– Да, я предполагала это. – Оливия встала и подошла к нему. Она поцеловала его и погладила по волосам. – Все будет хорошо. Я знаю это. Давай я налью тебе еще хереса. – Оливия взяла из его рук бокал, и Адам улыбнулся ей, благодарный за то, что она была с ним и теперь собиралась остаться в имении Фарли на все лето. Он смотрел, как плавно скользит Оливия по библиотеке, грациозная, изящная и уверенная в себе. Он понял, внезапно прозрев, что без нее жизнь его опять погрузится во тьму. Она была его жизнью, и Адам сказал себе, что никогда, до самой смерти, не расстанется с ней.
22
– Просто не понимаю, как наш Уинстон мог совершить такое, – сказал Джек Харт. – Убежать из дома вскоре после смерти матери, даже не попрощавшись.
– Но он же оставил тебе записку, папа, – возразила Эмма. Он не ответил, и она продолжала: – Не волнуйся, папа. С ним ничего не случится на флоте. Он взрослый парень и может сам о себе позаботиться. – Она перегнулась через стол и, утешая, пожала его руку.
– Да, я знаю, девочка. И все-таки было очень нечестно с его стороны сбежать тайно ночью, собрав свои пожитки. Это совсем не похоже на нашего Уинстона, – сердито ворчал Джек. – И вот еще что: хотел бы я знать, как он ухитрился попасть в Королевский флот без моей подписи на документах. Ты же знаешь, Эмма, он еще слишком молод, а моего согласия он бы не получил.
Эмма вздохнула. Этот разговор бесконечно повторялся все три дня, с тех пор, как она вернулась домой из поместья, и это начинало раздражать ее.
Но прежде чем она ответила, в разговор встрял Фрэнк:
– Он подделал твою подпись, папа. Бьюсь об заклад, что подделал. Ему пришлось это сделать, чтобы офицер, вербующий новобранцев, его записал.
Эмма сурово взглянула на Фрэнка и сказала резко:
– Замолчи, Фрэнк. Зудишь, как назойливый комар, хотя ничего в этом деле не смыслишь.
Фрэнк сидел в другом конце кухни, забившись в угол, как часто делал в последние дни.
– Я все знаю, Эмма, – сухо заметил он. – Я читаю все те журналы и газеты, что ты приносишь из Фарли. Ты же знаешь, я не пропускаю ни строчки.
– Тогда я перестану их приносить, – подхватила она, – раз из-за них ты становишься таким нахальным умником. Ты становишься ужасным всезнайкой, наш Фрэнк.
– Ах, Эмма, оставь ребенка в покое, – пробурчал Джек. Он пососал трубку, занятый своими мыслями, а потом произнес: – А знаешь, Фрэнк прав. Должно быть, наш Уинстон подделал мою подпись. Это верно, как дважды два – четыре.
– Я тоже так думаю, – согласилась Эмма, – ведь только так он мог поступить во флот. Но что сделано, то сделано, и мы ничего не можем изменить. Вероятней всего, он давно уже в пути – куда бы они его ни послали.
– Да, девочка, – подтвердил Джек, усаживаясь на стул.
Эмма молчала. Она внимательно смотрела на своего отца, и глубокая морщина от беспокойства прорезала ее гладкий высокий лоб. Со дня смерти матери прошло уже почти пять месяцев, и хотя Джек все время старался скрывать мучившую его тоску, Эмма знала, что она гложет его изнутри. Он почти не ел и сильно исхудал, от его огромного могучего тела ничего не осталось. Он сдерживал свои чувства, но всегда был на грани срыва, и, когда не подозревал, что Эмма наблюдает за ним, его глаза наполнялись слезами, и горестная гримаса искажала его лицо. Эмма беспомощно отворачивалась, ее собственная боль накатывалась так быстро, что она с трудом могла справиться с ней. Но она должна была держать себя в руках. Кто-то должен был сохранять семью, а то состояние отрешенности, которое наблюдалось у ее отца за несколько месяцев до смерти мамы, стало проявляться еще сильнее. Эмма с каждым днем тревожилась за него все больше. И вот теперь новая беда – побег Уинстона на прошлой неделе вновь наполнил душу Джека отчаянием. Эмма вздохнула. Она должна временно отложить свой План. Она не могла позволить себе уехать в Лидс немедленно из-за бегства Уинстона, хоть и скопила больше пяти фунтов. Это была немалая сумма для преодоления первых ступеней ее Плана – сколотить себе состояние. Но теперь не время уезжать, и к тому же она обещала маме позаботиться о семье. И выполнить это обещание Эмма считала своим долгом. Во всяком случае, именно сейчас.
