Неожиданно накатила волна злобы. Что происходит? Она сидит тут одна, курит сигарету за сигаретой, у нее куча проблем, ребенок пропал, нервы ни к черту, в конце концов, у нее денег нет даже на то, чтобы прожить завтрашний день! А у него, видите ли, любовь! Можно подумать, у него раньше этих любовей не было! Да сколько угодно! Она всегда знала об этом, и что такого... Бывало, и домой звонили какие-то женщины, сообщали о своих близких отношениях с ее мужем. Странно все-таки, почему мужчины никогда не звонят мужьям своих любовниц, а женщины женам любовников – ну очень часто? Ее это не возмущало, а удивляло скорее: неужели ее мужа может кто-нибудь любить? Даже и льстило как-то... Пусть она плохая, невнимательная, нелюбящая, в облаках витающая книжница, но она ж зависима от него! Нельзя же вот так, разом все обрубить, это же жестоко по отношению к ней, к детям! Наказание ж должно соотноситься с преступлением, а она своего преступления до конца и не осознает даже... Она-то в чем виновата? В том, что природа обделила ее умением любить? Так это вина природы, а не ее, Сонина, вина...
Вот и пусть его через милицию найдут! Пусть ему будет стыдно! В конце концов, Машенька – его официальная дочь! Да и сам он никогда не обделял ее ни вниманием, ни заботой. Любил, как Мишку и Сашку, одинаково.
Тут же, словно напоминая о себе, зашевелился в сердце горячий гвоздь, все сильнее и сильнее, будто подавая неведомые сигналы. Соне даже на секунду показалось, что она выпала из реальности и летит куда-то, и снова невидимая глазу кинопленка, быстро и неумолимо прокручиваясь, несет ее назад, в тот теплый дачный августовский день.
В то утро она проснулась от непривычной дурноты. Голова кружилась так сильно, что не хотелось ни курить, ни пить кофе, вообще вставать с постели не хотелось. Три дня назад она прилетела из отпуска и сразу приехала сюда, на дачу. Хотелось побыть одной, чтобы подольше удержать в себе ощущение ее южного счастья, всплеска яркой любви, подольше не расплескать, не растратить, бережно упаковать в коробочку и оставить в памяти, чтобы потом, по истечении времени, можно было извлечь эту коробочку, открыть, достать из нее, как величайшую драгоценность, воспоминание об этом ярком чувстве, досыта насладиться им и спрятать обратно, в коробочку...
"Отчего ж мне так плохо-то? – думала Соня сквозь приступы дурноты. – Погода, что ли, меняется?" И вдруг как-то сразу, неожиданно для себя, все поняла. Быстро произведя в голове нехитрые женские расчеты, убедилась в достоверности своей догадки. Решение пришло сразу, вместе с удивлением и радостью. Конечно, она оставит этого ребенка. Возраст критический, страшновато, конечно, – пусть! У нее будет ребенок от любимого человека, хоть она и не увидит его никогда – пусть! Словно одобряя ее решение, тело благодарно ответило пришедшей вдруг легкостью, предвкушением будущей бурной физиологической радости. Дурнота отступила, вновь пришли запахи и звуки уходящего лета. Ветер ворвался в открытую створку окна, заиграл занавеской, принес ароматы прошедшего ночного дождя, умытых цветов, влажной земли. Сейчас она встанет, в пижаме выйдет на крыльцо, потом ступит босыми ногами на уже начавшую жухнуть траву, ветер подхватит волосы, пробежит легким ознобом по коже... Она чуть-чуть замерзнет, стряхнет с себя остатки сна, а потом приступит к обычным утренним удовольствиям: сидя на ступеньке крыльца, выпьет первую за день, самую вкусную чашку кофе, потом неторопливо позавтракает, выкурит сигарету. Хотя нет, вот курить она не будет. Табу. Девочке вредно... А в том, что будет девочка, Соня не сомневалась. Будет тихая уютная Машенька, рыжая и кудрявая скорее всего...
