Сердце сжалось в груди Микаэлы, когда она подумала о том, как Лайем собирал для нее этот портфель, даже не будучи уверенным в том, что она когда-нибудь его откроет…
На его месте она побросала бы в бумажный пакет первое, что попадется под руку. Но Лайем другой. Наверняка он долго сидел в гардеробной, размышляя и тщательно подбирая для нее костюм. Она даже подумала, что если присмотреться внимательнее, то можно обнаружить на белом свитере высохшие следы его слез.
Микаэла сняла больничную рубашку и бросила ее на спинку стула. Одеваться было трудно, потому что действовать приходилось одной рукой, но она не сдавалась, не желая звать на помощь, и хотя в конце концов выбилась из сил, зато самостоятельно привела себя в порядок.
Затем она направилась в ванную, где смочила и причесала волосы. Не могло быть и речи о том, чтобы нанести макияж одной рукой, поэтому она ограничилась тем, что слегка нарумянила щеки.
Закончив с туалетом, она спустилась в холл, не имея представления, куда направляется. Оказавшись в больничной часовне, она поняла, что именно сюда ей и следовало прийти прежде всего.
Микаэла опустилась на колени перед алтарем и, сплетя пальцы, воззрилась на деревянный крест. Потом закрыла глаза и представила, что находится в церкви Святого Михаила.
– Господи, помоги мне. Укажи дорогу домой.
Сначала вокруг была полная тьма, затем ее прорезал крохотный, но настойчивый желтый солнечный луч. В отдалении она услышала голоса: высокий детский смех и настойчивый шепот взрослого человека.
Она вдруг увидела себя на похоронах, стоящей в стороне от скорбящих друзей и родственников покойного. Похороны Йэна. Печальные звуки волынки наполняли морозный зимний воздух. Лайем обернулся и заметил ее.
Они были едва знакомы, и все же она подошла к нему, взяла за руку и отвела к машине. Они не сказали друг другу ни слова. Он сел в лимузин, и она долго смотрела вслед удаляющейся машине…
Картинка задрожала, то становясь резче, то расплываясь. Вслед за ней хлынули отрывочные воспоминания, несвязанные ни временем, ни местом действия – разрозненные кадры порванной киноленты ее жизни. Они с Лайемом танцуют на прошлогодней ярмарке… вместе моют посуду – она полощет ее в раковине, он вытирает… он везет ее в продуктовый магазин на старом автомобиле, который они называют "драндулет".
Микаэла помнила свою свадьбу, но только теперь почувствовала, что они с Лайемом в самом деле женаты.
– Еще, – взмолилась она, страшась открыть глаза. – Я хочу увидеть еще…
Полуночная месса. Прошлый год. Они стоят в первом ряду, все четверо, одетые в свои лучшие праздничные костюмы. Волосы у Брета еще мокрые, и на протяжении всей службы он украдкой смахивает капли воды с висков. Она взглянула на него и улыбнулась, вспомнив, что даже в такой день им пришлось с боем уговаривать сына принять душ. Он оттягивал эту неприятную процедуру до последнего момента, поэтому ему пришлось идти в церковь с мокрой головой.
Она отчетливо видела свою семью, всех четверых, стоящих бок о бок, связанных воедино, как сплетенные волокна веревки.
Она медленно открыла глаза. Крест расплылся в пелене горьких слез, шелковые цветы на алтаре превратились в смешение блеклых разноцветных пятен. Она опустила голову и взглянула на обручальное кольцо на левой руке.
– Я причинила ужасную боль Лайему, – прошептала она то ли себе, то ли Богу. Сознание этого стало невыносимым. Мало того что все годы их брака омрачились ложью – даже теперь она продолжает приносить мужу одни страдания.
Она снова закрыла глаза и склонила голову на руки. Ей не хотелось ничего вспоминать, но воспоминания помимо ее воли пришли ниоткуда. Они с Лайемом вдвоем в приемной этой же больницы. Брета увезли в операционную. Доктора говорят о каких-то пластинах и шипах, а также о том, что он, возможно, больше не сможет сжать руку в кулак.