Она взяла одну из расписок Оливии Уэйнрайт, намазала оборотную сторону мучным клеем и аккуратно приклеила ее в свою тетрадь. Она посмотрела на почерк Оливии. Такой красивый. Буквы круглые, изящные, почерк плавный. Эмме ужасно хотелось его перенять. А еще она очень внимательно следила за тем, как Оливия говорит, ведь она так стремилась подражать ее произношению. Блэки все время твердил Эмме, что однажды она станет знатной дамой, а она знала, что знатные дамы должны говорить путем. Она тут же поправилась: надо говорить не "путем", а "правильно" или "как следует".
Вдруг тишина в их маленькой кухне взорвалась от крика Фрэнка:
– Послушай, папа, я вот о чем подумал. Раз наш Уинстон подделал твою подпись, значит, его документы недействительны?
Джек удивился, услышав из уст Фрэнка столь зрелое рассуждение. Эти мысли даже не пришли ему самому в голову. В изумлении он уставился на своего младшего сына. Все последнее время Фрэнк не переставал удивлять его. Наконец Большой Джек произнес:
– В этом что-то есть, Фрэнк. Да, мальчик, что-то есть.
Он был поражен: из Фрэнка как из фонтана били сведения, с его уст слетали всевозможные разумные суждения, когда Джек меньше всего их ожидал.
– Ну и что же? – спросила Эмма, враждебно взглянув на Фрэнка, что было ей не свойственно, ведь она всегда была его заступницей. Но ей хотелось, чтоб побег Уинстона больше не обсуждался. Она понимала, что воспоминания о нем только сильнее расстроят отца.
– Если документы недействительны, то папа может забрать его из флота. Ну как ты не понимаешь? Им придется, придется списать его! За подделку документов. Да, именно, – восторженно закричал Фрэнк, довольный своей сообразительностью.
– Он прав, Эмма, – уже увереннее отозвался Джек, заметно оживляясь.
– Может быть, наш Фрэнк и прав, но как ты собираешься забрать Уинстона, папа? – спросила Эмма с присущей ей прямотой. – Ты что, напишешь в Королевский флот? И кому же ты в таком случае напишешь? – Она хмуро взглянула на Фрэнка, на бледном веснушчатом лице которого сияла довольная улыбка. Эмма не могла отрицать, что мальчик умен, но ее раздражала его манера создавать дома дополнительное беспокойство своими замечаниями. Иногда они были слишком разумны, что Эмме совсем не нравилось.
– Ты мог бы спросить у сквайра, что тебе делать, папа, – предложил Фрэнк.
Джек задумчиво кивнул, но Эмма воскликнула:
– Спросить у сквайра совета? Я бы ни о чем его не спрашивала. Он не даст тебе бесплатно и ломаного гроша! – Она говорила холодно и презрительно.
Джек не ответил на ее слова, а лишь пробормотал:
– Ну, я мог бы поехать в Лидс и обратиться к офицеру по набору новобранцев. Узнать, куда послали нашего Уинстона. К каким казармам он приписан. У них должен быть учет. Я мог бы сообщить им, что он подделал мою подпись и все такое.
Эммино лицо помрачнело. Она решительно возразила:
– Но послушай меня, папа! Ты этого не сделаешь. Ведь наш Уинстон всегда хотел поступить на службу в Королевский флот, и вот он своего добился. Подумай вот о чем, папа. Уинстону лучше быть на флоте, чем весь день напролет работать в пыли и грязи на кирпичном заводе Фарли. – Девушка замолчала и, посмотрев на отца с любовью, добавила мягче: – Наш Уинстон напишет, обязательно напишет, как только устроится. Так что оставь его в покое, прошу тебя.
Джек согласно кивнул, ведь он уважал мнение Эммы.
– Да, дорогая, в том, что ты говоришь, есть здравый смысл. Он ведь всегда хотел уехать из Фарли. – Джек вздохнул. – Могу сказать, что я виню его не за это. А за то, как он убежал, тайком, никому не сказав ни слова.