К вечеру приехал Игорь, усталый, большой, молчаливый. Прошел на кухню, тяжело сел за стол. Старый венский стул пискнул под ним жалобно. "Голодный? Я сейчас накормлю..." Соня быстро принялась готовить тесто для оладий, добавила в него тертого кабачка, морковки, зелени, разогрела сковороду. Игорь сидел у нее за спиной, сцепив руки, ждал ужина. Соня выложила в тарелку первую порцию, залила сметаной, поставила перед ним. "Хорошо, что приехал. Баню истопишь. Только не нагревай сильно, мне в большой жар нельзя... У меня будет ребенок, Игорь. Я так думаю, снова девочка... Ты рад?" – без всякого перехода выпалила Соня, выкладывая из сковородки новую порцию красивых поджаристых оладий. Потом с тарелкой в вытянутых руках развернулась в изящном реверансе к Игорю, сияя счастливой улыбкой. Наткнувшись на его взгляд, полный отчаянной, прожигающей злобной обиды и боли, чуть не выронила тарелку, заморгала испуганно. "Чего это он? – совсем растерялась Соня. – Я у него отродясь таких глаз не видела..." И тут же обожгла запоздавшая догадка: "Господи... Ну почему я такая наивная? Чему он-то должен радоваться? Мы ж уже больше двух месяцев не исполняли свой долг супружеский, будь он неладен! И как я забыла об этом? Можно ж было выкрутиться, сделать хотя бы легенду честной беременности. Он бы понял, конечно, его преждевременными родами не обманешь, но все-таки... Эх, надо, надо было подсуетиться!"
Проклиная свою наивную бабскую бестолковость, Соня развернулась к плите, нарочито суетливо начала хлопотать над сковородкой, где уже начинала пригорать новая порция оладий. Услышала, как за спиной громко всхлипнул несчастный доходяга-стул, вздрогнула и почему-то втянула голову в плечи. Игорь тяжело прошел у нее за спиной, громко хлопнув дверью, вышел во двор. Соня села, уперлась взглядом в дверь, из которой только что вышел Игорь, и начала себя уговаривать, успокаивать мысленно, как делала всегда в минуты растерянности. Ну чего это она так испугалась? Нельзя ей вздрагивать, ее теперь беречь надо, между прочим! Ну не догадалась она обмануть, не спустилась вовремя со своего счастливого облака на землю... Досадно, конечно...
Часа через два, выглянув в окошко и увидев идущий из тубы бани вялый дымок, она совсем успокоилась, вышла во двор к Игорю, неся ему чашку свежезаваренного чая. Спросила ровным, спокойным голосом о чем-то бытовом, незначительном, он так же ровно и спокойно ответил...
Больше такого жгучего, обиженно-злобного взгляда у Игоря Соня не видела никогда. Всю беременность он носился с ней, "будто дурень с писаной торбой", как говаривала покойная свекровь. Соня, как и полагается, классически капризничала, но перенесла позднюю беременность легко, в родах не мучилась и даже каким-то образом сохранила свою стройную гибкую фигуру, на что, в общем, особо и не рассчитывала.
Машку Игорь принял спокойно, с другими детьми не различал, да она и не приглядывалась, не задумывалась, жила и жила себе...
Почему ж сейчас так больно, когда безжалостная, раскручивающаяся назад, в прошлое, кинопленка преподнесла ей тот его отчаянный, обиженный взгляд? Почему ей сейчас так стыдно? Стыд прожигает насквозь, она чувствует физически его, Игорево, унижение, как свое собственное...
САШКА
– Не смей! Не смей так про мать! Иначе я тебя уважать перестану! – горячилась Майя, отчитывая Сашку так громко, что оглядывались прохожие на улице. Они медленно шли в сторону автобусной остановки, составляя довольно-таки странную пару: высокая, красивая, тоненькая девушка и маленькая, сухая, прямая, как палка, закутанная в теплый толстый шарф женщина с сердитыми глазами. – Это, в конце концов, ее личное дело, от кого ей рожать детей, да даже не в этом суть... Никогда не будь судьей! Не давай оценок людям, а тем более – своей матери! Ей сейчас еще хуже, чем вам всем, вместе взятым!