Они с Лайемом стояли поодаль друг от друга: он у окна, она – возле дивана. Между ними выросла стена черного страха, такая густая, что от нее потемнели белые больничные стены и мебель. Она в отчаянии искала способ утешить мужа, этого тихого любящего человека, которому нужно так немного. Прикоснувшись к его плечу, она почувствовала, что он вздрогнул, обернулся и сказал: "Мне не следовало отпускать его". Она обняла его и ответила просто: "Ты не виноват". При этих словах самый сильный мужчина из всех, кого она встречала в жизни, уткнулся ей в плечо и расплакался, как ребенок.
Ей казалось, что она наблюдает за этой сценой откуда-то издалека, глазами другой женщины. Но даже с большого расстояния было очевидно, что она является свидетельницей проявления чистого и простого в своем величии чувства – любви.
Эта мысль пронзила ее, как удар электрического тока.
Любовь.
"Ну, Микаэла, ты же знаешь, что такое любовь!"
Она услышала эти слова отчетливо, как звон церковного колокола, открыв глаза, обернулась, но никого не увидела.
Это Пресвятая Дева наконец заговорила с ней после стольких лет молитв. Однако голос Богоматери странным образом напоминал голос Розы.
Глава 27
Микаэла в задумчивости мерила шагами палату, когда раздался стук в дверь.
Она вдруг заволновалась. Столько страданий причинила она своей семье… что, если они не простят ее?
С трудом волоча ноги, она отошла от окна к кровати и крепко схватилась рукой за спинку. Беспокойство помешало ей заметить, что рука стала действовать лучше.
Дверь открылась, и на пороге показалась Джейси. Она выглядела не менее встревоженной, чем ее мать.
Микаэла прихрамывая подошла к девочке и коснулась ее щеки слабыми, дрожащими пальцами.
– Привет, Джейс.
– Прости, мама. Я не должна была кричать на тебя.
– Малышка моя… – глухо вымолвила Микаэла. – Никогда не проси прощения за свои чувства. – Она обняла дочь. – Моя память еще не полностью восстановилась, осталось несколько белых пятен. Например, я так и не вспомнила тот день, когда ты в первый раз пошла в школу. Я не помню, во сколько лет у тебя выпали молочные зубы. Я пыталась восстановить недостающие звенья в цепи воспоминаний, но в голове все перепуталось, и в этой мешанине они потерялись окончательно. Но я помню, что люблю тебя, люблю больше жизни, и ума не приложу, как могла причинить тебе такую боль. На глаза Джейси навернулись слезы.
– Знаешь, что я помню? Наш последний девичник, когда мы отправились в Сиэтл и смотрели там "Унесенных ветром". Помню, как мы сидели в темном зале, и я держала тебя за руку. – Микаэла глубоко вздохнула. Она снова поймала себя на том, что умалчивает о главном. Джейси пришла сюда не для того, чтобы услышать об этом походе в кино, да и ей хотелось сказать совсем другое. – Помнишь, в тот день мы обедали у Канлиса? По озеру плавали кораблики, украшенные гирляндами рождественских лампочек. Тогда я в последний раз за долгие годы предприняла попытку рассказать тебе о Джулиане.
Слова матери звучали неубедительно, поэтому Джейси смотрела на нее печально и испуганно, с оттенком раздражения. Микаэла прекрасно знала свою дочь, поэтому без труда прочла всю гамму чувств, отразившуюся на ее лице.
– Почему же ты не рассказала мне тогда? Микаэла не раз искала ответ на этот вопрос и, как казалось, нашла. Однако сейчас она не была уверена в его правильности. Даже теперь, после того как с ней случилось несчастье, она не могла сказать Джейси всю правду.
– Только не лги, мама.
– Конечно, дорогая. Но я не хочу причинить тебе боль. Я лгала только поэтому.
– Расскажи мне все.