Эмма не могла скрыть улыбку.
– Ну, папа, я думаю, он знал, что ты не разрешишь ему, вот он и сбежал, прежде чем ты успел его остановить. – Она встала, подошла к отцу и обняла его. – Ну же, папа, милый, не грусти. Почему бы тебе не пойти в кабачок, выпить кружку пива и посидеть с друзьями, – предложила она. Девушка была почти уверена, что он отвергнет ее предложение, как он делал всегда в последнее время. Она очень удивилась, услышав:
– Да, девочка, пожалуй, я схожу.
Позже, когда отец ушел в паб "Белая лошадь", Эмма обратилась к Фрэнку:
– Лучше б ты не говорил о том, что Уинстон подделал папину подпись и что, раз она недействительна, его можно забрать из флота. Это лишь сильнее огорчает отца. Послушай же меня, голубчик. – Она строго погрозила ему пальцем. – Я не хочу, чтоб вы снова говорили о Уинстоне, когда я вернусь в усадьбу. Ты слышишь, Фрэнки?
– Да, Эмма, – ответил тот, кусая губы. – Прости меня. Я не хотел ничего плохого. Я не подумал об этом. Не сердись, прошу тебя.
– Я не сержусь, мой дорогой. Просто не забудь о том, что я говорила, когда вы с отцом останетесь одни.
– Хорошо. Только...
– Что, голубчик?
– Не называй меня Фрэнки.
Эмма сдержала улыбку. Он говорил так серьезно и так старался казаться взрослым.
– Ладно, Фрэнк. А сейчас, я думаю, тебе пора отправляться спать. Уже восемь часов, а нам завтра рано вставать на работу. И, пожалуйста, не просиживай до полуночи за книгами и газетами. – Она хмыкнула и покачала головой. – Неудивительно, что у нас никогда нет свечей! Иди-иди, мой мальчик. А я через минуту поднимусь к тебе. И принесу молоко и яблоко.
Он сердито взглянул на нее.
– Я что, по-твоему, еще ребенок? Я не хочу, чтоб ты укрывала меня одеяльцем, – воскликнул юноша, собирая свои газеты и тетради. Выходя из кухни, он обернулся. – А вот яблоко я бы съел, – произнес он с улыбкой.
Перемыв целую раковину грязной посуды, Эмма поднялась наверх. Фрэнк что-то писал в тетради, сидя на кровати. Поставив стакан молока и положив яблоко на стол, Эмма подсела к нему.
– И что ж ты сейчас пишешь, Фрэнк? – поинтересовалась она. Как и отец, Эмма постоянно удивлялась тому, что Фрэнк умен и развит не по годам. К тому же он обладал потрясающей памятью.
– Это рассказ о привидениях, – завывающим голосом ответил он. Юноша серьезно посмотрел на нее, широко открыв глаза. – О домах, полных призраков и душ умерших, что восстают из могил и бродят неприкаянные. У-у-у-у! – завыл он устрашающе. Фрэнк потряс листом бумаги перед ней. – Прочитать тебе, Эмма? Но предупреждаю, что ты испугаешься до смерти.
– Нет уж! Большое спасибо! И не сходи с ума! – прикрикнула девушка, расправляя лист. Она непроизвольно поежилась, кляня себя за глупость. Ведь она знала, что Фрэнк просто дразнит ее. Но мрачные предрассудки северных мест были у нее в крови, и по ее спине побежали мурашки.
Эмма откашлялась и с видом превосходства сказала:
– И на что же годна вся эта писанина, Фрэнк? По-моему, ты просто переводишь хорошую бумагу, которую я приношу из усадьбы. На этой ерунде денег не заработаешь.
Да нет же! – так убедительно воскликнул юноша, что Эмма вздрогнула. – И я скажу тебе, на что она годится. Для газеты, когда я вырасту. Может, даже для "Йоркшир морнинг газет". Вот на что! – Фрэнк пристально посмотрел на сестру и добавил: – Заруби себе это на носу, Эмма Харт!
Ей хотелось расхохотаться, но, понимая, что он говорит серьезно, она даже не улыбнулась.
– Понятно, – холодно ответила она. – Но не раньше, чем ты вырастешь. Возможно, через несколько лет мы подумаем об этом.
– Да, Эмма, – согласился Фрэнк, надкусывая яблоко. – Ах, Эмма, как вкусно! Спасибо.