– Да почему ты решила, что ей хуже? – так же яростно горячилась Сашка. – Она ж нас в упор никогда не видела! Ты обо мне больше знаешь, чем она! Помнишь, как в восьмом классе я залетела и ты водила меня на аборт? А как от того парня-наркомана отваживала, помнишь? Каждую минуту меня отслеживала... А в нашей семье у детей главная задача – не путаться у мамы под ногами! Шуметь – нельзя! Подруг водить – нельзя! Отвлекать – нельзя! Приставать – нельзя! Ничего нельзя! В нашей семье только маме всегда было хорошо! А как же? Для всех она – уважаемая мать семейства, а семейства-то и нет никакого на самом деле... Она не живет с нами, а телевизор смотрит с пультом в руках: кнопку нажала – на экране все зашевелилось, другую нажала – экран отключился. Удобно! А что она с Мишкой сделала? Превратила ее в марионетку какую-то! Она, видишь ли, сомневается, смеет ли устраивать свою личную жизнь, если маме плохо. И будь уверена, она ее так и не отпустит никуда, будет при себе держать! Это на мне она зубы сломала, моя кнопка на ее пульте не работает, а вот отца, Мишку – да...
– Саша, а ты пробовала когда-нибудь вот так поговорить с мамой? Ты обижаешься, злишься, негодуешь, копишь в себе возмущение, а просто поговорить ты пробовала?
– Да не получится никакого разговора! Не слышит она ничего!
– Правильно. И не услышит, если ты будешь говорить на фоне уже сложившейся своей оценки! А ты попробуй принять ее такой, ну вот просто разреши ей быть такой, прими от нее все то, что тебя так раздражает, за данность. Сначала убери свое раздражение, злобу, обиду – а потом поговори...
– Нет! Не хочу! Вот начну зарабатывать свои деньги и сразу сниму себе квартиру! И Машку к себе заберу! Если с Машкой что-то случилось – никогда себе этого не прощу! А ей – тем более!
– Ну да, сбежать от ситуации – проще простого. Это самое легкое для всех вас. А попытаться помочь, руку подать... Отца я вашего не обвиняю – он мужчина, здесь разлюбил – в другом месте полюбил. Это, наверное, объяснимо и понятно. А у вас, детей, другая задача – понять и принять своих родителей. В тебе одна половина – мамина, хочешь ты этого или нет! Ты сможешь свою собственную половину взять и отбросить от себя? Нет. Так что, Саша, подумай об этом. Это даже тебе больше нужно, чем маме. Уйдешь с обидой – так с обидой и будешь по жизни идти, метаться из стороны в сторону.
Они пропустили уже третий автобус, стояли на остановке, говорили, говорили... Сашка поймала себя на мысли, что так бывает всегда: она никак не может оторваться от Майи, никогда не может вдоволь наговориться, ее тянет и тянет к ней как магнитом...
– Ты представь, что мама твоя – малое дитя. Она не может никак выйти из своего детского восприятия мира, из своей беззаботности, застряла она там надолго, понимаешь? Большой и шумный мир пугает ее, кажется жестоким и хамским. Вот она и прячется от него за вас, пытается таким образом уберечь себя. У нее просто детских ее силенок не хватает, чтобы быть такой, какой ты хочешь ее видеть! На самом деле она ранимая и беззащитная, и Мишель это острее чувствует, чем ты. Поэтому и боится оставить ее, и пожертвовать собой готова. Она ее просто любит. И принимает. А ты только тем и занимаешься, что воюешь, обвиняешь, злишься... А на самом деле из нее веревки вьешь. Всегда получаешь то, что хочешь! Посмотри, она ж боится тебя, как испуганный ребенок. Вот и ко мне помчалась по первому твоему требованию, как по приказу...
Сашка задумалась. Озадаченно смотрела в землю, на острые носки своих модных сапог. В голове у нее все перемешалось, и как ни силилась она, а все никак не могла представить мать малым ребенком, ну не получалось, и все тут!
– Ничего себе, дитя... – тихо проворчала она себе под нос. – Ее, наоборот, за умную почитают. Она только и делает, что учит всех, учит... Все на свете знает, про все читала, цитатами всяческими так и сыплет! Ты попробуй, скажи ей, что она малое дитя! Мама себя считает самой умной на свете!
– А интеллект еще не есть ум, Сашенька. Умным должно быть сердце, а оно у твоей мамы еще спит детским крепким сном. Вот и помоги ей, разбуди сердце! Все в твоих руках!
