Насколько серьезно хан занят был этой постройкой, и как к ней отнесся великий князь московский, это видно из слов русского посла Заболотцкого, которому дан был такой наказ. "Князь велики велел тобе (хану) говорити: "Боярину еси нашему Ивану говорил, что не пошел еси ныне ратью на своего и на моего недруга на короля землю затем, что на Днепре город делаешь, да из того города изблиска хочешь ему недружбу свою доводити… А что город делаешь на Днепре, и нам сказывали, что тот город далече от Литовские земли, близко деи устья Днепрьского; а ты бы ныне однолично то дело поотставил, а сам бы еси на конь всел и ратью пошел на Литовскую землю…"" Но хан не внял просьбе вел. князя: в октябре того же 1492 года Колычев извещает вел. князя: "Царь, государь, твоих казаков провожал сам; да проводив, государь, твоих казаков, да пошел города делати, да того, государь, городу и сделал да и людей, государь, в том городе посадил… А слышанье наше, государь, таково: пришел от королевича от князя Александра посол о городе. А речи, государь, посла королевича царю таковы: гораздо ли чинишь, на нашей еси земле город доспел и людей еси своих в том городе посадил, то ли твое суседство и дружба? И тово бы еси города отступился нам, а людей бы еси своих из того города вывел вон; а в колко будет тебе тот город убытков стал, и мы тебе те убытки заплатим не в одноряд". В то же время и сам Менглы-Герай оповещает великого князя в ярлыке: "Да еще слово то, что на Днепре город, долг учинив, весь нарядил есми: ино тот город нарядил есми Божиим изволением… Да еще с Мерскою приказал есми к тебе о своем долгу заплатити, подумаешь борзо". Но литовцы, которые раньше предлагали хану отступного, только бы он не затевал неприятной им постройки, в следующем году пришли, "наряжоной на Непре город взяли, а что было в городе, то все взяли". Повторяя в своих грамотах к великому князю свою жалобу на разоренье города, хан высчитывает убытки свои, намекая на то, чтобы великий князь помог ему деньгами на покрытие его долга, тем более что он намеревается возобновить этот город, как необходимый для того, чтобы грозить литовскому князю.
Что же это был за город, причинивший столько беспокойства литовцам и стоивший стольких хлопот хану, так что он даже вошел в денежные долги ради его постройки? Карамзин отвечает: "Сия крепость была Очаков, основанный на каких-то древних развалинах". Так оно выходит и по тем данным, которые находятся об этом городе в грамотах. В памяти Семену Ромодановскому, данной в августе 1498 года, читаем: "И Семену ему (киевскому наместнику) говорити: коли ты меня не велишь проводити до Крима, или до Тавапи, или до Менли-Гиреева городка до Ачякова, что на усть Днепра, а людей со мною мало, и яз еду назад к своему государю". Точно так же по наказу от апреля 1500 года, князь Кубенский должен был говорить хану: "Также наши купци Ивашко Морозов да Шыршик с товарыщи сказывают, что пришли в твой городок Очаков, а в ту пору твои люди воевали Черкасци Киевские". В том же наказе находим такую речь: "А в новом городке в Очакове смлют новую тамгу, наперед того тут тамга не бывала".
Несмотря на это, Ф. К. Брун довольно резко замечает: "Те ошибаются, кто по примеру Карамзина (VI: 146) полагают, что хан в этом случае хотел говорить об Очакове. Подобным образом Черкасский воевода Богдан раззорил в следующем году не Очаков, но замок Тягинский к великой досаде хана, истратившего 150 000 алтын на строение оного (Карамзин, VI: 152)". Мнение самого г. Бруна то, что построенный Менглы-Гераем город был Тягин. Оно основано у него на грамоте польского короля Иоанна Альбрехта, который писал осенью 1492 года брату своему Александру, что "царь Перекопский Мевдли-Кгерей вытягнул с Перекопа со всеми моцами своими, а тягнет до того замку своему, который того лета минулого оправил на сей стороне Днепра с помощью царя турецкого, именем Тягин". Далее г. Брун подкрепляет свое мнение ссылкой на свидетельство Михалона Литвина, что выше Очакова находился замок Tyahinia, коего развалины ныне еще видны между Херсоном и Бериславом при деревне Тягине на берегу Днепра. Что же касается до Очакова, то г. Брун хочет непременно отождествить его с одним замком, который в списке замков, доставшихся по смерти Витовта преемнику его Свитригайлу, именуется Czarnygrod, названный татарами Каракермен, т. е. Черным городом, присовокупляет покойный профессор.
