрошающие глаза и невинно надутый рот.
Доктор немного расслабился. Это был не тот противник, к встрече с которым он готовился.
– Роттенфюрер СС Ганс Кеплер, – нервничая, представился молодой человек.
Шукальский безошибочно уловил неловкость молодого человека, от растерянности тот не знал, с чего начать. Поэтому Ян сказал:
– Позавчера у нас с отцом Вайдой вышел долгий разговор.
Кеплер кивнул. Шукальский еще мгновение рассматривал этого мальчика: светлые волосы были аккуратно причесаны, серая униформа безупречно отутюжена (как раз такая была на Гитлере, когда тот объявил войну Польше), "люгер" в кобуре, прикрепленной к ремню, и сверкающие черные сапоги. Прекрасный портрет. Только лицо не вписывалось в него. И эти тревожно бегающие глаза.
– Он говорил вам о лагере?
– Да, говорил, хотя я услышал кое-какие невероятные вещи…
– Все это правда! Все, доктор Шукальский… – Кеплер присел на край стула. – Знаю, я предал рейх и запятнал честь своей семьи, но это стало мне невыносимо. Некоторые… большинство, думаю, довольны тем, что творят в этом лагере. Жестокости, садизм… я не в силах вынести это. Я терпел это целый год и тогда… и тогда…
– Вам предоставили двухнедельное увольнение.
– Врач в лагере сказал, что мне нужен отдых. Мне снятся кошмары. Я кричу во сне. И я не могу есть, внутри меня засела тошнота.
Первые слова молодой человек произносил непрерывным потоком, путался, запинался, как это бывает на исповеди, но, чем больше он говорил, тем легче ему становилось.
– Уверен, что вы этому не верите. Никто не хочет верить. Сначала даже я не поверил. Но затем, шесть месяцев назад, пришел указ прямо от… – Кеплер вдруг осекся и посмотрел на дверь.
– Все в порядке, – спокойно сказал Шукальский. – Нас никто не слышит, можете говорить, ничего не боясь.
Кеплер облизал губы и продолжил уже спокойнее.
– Шесть месяцев назад сам Гиммлер приказал коменданту лагеря Гессу построить газовые камеры, печи и приступить к широкомасштабному уничтожению людей. Моя обязанность заключается в том, чтобы заверить новоприбывших, раздетых догола и подгоняемых, словно стадо животных, что их никто не обидит, что им надлежит лишь принять душ, пройти дезинфекцию, после чего они получат новую одежду. Старики стояли и хныкали, дети плакали, беспомощных мужчин охватил гнев, невинные молодые женщины… О боже!
Вдруг Ганс спрятал лицо в руках. Пальцы скользили по потному лбу, к горлу подступала привычная едкая желчь, сердце сильно стучало. Сквозь окутавший его туман он услышал тихий голос:
– Вам плохо?
С большим усилием Ганс Кеплер сел прямо и влажной рукой пригладил волосы.
– Да, – прошептал он. – Это проходит. Это всегда проходит.
– Если это облегчит ваши страдания, – тихо произнес Шукальский, – я вам действительно верю.
Кеплер кивнул.
– Скажите мне, – сказал Ян, тщательно подбирая слова, – имеются ли другие подобные лагеря?
– Конечно, Аушвиц не единственный. Имеется план. – Кеплер настороженно взглянул на дверь и снова понизил голос. – Прежде чем я отправился в Аушвиц, мне вручили брошюру под названием "Недочеловек", в которой славян называют "пережитками человечества". В гитлеровской шкале "недочеловеков" славяне стоят лишь на одну ступеньку выше цыган и евреев, и им отводится роль рабов для немецких господ.
– Да поможет нам Бог, – пробормотал Шукальский.
– Они намерены сделать поляков нацией рабов. Доктор, не только евреев, а всех. Они также собираются избавиться от бесполезных людей: калек, слабоумных, стариков, детей… Вы даже представить не можете, что творится в Аушвице. Вы знаете, сколько стоит жизнь заключенного? Охране велено не расстреливать их, потому что каждый патрон стоит рейху три пфеннига. Три пфеннига, доктор! Поэтому мы их убиваем газом. Их привозят поездами, многие умирают в дороге, ибо не один день они стоят на ногах, словно скот, без пищи и воды. А тех, кто подойдет для рабского труда, отбирает лагерный врач. Беременных женщин с детьми безжалостно отправляют в газовые камеры, потому что они проявили себя борцами и постоянно причиняют охране неприятности. Семьи разбиваются, мужей отделяют от жен и говорят, что они снова встретятся по ту сторону душевой. – Пока Кеплер говорил, его голос становился все тише и тише, будто сама жизнь покидала его. – Доктор, мы убиваем людей газом тысячами, каждый день. Сначала использовался угарный газ из выхлопных труб дизельных грузовиков. Но он оказался неэффективным, к тому же требовалось слишком много времени, чтобы завести двигатель. Заключенными набивали камеру так плотно, что они умирали стоя. Мы снаружи слышали их плач и крики о пощаде. Иногда они кричали больше часа, затем умолкали. И тогда мы открывали двери…
– Капрал Кеплер!