К остановке медленно подруливал Майин автобус. Она крепче затянула шарф на шее, зябко повела острыми плечами.
– Я поеду. Иди домой, Сашенька. И подумай обо всем еще раз. Ты же умница. Я в тебя очень верю...
Майя запрыгнула в автобус, повернулась к Сашке, помахала рукой. Двери закрылись, автобус с дребезжанием тронулся с места, увозя от нее Майю. Сашка медленно развернулась, тихо поплелась домой. Господи, как же она устала! Столько всего произошло за эти несколько дней! Какой-то калейдоскоп из школьных уроков, репетиций в ночном клубе, блесток, перьев, бессонных ночей, тяжелых потерь, семейных передряг, маминых слез... Как будто она сразу, без всякого переходного периода, перескочила из беззаботной юности в другое, взрослое, состояние, где надо не только самой отвечать за свои слова и поступки, но и нести ответственность за других. "Мама твоя – малое дитя... – звучал в ушах Майин голос. – Ты помоги ей, научи любить сердцем..." "Может, права Майя, говоря, что одна половина во мне – мамина? Я все время нападаю на нее, обвиняю в ханжестве, во лжи, бог знает в чем еще! А может, я сама такая, как она? Замкнутый круг какой-то. Мама подавляет отца с Мишкой, я подавляю маму... И все бежим, бежим в разные стороны, как будто от чего-то спасаемся: я – к Майе, отец – к этой белобрысой страшилке, Мишка – к Димке. Вот и Машка каким-то образом исчезла, тоже убежала куда-то... Что ж это с нами со всеми такое происходит?"
Задумавшись, она не заметила, как дошла до самого дома. Села на скамейку у входа в подъезд, вытянула длинные ноги. Устала... "Вот сейчас посижу немного и пойду домой. Там в пустой неприбранной квартире, на прокуренной насквозь кухне сидит моя мама, заплаканная, растерянная, напуганная уходом мужа, потерявшая ребенка, не знающая, как ей жить дальше. И правда, малое дитя..."
Она тихо открыла дверь своим ключом, не снимая сапог, заглянула в кухню. Мама так же сидела за столом в темноте, сцепив перед собой руки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Не мигая смотрела в угол, где висела маленькая иконка Казанской Божьей Матери. "И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим..." – уловила Сашка своим чутким слухом ее еле слышный шепот. Потом протянула руку к выключателю, зажгла свет.
Мама вздрогнула, испуганно уставилась на нее, прижав руку к груди:
– Господи, напугала... Я и не слышала, как ты вошла.
Сашка как была, в сапогах и куртке, села рядом с ней на кухонный диванчик, молча и долго смотрела в тревожные глаза с расширенными зрачками, сильно припухшими красными веками, в отечное от слез лицо. Такое знакомое и незнакомое... Вот видны морщинки вокруг глаз, резко обозначившиеся и на лбу, и на переносице, а вот несколько ярких седых волос в черной кудрявой пряди, прилипшей к мокрой щеке...
– Мам, давай покурим...
Видимо, уловив каким-то образом ее новое состояние и словно боясь спугнуть его неосторожным движением, Соня медленно вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, сунула ее в рот, потом так же медленно протянула ей открытую пачку:
– Сашенька, а ты уже давно куришь?
– Да нет... Умею вообще-то, но не курю. Правда не курю. Так чего-то, захотелось с тобой вместе посидеть...
– Спасибо, Сашенька...
– За что?
– Сама не знаю. Все равно спасибо. Ты прости меня, дочь! За все прости...
Сашка вдруг почувствовала, что сейчас расплачется. Громко, сладко, навзрыд, с причитаниями, так, как никогда не плакала за все свои чуть не полных восемнадцать лет. Господи, сколько ж они слез пролили за последние дни! Она бы и правда расплакалась, если б не хлопнула дверь в прихожей и не вошла б на кухню рассерженная Мишка, не выхватила у нее изо рта недокуренную сигарету и не принялась, пытаясь затушить, яростно и неумело тыкать ею в переполненную окурками пепельницу.
– Не привыкай курить! Чтоб я тебя не видела больше с сигаретой! Хватит с нас и твоего стриптиза!