Не оспаривая того, что поблизости Очакова существовало какое-то старинное укрепление по имени Тягин, мы все-таки не видим причин, почему должно быть отдано предпочтение грамоте короля Иоанна Альбрехта перед нашими русскими документальными памятниками. Если предположить, что близкое друг к другу нахождение двух местностей дало повод авторам наших грамот к смешению имен этих местностей, то, ведь, подобное предположение с одинаковым правом применимо и к писавшим грамоту короля польского. А между тем в наших документах, после неоднократных и ясных упоминаний об Очакове, как уже о построенном городе, мы встречаем также ясно выражаемые Менглы-Гераем намерения насчет новых его крепостных сооружений, и все в тех же самых местностях, т. е. на низовьях Днепра. Так, в 1504 году он пишет великому князю Ивану Васильевичу: "Да еще сам на Днепре на Таване хочю доспети один город велик, а городище есть, и яз то хочю город доспети". Что этот ханский проект не состоял только в довершении начатой постройки какой-либо из прежних крепостей, хоть например того же самого Очакова или Тягина, это явствует из наименования проектированного города, которое нисколько не похоже ни на одно из вышеприведенных имен. "Бог даст ся весна будет, – читаем мы в ханской грамоте, – перекопь зделаю, а на Днепре на Таване перевозе Инкермен город зделаю; а салтан Баазит тысячю человек дал, перекопь крепкой сделай, молвил".
Нет также никакого основания к отожествлению Очакова и с Кара-Керманом, на чем так положительно настаивает г. Брун, опираясь на одно место в "Краткой Истории" Крыма по переводу г. Негри в первом томе Записок Одесского Общества. Там это место читается так: "Жители Крыма… большей частью кочевали по берегам рек Эмбы, Урала, Волги, Терека, Кубани и Днепра, по ту и по сю сторону Каракермана". В турецком тексте оно имеет следующий вид: т. е. "Крымцы не имели постоянного пребывания в одном месте, а кочевали летом и зимою там и сям, а большей частью по берегам рек Эмбы, Яика, Итиля, Терека, Кубани и Днепра, именуемых у них Шестиречьем. А также бывало, что они по ту и по сю сторону Кара-Кермана, всегда с своими шатрами и кибитками, точно с домом на плечах, с семьями, имуществом и скарбом странствовали и путешествовали".
Прежде всего тут обращает на себя внимание термин – "крымцы" – что им хочет обозначить составитель Истории? По всем соображениям тут названы так все те племена, которые частью давали контингент народонаселения, водворившегося и осевшего в Крымском полуострове, частью же только считались подвластными Крымским ханам, платя им дань, но кочуя вне пределов Крыма: нельзя же предположить, чтобы поселившиеся в нем люди опять откочевывали в такие отдаленные края, как берега рек Эмбы и Яика. Во всяком случае странным представляется то, что рядом с именами шести рек, побережья которых служили кочевьями бродячих подданных Крымского хана, вдруг значится какой-то Кара-Керман. Какой может иметь смысл выражение "по ту и по сю сторону Кара-Кермана", если это какой-нибудь городок или крепость на р. Днепре, как оно выходит из перевода г. Негри, а тем паче если тут надо разуметь стоящий где-то в углу на устье Днепра Очаков, как на этом настаивает покойный Брун? В приведенном подлинном татарском тексте имя Кара-Кермана совершенно поставлено особняком от р. Днепра: там сказано: "А также бывало, что они по ту и по сю сторону Кара-Кермана странствовали". Значит, названная этим именем местность должна изображать собой какой-то пограничный, раздельный пункт, а это к Очакову никак не применимо. Дело в том, что и в экземпляре означенной Истории, с которого переводил г. Негри, и в имеющемся у нас кодексе "Кара-Керман" оказывается ошибкой. В "Ассебъу-с-сейяр" о том же предмете говорится почти теми же словами, что и в "Краткой Истории", но только там вместо Кара-Кермана стоит Ферах-Керман, и притом одинаково как в печатном издании, так и в рукописном кодексе Учебн. Отд. МИД.. Это совершенно основательно: упомянув о побережье Днепра, уже незачем в частности выделять какой-нибудь пункт на том же побережье. Между тем Ферах-Керман стоял на резко очерченной Перекопским перешейком границе полуострова, представляя собой преграду, относительно которой был смысл сказать: "по сю и по ту сторону". Да оно так иногда и говорилось, действительно: в сочинении того же Мухаммед-Ризы, например, есть такое место: "Хан Крымский, помолившись, приступил к распоряжению об охране и о преграждении пути неприятелю по ту сторону Ферах-Кермана".