Эмма улыбнулась, пригладила его непослушные вихры и по-матерински поцеловала его. Он обвил ее шею своими худыми руками, нежно прижался к ней и, зевая, прошептал:
– Я люблю тебя, Эмма. Очень-преочень.
– Я тоже люблю тебя, Фрэнки, – ответила она, крепко обнимая его. И на этот раз он не упрекнул ее за то, что она по-детски назвала его.
– Не сиди всю ночь напролет, мой дорогой, – попросила Эмма, тихо прикрывая дверь его комнаты.
– Нет-нет. Я обещаю тебе, Эмма.
На холодной, вымощенной камнем лестничной площадке было темно, и Эмма, осторожно пробравшись в свою спальню, на ощупь отыскала этажерку возле узкой кровати. Девушка нашла спички и зажгла огарок свечи в медном подсвечнике. Фитилек слабо зачадил, бледным светом разгоняя темноту. В крошечной комнате было так мало мебели, что она казалась почти пустой, но, как и все остальные, эта комната была тщательно убрана. В углу стоял большой деревянный сундук. Девушка подошла к нему, поставила свечу на подоконник и, став на колени, подняла тяжелую крышку. Резко пахнуло нафталином и сухой лавандой. Прежде сундук принадлежал матери, теперь же все вещи в нем были ее, Эммины. Отец сказал, что так пожелала Элизабет. Эмма лишь раз, и то мельком, заглянула в него после смерти мамы. До сего дня боль и горе были настолько сильны, что она не могла спокойно перебирать скромное содержимое сундука.
Эмма достала черное шелковое платье, старое, но почти не ношенное. Она наденет его в следующее воскресенье. Эмма была уверена, что платье подойдет ей, стоит лишь чуть подогнать его. Под черным платьем лежало простенькое белое свадебное платье матери. Она нежно прикоснулась к нему. Конечно же, кружева пожелтели от времени. Девушка нашла маленький букетик цветов, завернутый в клочок выцветшего синего шелка. Цветы засохли, поблекли и опали. Они пахли сладко и тошнотворно, как пахнут увядшие розы. Эмма гадала, почему ее мать сохранила их, что они значили для нее. Но теперь уже не узнать, что и как. Еще в сундуке было чудесное батистовое белье, наверное, часть скромного приданого матери, черная шаль, вышитая красными розами, и соломенная шляпка, украшенная цветами.
На самом дне сундука лежала маленькая деревянная шкатулка. Эмма не раз видела эту шкатулку, когда мать доставала ее, чтобы надеть украшения по особым знаменательным датам. Эмма открыла ее маленьким ключиком, торчавшим в замке. В шкатулке было лишь несколько украшений, да и те совсем дешевые. Она вынула гранатовую брошь и серьги, которые мать всегда надевала на Рождество, свадьбы, крестины и прочие большие праздники. Эмме пришло в голову, что камешки украшений, лежащих на ее ладони, похожи на темные рубины, сверкающие в свете свечи. Ее мать любила эти гранатовые украшения больше всех остальных.
– Я никогда с ними не расстанусь, – вслух произнесла Эмма, проглотив комок, подступивший к горлу, и глаза ее затуманились. Она положила украшения на пол и опять пошарила в шкатулке. Там оказалась еще маленькая брошь-камея и серебряное кольцо. Эмма с интересом рассматривала их. Она примерила колечко, и оно было ей как раз. Девушка снова опустила руку в шкатулку, и ее пальцы нащупали золотой крест и цепочку, которую мать носила почти постоянно. Лицо Эммы помрачнело. Она не хотела вспоминать о Боге, он для нее больше не существовал. Поэтому она и в воскресную школу отказалась ходить, хотя ее отказ и огорчил отца. Она положила крест и цепочку на пол рядом с гранатовыми украшениями и достала нитку крупных янтарных бус. Они были прохладными на ощупь и светились глубоким золотым светом. Эмме казалось, что в них есть что-то особенное. Как рассказывала ей мама несколько лет назад, это был подарок одной очень знатной дамы.
