– Я же сказала, что это было слишком для меня важно. Я никогда не испытывала подобного и не хотела, чтобы все получилось не так, понимаешь? Я считала, что значение секса преувеличивают. И я волновалась, ну в общем я боялась, что со мной будет, как уже бывало, а я бы этого не пережила. В общем, это было бы ужасным разочарованием, и все бы сразу сделалось ужасно обыденным. Ну не знаю, мне всегда бывает трудно объяснить...
– Понимаю, но ты нашла другой способ выразить то, что чувствовала, – произнес он с улыбкой. – Клэр, когда люди не безразличны друг другу, как мы, все меняется. До сих пор ты была захвачена только одним, так что не удивительно, что ты ничего не чувствовала в постели.
– Да, наверное. Но я не предполагала, что может быть по-другому. Я думала – дело во мне.
– Должен заметить, что здесь ты можешь мне доверять.
– Твое самомнение безгранично, – сказала я, глядя на светящийся в темноте красный огонек сигареты.
– Это верно. Мне очень давно хотелось того, что произошло сегодня, но я боялся, что это все усложнит.
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что ты должна была сама в себе разобраться.
– И это чудесно, Макс, что так получилось, что ты не стал заставлять меня...
– По-моему даже наоборот, – сказал он и засмеялся.
– Да, но когда это случилось, мне показалось, что на меня свалилась тонна кирпичей. Хотя нет, скорей это было похоже на грузовик, который гонится за мной со скоростью пятьдесят миль в час.
– Я тебе очень сочувствую.
– И правильно делаешь. Я была ужасно перепугана. И теперь знаю, почему. – Он затушил сигарету и обнял меня.
– Я мог бы сейчас, пожалуй, повести грузовик со скоростью девяносто. – Он нагнулся, и вновь все вокруг перестало существовать для меня, кроме него.
На следующее утро меня разбудил запах кофе и стук посуды. На часах было уже больше десяти, но я, совершенно не чувствуя угрызений совести, с удовольствием потянулась в постели. Я все еще не могла поверить, что моя жизнь так переменилась всего за каких-нибудь двенадцать часов. Тоска и неуверенность сменились счастьем.
– Клэр?
Я вскочила, потому что в дверях появился Макс.
– Ой, Макс?
– А ты думала, кто? Надеюсь, ты не ждала молочника?
Он вошел в комнату, неся перед собой поднос, на котором дымился кофе и лежала гора булочек, и поставил его в ногах кровати.
– Молочник? Если бы ты хоть раз увидел его, ты бы так не говорил! Ему около девяноста, он глух как пень, к тому же, говорят, с отвратительным характером. Так что он не смог бы вскарабкаться по этой лестнице, даже за отдельную плату. Ох, Макс, завтрак в постели! Упоительно! Где ты добыл эти булки?
– На этот раз множество прохожих пошло мне на пользу. Проехал через две деревни и очутился прямо у печки. – Он присел возле меня, легонько поцеловал в щеку и налил кофе в две большие чашки. – Выспалась?
– Великолепно!
– Да? А что, Найджел всегда рано вставал? – в его глазах засветились обычные для него ехидные огоньки.
– Найджел, – ответила я, не желая больше говорить с ним на эту тему, – был скучен, как в постели, так и вне ее.
– Ага, – поддакнул Макс. – Я был уверен. Мена это вполне устраивает. Тебе с молоком?
– Да, пожалуйста, – ответила я, изо всех сил стараясь не рассмеяться.
Макс протянул мне чашку.
– Послушай, прошлой ночью нам было до того некогда, что я даже не успел спросить тебя, как идет работа.
– Кроме нескольких обедов с друзьями и кое-каких мелких дел, до твоего приезда меня ничто не отвлекало. Все идет неплохо, но пока я тебе не покажу, если ты не против.
– А я даже и не буду просить. А как твой друг Гастон?
– Прекрасно. И знаешь, он по-настоящему талантлив, мне бы очень хотелось показать тебе некоторые его работы. Думаю, тебе должно быть интересно, а он не станет возражать. Пока он еще не начал стесняться.