Кара-Керман же мог существовать сам по себе, помимо Очакова: не его ли следует разуметь в конечной приписке к грамоте Менглы-Герая к Ивану Васильевичу от 1493 г. с извещением о разрушении вновь построенного города литовцами, что эта грамота "писана в Керерман"? Со временем имя этого географического пункта могло затеряться, уступив место какому-нибудь другому, подобно тому как затерялись имена тех городищ, о которых упоминается в грамотах Менглы-Герая, имевшего обыкновение воздвигать новые постройки на развалинах прежних подобных же сооружений. Особливо такое соображение приложимо к знаменитому переправочному пункту на р. Днепре, именуемому в памятниках Таманью: и позднее, уже в турецких грамотах XVI века, писанных из султанской канцелярии к Крымскому хану Мухаммед-Гераю и к его брату Шагин-Гераю, опять идет речь о возведении каких-то крепостей по обе стороны той же днепровской переправы. Наконец надо прибавить, что Очаков испокон века и у турок, и у татар всегда назывался "Днепровская крепость", или просто, как и р. Днепр, Узу; под именем же Кара-Кермана он не встречается в памятниках турецко-татарской письменности.
Менглы-Герай был очень энергический и предприимчивый хан. Восторжествовав над Большой Ордой, он неотступно преследовал претендентов на ее наследие Сейид-Ахмеда и Шейх-Ахмеда, которые в Крымских Делах носят общее наименование "детей Ахметовых". Он входил в деятельные сношения с нашим Иваном Васильевичем III для союзного противодействия польскому королю и князю литовскому. Историки приписывают Менглы-Гераю распространение своих владений далеко за пределы полуострова, ибо он все время своей жизни беспрестанно воевал с окрестными странами – Польшей-Литвой, Черкесией и Большой Ордой. После того как Герай с 50-тысячной ордою ходил также на помощь турецкому султану воевать в Молдавии, в воздаяние за это он получил от султана хасы, т. е. доходы с некоторых местностей на р. Днестре, принадлежавших воеводе молдавскому. Когда под конец своей жизни Менглы-Герай стал болен, то сыновья его, в особенности старший Мухаммед-Герай, простерли свои опустошительные набеги и на пределы русские. Поведение Менглы-Герая в этом последнем случае сильно напоминает подобную же политику второго турецкого султана (или, правильнее, эмира) Орхана, за слабостью которого сын его Сулейман-челеби опустошал византийские владения. Отцы числились приятелями – один с императором византийским, другой с великим князем московским, а сыновья делали вражеские набеги на земли отцовских друзей. Конечно, они действовали не без попустительства отцов; но эти последние на жалобы обижавшихся друзей соседей отвечали, что они знать ничего не знают – что сыновья их разбойничают без их соизволения и даже ведома.
Но там и тут для подобного попустительства было глубокое основание; военные экскурсии сыновей османского эмира и хана Крымского служили боевой школой, в которой подготовлялись преемники престарелых отцов своих во власти, главную опору которой должно было утвердить на проявлении личной военной доблести, обаятельно действующей на массу первобытных диких народов, каковы были в те времена турки и татары. У ханов Крымских, наподобие вообще тюркских знатных фамилий, практиковалась особая система воспитания, долженствовавшая закалить юного члена ханского рода во всех лучших качествах лихого наездника и головореза. Эта система породила среди тюркских племен особый своеобразный вид духовного родства, побратимства, которое называется аталычеством. Дом Гераев тоже имел такие связи с некоторыми из черкесских племен, которые искони причислялись к подданным Крымских ханов, хотя эта зависимость никогда не выражалась в определенных и правильно организованных формах практического осуществления ханской власти над землями, лежащими вне пределов Крымского полуострова. Вот что об этом говорится у Гезар-Фенна. "Крайний предел черкесов, обитающих в Таманском округе, куда назначаются от Высокой Державы судьи, составляют черкесы Жанэ: у них еще действуют вообще постановления шариата. Брать из них невольников не позволительно. А от Жанэ вплоть до черкесов Кабарды – это места войны; брать у них полонянников позволительно. В таком-то своем состоянии они из страха покоряются ханам, так что, говоря: "Пусть только он не воюет против нас", ежегодно его величеству хану, калге, и нур-эд-дин-султану приподносят черкесских невольников под именем подарка, потому что райя, обитающие в их деревнях, составляют собственность их беков. Когда его величество хан потребует от их беков войска, то они присылают его достаточное количество. Когда у ханов родятся дети, то они берут их к себе на воспитание и, чтобы этим выказать свою покорность, воспитывают их до зрелого возраста, так что некоторые ханычи живут там до тех пор, пока у них начнет расти борода. На прокормление их назначают деревни. Теперь в самом Крыму это дело существует по сие время. Если у его величества хана, или у калги, или у нур-эд-дина родится сын, то с великим обязательством его воспитывают. Воспитателя его называют аталык. По достижении зрелости этот ханыч почитает своего аталыка точно как отца родного. Если воспитанный таким образом ханыч достигнет чрез Высокую Державу властительства, то он употребляет все старания к тому, чтобы своего аталыка и эмельдеша (молочного брата), в признательность, обогатить пред всеми прочими".