– Я очень любила Джулиана. Когда я вышла за него замуж и уехала в Калифорнию, то стала совсем другим человеком – настоящей американкой Кайлой Троу, у которой нет прошлого. Именно об этом я всегда мечтала. Твоя бабушка говорила, что он недостаточно хорош для меня, но я ее не слушала… Я слишком сильно любила его… В Голливуде я полностью потеряла себя, – продолжала Микаэла. – Не только ту бедную латиноамериканскую девочку, какой была, но гораздо больше. Саму себя. Я стала делать вещи, которых потом стыдилась. – Она попыталась улыбнуться, но безуспешно. – Вскоре я забеременела. Ты вернула мне мою сущность. Я знала, какой судьбы хочу для тебя, хотя и успела забыть, чего хотела для себя. А Джулиан… он был еще не готов к тому, чтобы стать отцом.
– Он не хотел меня, – со слезами на глазах проговорила Джейси.
Микаэла тяжело вздохнула, но отступать было некуда.
– Не хотел. – Она крепко сжала руки дочери. – Но я хотела тебя больше жизни. И хотела дать тебе то, чего была лишена сама. Поэтому я ушла от Джулиана.
– Но ведь ты любила его. – Да.
Слеза покатилась по щеке Джейси, и Микаэла с трудом удержалась, чтобы не смахнуть ее. Бывают такие слезы, которые должны пролиться, и нельзя им мешать. Это одна из многочисленных истин, которые открылись ей в жизни далеко не сразу.
– А знаешь, что помню я? – дрожащим голосом вымолвила Джейси. – Когда я была маленькой, я часто спрашивала тебя о папе. И каждый раз ты начинала плакать. Потом я перестала задавать вопросы. Выходит, из-за меня ты разрушила свою жизнь?
– Нет! Никогда не говори так. – Микаэла с силой сжала ее руку. – Я сама ее разрушила и жила в руинах до тех пор, пока не встретила Лайема. Только тогда я снова обрела себя. Я знаю, что не была честна с тобой и Лайемом, и теперь мне придется загладить свою вину. Мы все – одна семья, и это главное, что нужно помнить. Так мы сможем пережить трудное время.
– Ты вернешься домой?
Домой. Это слово осветило ее память так ярко, что Микаэла едва не зажмурилась. Перед глазами возникла отчетливая картинка, похожая на фотографию в рамке под стеклом.
Лайем сидит за роялем в шортах и смешной майке, которую привез с последнего конгресса медиков. На груди у него надпись: "Виагра помогает всегда быть в форме". На черной полированной крышке рояля стоят два бокала с вином. Лайем играет ее любимую песню – "Время для нас".
Она подходит к нему сзади и обнимает за плечи. "Эй, тапер, неси свою жену в постель, а не то упустишь шанс".
Он оборачивается и улыбается. В его глазах любовь, признательность, потребность в ее нежности. И все это она до сих пор воспринимала как должное.
Микаэла рассмеялась, хотя и понимала, что это неприемлемый ответ на вопрос Джейси. Однако удержаться от смеха не могла. Ее душа пела от радости, и это чувство было так неожиданно, что Микаэла не удивилась бы, если бы вдруг обнаружила, что парит в воздухе.
– Иди ко мне, – сказала она, распахивая объятия ей навстречу.
Джейси бросилась к ней так стремительно, что они едва не упали, столкнувшись. Спинка кровати помогла им удержать равновесие. Микаэла наслаждалась ощущением близости дочери.
– Мама… я так соскучилась без тебя. Я боялась, что…
– Я знаю. – Она погладила Джейси по голове. Запах девичьих волос дочери растрогал Микаэлу, и теперь она смеялась сквозь слезы.
– Боже! Я вспомнила, как ты пошла в школу в первый раз. На тебе был черный вельветовый свитер, а в руках ты держала коробку с ленчем. Ты не взобралась бы в автобус самостоятельно, поэтому я пошла тебя провожать. Помню, я была там единственной мамашей.
– Я люблю тебя, мама. – Джейси подняла голову и улыбнулась ей.
– Я тоже тебя люблю, Джейс. Прости меня за… Дверь распахнулась настежь. В проеме возникли две фигуры – Брет и Роза.
– Он сказал, что Джейси уже достаточно долго пробыла с тобой, – кивнула Роза на малыша.
Микаэла поцеловала влажную от слез щеку дочери и отстранила ее.