– Но затем перешли на газ "циклон В", который вам должен быть известен под названием синильной кислоты. Вы видели, как убивают при помощи этой кислоты?
– Капрал, я вас прошу!
– Да, вы можете заткнуть мне рот, и тогда я замолчу. Но как мне отключить мозги? Как отключить память? Доктор, я наполовину поляк. Я родился здесь и тем не менее помогаю немцам уничтожать людей той же нации, что и моя мать. Я не могу вернуться туда! От одной мысли об этом мне становится плохо. Я собирался вступить в ряды польского Сопротивления, но кто мне поверит? Все безнадежно…
– Разве нельзя попросить о переводе в другое место? – Тогда меня отправят на Восточный фронт.
– Значит, вы хотите, чтобы я нашел повод отсрочить ваше возвращение в лагерь.
– Если это невозможно, тогда дайте мне побольше снотворного, чтобы можно было уснуть навсегда. Не беспокойтесь, доктор, жителей вашего города не тронут.
– Не знаю, удастся ли мне придумать что-нибудь правдоподобное. Если сказать немцам, что вы чем-то заболели, они захотят перевести вас в одну из своих больниц. С любой болезнью, кроме заразной. Только в последнем случае удалось бы оставить вас здесь.
– Что это за болезнь?
– Пока ничего не могу сказать. Все болезни можно проверить при помощи анализа крови, и мы никак не сможем их обмануть.
– Значит, надежды нет?
Шукальский долго смотрел в большие голубые глаза Кеплера и чувствовал, что не в силах ни на что решиться.
– Дайте мне день-два поразмыслить над этим. Возможно, я что-то придумаю.
Когда Кеплер встал, Шукальский добавил:
– Капрал, думаю, будет лучше, если вы наденете гражданскую одежду. Вам разрешается ходить без униформы во время увольнения?
– Да, дома у бабушки найдется другая одежда. Я надену ее, прежде чем прийти к вам в следующий раз. Доктор, через два дня?
Больница Зофии была небольшой, но хорошо оборудованной. Она обслуживала город, прилегающие к ним фермы и деревни общим населением тридцать тысяч человек. Ян Шукальский стал ее главным врачом в 1936 году, тогда ему было двадцать пять лет. Позади остались два года административной и исследовательской работы в больнице Кракова. Он заполнил вакансию, которая возникла после того, как в возрасте восьмидесяти трех лет умер прежний главный врач.
Средний медицинский персонал любил работать под руководством Шукальского. Он быт известен своей справедливостью, состраданием и врачебным профессионализмом. Хотя Ян был, возможно, слишком строг и нелюдим, чтобы завести близких друзей, он тем не менее отличался добрым сердцем и безграничной щедростью. Доктор всегда был профессионально уравновешенным и беспристрастным, поэтому никто не обратил внимания на то, что именно этим утром он необычно встревожен. То есть никто, кроме его ассистента. Делая обход вместе с ним, Мария Душиньская остро чувствовала его взвинченное состояние. Так что она не удивилась, когда после осмотра он пригласил ее в свой кабинет. Заперев дверь, чтобы их никто не потревожил, Ян предупредил ее, что следует быть осторожными и соблюдать полную секретность.
– Мария, никто из других врачей, ни одна медсестра, ни ваш друг Макс, никто не должен знать о том, что я вам сейчас скажу.
Она удивилась серьезности его тона и даже отнеслась к его словам скептически, но, услышав всю историю Кеплера и узнав о сложной задаче найти мнимую болезнь, Мария поняла причину его озабоченности. Она почти час слушала, ее лицо менялось, постепенно бледнея, и наконец стало совсем белым.
После короткого молчания главный врач наклонился над столом и внимательно посмотрел на нее.
– Если не удастся найти для Кеплера неопровержимую болезнь, тогда я ничего не стану предпринимать. Пожалуйста, подумайте об этом, Мария. Я вам доверяю, и мне понадобится ваша помощь.
Она задумчиво смотрела на него, ее красивое лицо напряглось.
– Найдется множество болезней, которыми можно заразиться в такой степени, что освободят от военной службы, но любую из них, какая приходит мне на ум, можно проверить с помощью лабораторного анализа.
– Я тоже так подумал.