Плакать расхотелось. Она смотрела на разъяренную Мишку, чувствуя, как внутри начинает разливаться странное спокойное тепло. Потом всего лишь на миг переглянулась с матерью, и вдруг уловила мелькнувшую во взгляде, в выражении лица ранее незнакомую, едва заметную теплую искорку, и подхватила ее, и бережно спрятала в себе, при этом какой-то задней мыслью, шестым чувством сознавая, что произошло в этот миг с ними нечто очень важное, значительное, нечто новое и спасительное, так им обоим необходимое!
Мишка налила себе холодного чаю, села за стол. Сказала тихо:
– Сашк, завтра утром пойдем и разнесем всю милицию по кирпичикам. Они вообще хоть что-нибудь делают или нет? Мы сейчас с Димкой туда заходили, говорят – ждите. Легко сказать – ждите...
– Будем ждать... – тихо сказала Сашка.
– Будем ждать... – эхом откликнулась Соня.
ЭЛЯ
Какой чудный, яркий, весенний был день! Они долго гуляли с Машенькой по бульвару, ели мороженое, сидели на нагретых солнцем скамейках, болтали, как две закадычные подружки. Эля не старалась ее ничем занимать, ей до ужаса нравилось ходить, держа в руке маленькую теплую ладошку, слушать ее щебетание, держать на коленях в автобусе, чувствуя под рукой тонкие хрупкие ребрышки, отчего как-то странно и сладко ныло сердце.
А к вечеру Машенька разболелась.
– Нет, не уходи, пожалуйста! Посиди со мной, я не хочу оставаться одна! У меня правда ничего не болит! И горло не болит, только совсем чуточку щекочет! Ты дай мне лучше чаю с вареньем, и все!
Машенька вцепилась в Элину руку, смотрела умоляюще. Глазки ее болезненно блестели, кашель был сухим и отрывистым, лоб под рукой горячо и неумолимо подавал сигналы о повышающейся температуре, повергая Элю в полную панику.
– Да как же, Машенька... У меня даже градусника нет! Я же быстренько, только до аптеки – и сразу обратно! У тебя жар начинается, а я не знаю, что делать... А мама как тебя лечит?
– Мама таблетки дает. Горькие... А Миша дает такое сладкое молоко, невкусное, я не люблю сладкое молоко...
– А-а-а... Это молоко с медом! Ты знаешь, мне мама в детстве, когда я болела, тоже давала молоко с медом. Молоко у нас с тобой есть, а вот меда нет... Я пойду согрею хотя бы молока, ладно? Полежи, я сейчас!
Эля метнулась на кухню, налила в кастрюльку молоко, поставила на огонь. Господи, скорее бы Игорь приехал! Что она будет делать одна, с больным ребенком? Зачем она ее забрала? А вдруг не надо было? А если ее действительно оставили одну надолго? Хотя Мишка не могла... Но ведь оставили же! А может, у них случилось чего-нибудь? И телефон, как назло, в этой квартире отключен! А до ближайшего автомата далеко бежать, целых два квартала... Она утром с трудом его отыскала, этот работающий автомат. А вдруг придется "скорую" вызывать? От мысли об этом рука в прихватке испуганно дернулась, молоко из кастрюльки расплескалось на плиту. "Вот безрукая бусина! – обругала себя Эля. – Глупая и безрукая! А вдруг Игорь рассердится, что я забрала Машеньку? Я же не знаю, как у них там все складывалось с Софьей Михайловной, он же не рассказывал ничего!" Сказал только, чтоб она ни о чем плохом не думала и себя ни в чем не винила и что они теперь всегда будут вместе... А она и не думала ни о чем таком плохом, просто одурела от счастья, вот и все. Да и как не одуреть! Он такой умный, красивый, такой большой и добрый! Как посмотрит своими синими глазами – сердце так и обрывается и начинает плясать по всему ее круглому телу: то в горле комком застрянет, то в животе защекочет мягкой кисточкой, то куда-то в ноги ухнет так, что колени сами собой подгибаются. Вот она и ходит уже несколько дней с глупой счастливой улыбкой, которую и спрятать-то ну никак не возможно! Даже прохожие на улице удивленно оборачиваются: катится себе по тротуару белая круглая бусина, улыбается во весь рот...