– Посмотрю с удовольствием. Как я понимаю, над камином его картинка? Там, пожалуй, есть настроение.
– Да, конечно. Но с тех пор он стал рисовать куда лучше. Он относится к этому занятию очень серьезно. Мне хочется, чтобы ты с ним познакомился. Мы с ним тут чудесно проводим время. – И я принялась рассказывать о долгих летних днях, проведенных вместе с Гастоном, останавливаясь только затем, чтобы укусить очередной раз непередаваемо воздушную хрустящую булку – истинно французскую еду. Макс, удобно устроившись рядом, с удовольствием слушал – как всегда внимательно и не перебивая.
– О Господи! – вздохнул он, когда я рассказала ему о Жозефине и о сцене на marchi, – судя по всему, женщина она грозная. Но хотел бы я знать, как попала к ней в руки статья о выставке? Она не похожа на человека, регулярно следящего за публикациями об искусстве.
– Это просто непостижимо! Только меня удивляет, что новость ее огорчила. И дело не в том, что статья может навредить Гастону. Я достаточно тщательно скрывала его имя.
– Да, конечно, И теперь я начинаю понимать, что ты была совершенно права. Судя по всему, он действительно очень необычный ребенок.
– Безусловно, и ты сам скоро в этом убедишься. Ой, только посмотри который час!
Макс дотянулся до часов и положил их на стол вниз циферблатом.
– Который час? – переспросил он, поставил поднос на пол и стал снимать рубашку.
Позже мы поехали в Монпазье и побродили по старому городу. День был приятный, ясный и не слишком жаркий после вчерашнего ливня. Мы полюбовались на старую крепость с изумительными арками, потом зашли в прохладную церковь с высокими сводами и незамысловатыми витражами, приглушавшими проникавший сквозь них яркий солнечный свет. Мы немного там посидели, а потом Макс повел меня пообедать в маленький ресторанчик на площади, где мы заказали наваристый и прозрачный рыбный суп с огненно острыми чесночными фрикадельками. Ресторанчик был почти пуст, так что хозяин радовался, что мы долго сидим, наслаждаясь едой и местным красным вином.
– Клэр? – обратился ко мне Макс, когда мы снова подошли к машине. – Не сочти за навязчивость, но мне бы очень хотелось посмотреть места, где ты писала свои пейзажи.
– Конечно. Но ты увидишь – сотворенное природой куда богаче того, что удалось передать мне.
Я завела машину, и мы поехали по извилистым сельским дорожкам. Я провезла его через Бомонт в Кузэ очень красивым путем, мимо островерхого замка и лепившихся к скалам домов, мы остановились в Кузэ на мосту через Дордонь, и я показала ему один из видов, над которым я сейчас работала. А потом мы повернули на восток, и через Тремола, чудесный крохотный городок, со старинной церковью, возле которой мы, конечно, остановились, чтобы полюбоваться, отправились в Лимей, где река Дордонь впадает в реку Везэр, и где через каждую из них переброшен свой акведук.
Я возвращалась в Сен-Виктор по узкой деревенской дороге, и мы часто останавливались, чтобы пройти немного по полю или леску, где я находила то, что мне нравилось писать. Отсюда была видна река, широкая и темная, медленно несшая свои воды позади яркого поля подсолнечника. Мы забрались на вершину холма, над овечьим пастбищем – белые шерстяные шары на яркой зелени травы, а за ними залитый солнечным светом виноградник, с сочными листьями и тяжелыми гроздьями, невдалеке от которого белый дом, окруженный вязами.
Мы говорили о том, как использовать эти цвета и освещение и еще о многом, что бывает понятно только людям, связанным с миром живописи, и я испытывала истинное блаженство от того, что со мной рядом человек, который понимает, чем я занимаюсь.
А потом, под конец, совсем близко от дома, я показала ему луг, где писала портрет Гастона. Луг пестрел сейчас полевыми цветами, среди которых порхали бабочки, и источал запах свежего сена. Мы с наслаждением улеглись на траву и лениво наблюдали за облаками, прислушиваясь к жужжанию пчел, деловито выполнявших свою хлопотливую работу. Я даже не заметила, как задремала, и только почувствовав, что Макс дотронулся до моей щеки, открыла глаза.