Брет замер, уперев в бока маленькие кулачки. Его губы дрожали, а в глазах отразились страх и неуверенность. В последнее время он чаще всего испытывал именно эти чувства. Ее сын всегда был смел и решителен… он вовсе не был похож на этого испуганного и растерянного мальчика.
Микаэла улыбнулась, пытаясь его подбодрить, но тем самым, казалось, испугала еще сильнее. Улыбка получилась немного фальшивой, и он не узнал ее.
Она вдруг расплакалась; слезы текли по ее щекам, а она не находила в себе сил, чтобы унять их. Тогда она опустилась на колени перед сыном и протянула к нему руки.
– Как поживает мой самый любимый мальчик?
С оглушительным криком "Мамочка!" он бросился к ней. Микаэла не удержала равновесия, и они оба опрокинулись на пол. Она лежала на холодном линолеуме и с такой силой сжимала Брета в объятиях, что он едва мог дышать.
– Я люблю тебя, Бретти, – прошептала она в его маленькое розовое ушко.
Он уткнулся носом ей в шею, поэтому она скорее почувствовала, чем услышала его слова:
– Я тоже люблю тебя, мамочка.
Наконец они оторвались друг от друга и неуклюже встали на колени. Правая нога Микаэлы дрожала: у нее не было сил подняться. Так она и стояла на коленях перед Бретом, опираясь на его плечо. Через его голову она взглянула на Розу, которая молча плакала в дверях.
– Жаль, что мы не можем продать всю эту соленую воду калифорнийцам, – хмыкнула Микаэла.
Брет захихикал. Именно так всегда говорил Лайем, когда Микаэла начинала плакать, посмотрев какую-нибудь глупую мелодраму по телевизору.
– Ну, малыш, что у тебя новенького?
– Салли Мэй Рэндл по уши в меня втрескалась. От нее противно пахнет, но она довольно хорошенькая.
Микаэла рассмеялась, зачарованная будничной простотой этой сцены, которая вселила в ее душу надежду, что со временем им всем удастся найти выход из темной чащи на некогда потерянную дорогу.
– Где папа? – спросила она Брета.
Мальчик прикусил губу и промолчал. Вместо него отозвалась Роза:
– Он не пришел.
– Он дома, – подтвердил Брет. – Он очень грустный, потому что ты его не вспомнила.
Микаэла схватилась за край кровати и с усилием поднялась.
– Отвези детей домой, мама. Я сейчас все здесь улажу и приеду следом за вами.
– Доктора говорят… – нахмурившись, начала Роза.
– Меня это не интересует, – упрямо тряхнула головой Микаэла. – Пожалуйста, выполни мою просьбу. Я скоро приеду.
– Что ты собираешься делать, Микита?
– Пожалуйста, мама.
– Ладно. – Роза тяжело вздохнула. – Но держись подальше от главного входа, а не то попадешь в лапы журналистов.
– Я не хочу оставлять тебя, – шагнула к матери Джейси.
– Больше нечего бояться, дорогая. Я скоро буду дома.
– Обещаешь?
– Обещаю, – улыбнулась Микаэла.
После ухода родственников Микаэла решила не утруждать себя выпиской из больницы. Она просто собрала фотографии со столика и подоконников, аккуратно сложила ночную рубашку и засунула ее в сумку – пусть останется напоминанием об этом тяжелом времени. Ей не хотелось поскорее забыть его, напротив. Именно кома спасла ей жизнь, семью, детей. Она только надеялась, что не проснулась слишком поздно. Одно она поняла наверняка: шанс дается человеку лишь однажды, и если упустить его, то можно до конца дней ждать в одиночестве того, что уже миновало.
Она была без сознания почти месяц. А на самом деле, оказывается, проспала последние шестнадцать лет жизни.
В дверь постучали.
Микаэла похолодела, кровь застучала у нее в висках. Взгляд остановился на пустом столике и сумке, стоявшей на кровати. Пожалуйста, пусть это будет не медсестра…
Джулиан непринужденно вошел в палату, словно к себе домой.