Еще немного полюбовавшись своими новыми приобретениями, Эмма стала укладывать их обратно в шкатулку. И тут под бархатом на дне шкатулки она нащупала еще что-то. Бархат не был закреплен, и девушка легко приподняла его. Под ним оказались медальон и булавка для галстука. Эмма взяла медальон и с любопытством осмотрела его. Она не помнила, чтобы ее мать надевала его. Она никогда не видела его прежде. Он был старинной работы и, сделанный из чистого золота, ярко блестел на свету. Эмма попыталась открыть его, но безуспешно. Она встала и поспешно достала ножницы из своей коробки для рукоделия. Потрудившись немного и поднажав, Эмма сумела наконец открыть его. На одной стороне медальона находилась фотография ее матери, когда та была еще девушкой. Другая сторона его пустела. Или нет? Девушка присмотрелась и увидела вместо фотографии маленький локон светлых волос.
"Интересно, чьи это волосы?" – подумала она, пытаясь приподнять стекло над ними. Но оно было так плотно вставлено в медальон, что поднажми она ножницами чуть сильнее, и стекло тут же раскололось бы. Эмма закрыла медальон и с любопытством повернула его оборотной стороной. И тут она заметила надпись, выгравированную на обороте, нечеткую, почти стершуюся от времени. Эмме с трудом удалось разобрать буквы. Она вглядывалась снова и снова, напрягая зрение. Наконец, поставила свечу прямо на сундук и поднесла медальон к дрожащему пламени.
Буквы были еле заметны. Очень медленно Эмма прочитала вслух: "Э от А, 1885 год". Она повторила эту дату про себя. Это было девятнадцать лет назад. В 1885 году ее матери было пятнадцать. Означала ли буква "Э" Элизабет? Должно быть, да, решила она. А кто же тогда этот А? Девушка не помнила, чтобы ее мать говорила о ком-нибудь из родственников, чье имя начиналось на букву "А". Она решила спросить об этом отца, когда он вернется из пивной. Очень осторожно положила золотой медальон на черное платье и потрогала булавку, внимательно вглядываясь в нее. Странно, что у мамы оказалась такая булавка. Девушка нахмурилась. Такой булавкой богатые господа закалывают галстук или шейный платок, вероятней всего, под костюм для верховой езды, поскольку она была сделана в форме стека с крошечной подковой посредине. Эмма догадалась, что булавка тоже была золотой и, очевидно, очень дорогой. Конечно, она не могла принадлежать ее отцу.
Эмма покачала головой и вздохнула. Она была озадачена. Машинально положив медальон и булавку на место и накрыв их бархатной подкладкой, девушка убрала в шкатулку и другие украшения. Она аккуратно сложила в сундук остальные вещи и закрыла крышку, все еще удивленно покачивая головой. С присущей ей проницательностью, Эмма сразу догадалась, что ее мать по какой-то неизвестной причине скрывала медальон и булавку. Это открытие заинтриговало девушку, и она решила не говорить отцу о своих находках, хотя еще не до конца понимала, чем вызвано такое ее решение. Прихватив с собой коробку для рукоделия, она задула свечу и спустилась вниз.
Кухня тонула в полумраке, который не мог разогнать тусклый свет двух свечей, горевших на столе. Эмма зажгла керосиновую лампу на каминной полке и еще одну на буфете и, поставив на стол корзинку для шитья, принесенную из усадьбы, принялась за работу. Сначала она потрудилась над блузкой, подаренной ей госпожой Уэйнрайт, а затем начала подбивать нижнюю юбку миссис Фарли. "Бедняжка, – думала девушка, усердно прокладывая стежки. – Она всегда такая странная. То сдержанная и замкнутая, то вдруг веселая и болтает без умолку..." Эмме хотелось, чтобы Оливия Уэйнрайт поскорее вернулась из Шотландии, где она гостила у друзей. Она отсутствовала лишь две недели, но Эмме казалось, что прошла уже целая вечность. В имении без нее все шло как-то не так, и странное беспокойство все чаще охватывало Эмму. Она по-настоящему тревожилась и не могла объяснить себе причину этой тревоги.
Сквайра тоже не было дома. По словам кухарки, он уехал поохотиться на куропаток и вернется не раньше чем в выходные. Жизнь в имении Фарли замерла, и в отсутствие сквайра и миссис Уэйнрайт у Эммы забот поубавилось. Потому-то кухарка и позволила ей уйти домой на целых три дня.
– Побудь немного с отцом, – сказала ей миссис Тернер и сочувственно добавила: – Ты сейчас очень нужна ему, девочка.