Свет сейчас отливал темным золотом, и он улыбался мне, наклонившись так, что его лицо наполовину оказалось в тени.
– Ты, оказывается, удобная подушка, – пробормотала я.
– Правда? – он продолжал гладить меня по щеке. – Я не хотел тебя тревожить, но у меня немного заныла спина. Ты весьма любезна.
– Не стоит, – ответила я и вдруг с ужасом вспомнила про Гастона и наш урок. Он, наверно, удивляется, куда я пропала, а я даже не оставила ему записки! – Ой, Макс, нам надо скорее ехать! Бедняга Гастон...
– Не беспокойся, – ответил он тихо. По-моему он тебя сам нашел. – Я села, щурясь от света. Конечно же, это он летел на всех парах через луг. Я встала, торопливо поправляя блузку, с ощущением, что меня поймали за руку.
– Мадемуазель! – крикнул он и прибавил скорость. – Я потерял вас и побежал сюда... – и тут он резко остановился, не добежав до нас всего несколько метров, потому что Макс поднялся ему навстречу.
– Привет, ты, наверное, Гастон?
Гастон взглянул на него, потом снова на меня, а потом уже более внимательно снова на Макса. Я могла только предположить, о чем он подумал в это мгновенье, но он быстро справился с собой.
– Месье? Вы меня знаете? – Он подошел к нам. Я только собралась их познакомить, как Макс сделал это вместо меня.
– Боюсь, у меня есть перед тобой преимущество. Я узнал тебя, потому что видел твой портрет. Меня зовут Макс Лейтон. Я – друг Клэр. – Он протянул руку, и Гастон, вспомнив о том, что он хорошо воспитан, пожал ее.
– Здравствуйте, месье. Простите, что я вас побеспокоил. Я не знал, что у мадемуазель гость. – Он произнес это очень любезно, слишком любезно, как мне показалось.
– Месье Лейтон только что приехал, Гастон, – негромко сказала я. – Он тот самый критик, о котором я тебе говорила. Я показывала ему место, где мы делали твой портрет.
– А-а, – с облегчением протянул Гастон. – Хороший портрет, да, месье?
– Очень, – улыбаясь, подтвердил Макс, ты – прекрасная модель.
Гастон просиял, и я с удивлением увидела, что он решил признать Макса.
– Благодарю вас, месье. Это большая честь. – Потом он смущенно поглядел на меня. – Так я пойду, мадемуазель?
– Вовсе нет, Гастон. Я как раз собиралась за тобой. Молодец, что захватил все что нужно. Макс, ты ведь не станешь возражать, если мы с Гастоном позанимаемся?
– Конечно, нет. Честно говоря, я с удовольствием прогуляюсь, спущусь к реке, если вы не против.
Я про себя поблагодарила его за деликатность.
– Конечно, нет. Вон там, к югу отсюда, чудесная тропинка.
– Спасибо за совет. Удачно вам поработать, – сказал он и ушел.
Гастон молча достал все необходимое из рюкзака, но затем не в силах сдержать любопытства спросил:
– А когда он приехал, мадемуазель? Вы ничего не говорили.
– Неожиданно, Гастон. Возникла необходимость обсудить кое-какие дела. Я думаю, он пробудет здесь несколько дней. А сейчас давай начнем с пейзажа. Почему бы тебе не доделать вид на реку?
Гастон послушно открыл свой альбом, положил его на колени и склонил голову, но через минуту до меня долетел его сдавленный смешок.
– Гастон, что смешного?
– Простите, мадемуазель, но у вас в волосах трава, и еще… сено.
Он заливался хохотом, а я, наверное, стала просто пунцовой.
– Не надо стесняться, мадемуазель, – едва выдохнул он, держась за бока, как будто они у него болели, – вам очень идут палочки, но я никогда не видел вас раньше такой важной, и вы должны знать, что это fortamusant (просто здорово)!– Он свалился на траву, сотрясаясь от новых приступов.