– Сегодня я все утро чихал. Наверное, у меня вырабатывается аллергия на этот затхлый городишко. – Он усмехнулся. – Видела бы ты процессию на Главной улице! Взрослые люди разгуливают в маскарадных костюмах!
Ледниковые дни. Как она могла забыть!
В этот день Лайем всегда наряжался в костюм, который шила для него Микаэла. Каждый год он сначала долго ворчал, сокрушаясь, что унижается его чувство собственного достоинства, а потом с удовольствием принимал участие в благотворительном костюмированном забеге.
– Кайла?
Она невольно подалась вперед, услышав его призыв, но в последний момент остановилась. Наконец она отчетливо увидела перед собой человека, который давно стал казаться ей мифом. Он по-прежнему был неотразимо красив и притягателен, как яркая, магическая звезда на темном небосклоне. Но стоило ей заглянуть поглубже, пробиться сквозь ослепительное звездное сияние, как она увидела то, что когда-то подняло ее на головокружительную высоту, а затем бросило на дно глубочайшей пропасти. Ей не нужно было ставить Лайема рядом с Джулианом, чтобы понять разницу между оловянной фольгой и серебром высшей пробы.
– О, Джулиан, – тихо и ласково произнесла она его имя, и в ее голосе прозвучало искреннее сожаление.
– Мне не нравится, как ты на меня смотришь.
– Еще бы! Тебе нравится, когда тобой любуются, а не изучают.
Она сама удивилась тому, насколько верно выразила истинную суть его натуры. Он был похож на фокусника, его жизнь строилась на иллюзиях, созданных ловкостью рук. Ему не нравилось, когда кому-то из зрителей удавалось заглянуть за темное покрывало и раскрыть секрет фокуса.
– Кайла, я в последнее время много думал и понял, как мне не хватало тебя.
– О, Джул, – снова вздохнула она. Ей стало грустно оттого, что она целых шестнадцать лет отказывалась от настоящей жизни в ожидании этого патетического момента раскаяния. Как будто они могли теперь вскочить на коней и бок о бок умчаться по зеленой равнине навстречу заходящему солнцу в сопровождении романтической музыки и титров! К тому же однажды они уже ездили навстречу солнцу. Рядом с ним оказалось так нестерпимо жарко, что вся их жизнь сгорела дотла, а пепел разметало ветром.
Джулиан одарил ее улыбкой, которую она видела миллион раз и от которой раньше у нее по спине пробегали мурашки, а сердце сбивалось с ритма.
– Я знаю, что и тебе меня не хватало. Заметив выражение ее лица, он нахмурился.
– Что с тобой?
Как сказать мужчине, что ты наконец выросла и избавилась от иллюзий, что узнала истину: настоящая любовь – это не ночь страстных объятий под расцвеченным фейерверками южным небом, а обычное воскресное утро, когда муж приносит тебе таблетку аспирина в стакане воды и грелку для ног?
– Раньше мне часто снился сон, – начала она, пристально глядя на него. – Он стал мне сниться сразу, как только я ушла от тебя. С годами он немного видоизменился, но суть осталась прежней. Во сне я видела себя седой старухой. Мои дети давно выросли и разъехались, у них родились собственные дети. Лайем умер много лет назад.
Я видела себя на залитом розовым светом песчаном пляже. За спиной у меня маленький белый домик, и я знаю, что он принадлежит мне и что я живу в нем одна. Я сижу в шезлонге, как обычно, как делаю это каждый день с утра до вечера. И вдруг я вижу, что ко мне приближается какой-то старик. Это ты, Джул. И тогда я понимаю, что прождала тебя целых пятьдесят лет. Ты говоришь, что отказался от всего ради меня, что ты больше не Джулиан Троу. Ты перестал им быть и снова стал обычным человеком, тем, чье имя ты мне никогда не называл.
– Мелвин, – тихо произнес он. – Меня зовут Мелвин Этвуд Коддингтон-третий. – Он попытался улыбнуться, но это вышло на редкость жалко и неубедительно.
– Тебе следовало остаться Мелвином, – сказала она, коснувшись его щеки.
– Почему ты так говоришь?