Думаю, что так глупо я не чувствовала себя еще никогда в жизни. Я попыталась еще с минуту сохранять достоинство, которое и довело Гастона до этого состояния, но вскоре перестала сдерживаться и тоже захохотала. Он глядел на меня сквозь выступившие на глазах слезы и снова заходился от смеха, а я вторила ему. Еще некоторое время мы не могли остановиться, но наконец заставили себя успокоиться.
– Слушай-ка, Гастон, – сказала я серьезно, с трудом собираясь с силами, – если ты хочешь стать великим художником, принимайся за дело. Мы уже и так упустили самое лучшее освещение.
– Хорошо, мадемуазель. – Он поднял альбом и улыбнулся, но на этот раз воздержался от замечаний, и его рука задвигалась по бумаге. Вскоре он с головой ушел в работу, и, когда на лугу появился Макс, нам показалось, что он очень быстро вернулся, хотя, вероятно, его не было около часа.
Отвесные солнечные лучи падали на него прямо, отчего создавалось впечатление, что от его жгуче-черных волос исходит алмазное сиянье.
Я почувствовала, что Гастон наблюдает за тем, как я смотрю на Макса, и обернулась к нему.
– Ты закончил, малыш?
– Вот, мадемуазель, – он протянул мне альбом. Я взглянула на рисунок вначале рассеянно, но потом всмотрелась внимательней. Он сделал все так, как я просила, но внизу, возле реки, нарисовал дерево, причем не то, прямое, которое действительно росло там, но странно раздвоенное и напоминающее двух обнявшихся людей. Это была отлично сделанная работа, но, вместе с тем, странная для рисунка с натуры.
– Гастон... – начала было я.
– Можно взглянуть? – перебил меня Макс, подходя и обращаясь к Гастону.
– Ну, конечно, месье, – любезно ответил мой безобразник-ученик.
Макс взял альбом и начал рассматривать рисунок. Он смотрел долго, как смотрят работу мастера, и потом молча вернул. Его лицо ничего не выражало.
– Отлично сделано, Гастон. Я считаю, что Клэр права, у тебя прекрасные способности. Честно говоря, я потрясен тем, как ты умеешь видеть природу.
Гастон вспыхнул от удовольствия. – Правда, месье?
– Да, да, правда. Я, например, восхищен треугольником, который ты использовал, чтобы привлечь внимание к реке, а это дерево просто потрясающая точка фокуса. По сути, ты придал ему антропомрофическое свойство.
– Антро... простите, месье, я не знаю этого слова.
– А, это термин. Так говорят, если предмет наделен свойствами живого организма, которыми он не обладает.
Гастон обдумал то, что услышал, и сказал:
– Видеть надо сердцем, месье, только тогда рисунок может ожить, понимаете?
Макс взглянул на меня, потом улыбнулся Гастону.
– Ты станешь хорошим художником, Гастон. Клэр будет тобой гордиться.
– Это я горжусь, месье, что она моя учительница. – Он закрыл альбом и засунул его обратно в рюкзак.
Мы погрузили велосипед Гастона в машину и довезли его до дому.
– Спасибо, мадемуазель, – сказал он, выпрыгивая. Макс помог ему взять велосипед, после чего Гастон, как положено, пожал ему руку.
– Благодарю вас, месье, за добрые слова о моей работе. Надеюсь, мы еще увидимся. Может быть, завтра?
– Непременно, Гастон. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, месье, мадемуазель.
Макс сел в машину и сказал:
– Думаю, я все понял.
– Боюсь, Гастон тоже, – ответила я задумчиво и включила зажигание.
– Он умный маленький чертенок. Это его дерево – просто что-то невероятное, но и замечание насчет того, чтобы видеть сердцем, тоже стоящее. Он немного слишком взрослый для своих лет, да? Судя по всему, он необыкновенно талантлив.
– Я ужасно рада, что ты ему понравился. Знаешь, как правило, такого добиться непросто.
– Мне думается, для этого требуются следующие условия: знакомство с живописью, в частности, с его портретом, и любовь к его мадемуазель.
– Ой, Макс, – сказала я смеясь, – я ужасно счастлива. Хотя мне бы очень хотелось, чтобы он был моим ребенком.
Мне, пожалуй, тоже, – ответил Макс.
7
Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце.
Антуан де Сент-Экзюnери
По настоянию Макса в тот вечер я приготовила на ужин цыпленка в вине, и пока я хлопотала на кухне, он сидел на диване, просматривая папку с рисунками Гастона. Снаружи доносилось стрекотание кузнечиков, становившееся все более отчетливым с наступлением темноты. Я резала грибы и поглядывала на то, как сосредоточенно углубился Макс в рисунки акварелью и углем.
Опустив цыпленка в густой душистый соус, я оставила кастрюлю на маленьком огне, почистила картошку, чтобы потом сразу сварить, накрыла стол белоснежной скатертью и положила серебряные приборы. Довольная тем, что все вышло, как я хотела, я налила в стакан вина и понесла его Максу.
Он поднял голову.
– Спасибо. Некоторые из рисунков очень хороши. По-настоящему.
– Мне тоже кажется. Я собираюсь попробовать работать с ним маслом. Как, по-твоему, он готов?
– Да... да. У него потрясающее ощущение цвета. Ты хорошо его выучила.
– Спасибо. Но дело не во мне. Он очень старается.
– Я вижу. – Собрав рисунки, Макс отложил их в сторону. – Клэр, он должен поступить в художественную школу, чтобы получить настоящую подготовку. Ты думала об этом?
– Конечно, думала. Я пока не знаю, как это сделать, но буду стараться.
– Я готов помочь, чем могу, но боюсь сложней всего будет найти общий язык с его родителями... Ему, кажется, сейчас девять...
– Сейчас уже десять.
– Ах, да, десять. – Он нахмурился. – Это значит, что ему надо учиться семь лет. Но ведь его отец наверняка захочет, чтобы он помогал по хозяйству. Разве здесь бывает иначе? Насколько я понял, он единственный ребенок в семье.
– Да. И боюсь, что ты прав. Сейчас они не особенно обращают на него внимания, но когда придет время, скорей всего, с ними будет непросто договориться.
– Гастон умеет думать самостоятельно, и это должно ему помочь. Но я бы не простил себе, если бы такой талант не развивался. Впрочем, пока еще рано беспокоиться. Но если бы он был моим сыном... – Он неожиданно замолчал.
– Если бы он был твоим сыном, у него было бы все, в чем бы он нуждался, даже если бы ты из-за этого по миру пошел.
Макс пожал плечами.
– Это непростой вопрос. Я успею принять душ до ужина? Пахнет, между прочим, восхитительно.
– Сто раз. Только будь осторожнее с занавеской, иначе вода затопит всю кухню не хуже Ниагарского водопада.
– Ну что ты, разве я могу затопить цыпленка в вине? – Он говорил беспечно, но мне послышалась в его голосе какая-то странная натянутость. Я не могла понять почему.
Ужин удался, Макс много разговаривал, и, судя по всему, беспокойство его прошло. Мы то и дело смеялись, ели, потом опять смеялись, и меня все время не покидало ощущение, что я еще никогда не была в Грижьере такой счастливой. Макс ни разу не заговорил о своем отъезде, но я знала, что он неизбежен, и только это тревожило меня. Макс настоял на том, чтобы вымыть посуду, а я сварила кофе. Мы взяли его с собой на террасу и сидели, глядя на мерцающие вдали огни Сен-Виктора. Было совсем тихо, и лишь по-прежнему стрекотали кузнечики, иногда ветер, напоминавший шепот, шелестел листвой в верхушках деревьев.
– Вот они, высокие горы, – вдруг сказал из темноты Макс.
– Ты выдумал собственный миф. Гадес, насколько мне известно, никогда не наносил визита Персефоне.
– Не наносил. Но мне кажется, мы оба выдумали собственные мифы. У меня своя теория.
– Правда? Расскажи.
Он помедлил, закурил сигарету и откинулся в кресле: