Теперь остается еще коснуться этимологического значения титула калга. То объяснение, какое дается ему позднейшими комментаторами, Халим-Гераем, Джевдетом и Казембеком, производящими его от глагола – "оставаться", кажется чересчур уже незамысловатым и случайным сравнительно с нарочитой важностью самого сана. Только с большой натяжкой слово можно толковать в смысле выражения "пусть он останется" в применении к той роли, какую играл калга в Крымском ханстве, то и дело участвовавший в походах и набегах и бывавший в отлучке за пределами Крыма, в то время как хан оставался дома. Если такой простой именно был смысл слова калга, как толкуют вышеупомянутые комментаторы, то нельзя не удивляться тому, что ни Сейид-Мухаммед-Риза, ни составитель "Краткой Истории", вообще большие охотники до всевозможных словотолкований, не остановились на его изъяснении ввиду некоторой странности употребления и легкости истолкования этого слова. Кроме того, любопытный факт представляет то, что титул калга не всегда имел такую форму. Еще г. Казембек в предисловии к печатному изданию "Семи планет" в одном месте, давая объяснение слову калга, заметил, что "Дегинь в своей Histoire generaie des Huns ошибочно пишет Kaglegai". Мы теперь можем утвердительно заявить, что форма Kaglegai для имени калга, встречающаяся у Дегиня и принятая г. Казембеком за простую ошибку, вовсе не есть ошибка, а только вариант, усмотренный Дегинем в тех восточных памятниках, которыми он пользовался для своей истории гуннов. Эта форма – каглыгай, или кагалгай, или кагылгай – встречается не у одного Дегиня, а и в самих турецко-татарских исторических сочинениях и в подлинных татарских грамотах. Турецкий историк Фундуклулу иначе не пишет про крымского калгу, как (см. текст оригинала). В грамотах Крымских ханов также первое лицо после хана постоянно называется, или (см. текст оригинала). Достойно внимания, что эта форма чаще всего является в наиболее старых документах и, главным образом, в грамотах, писанных от имени самих тех лиц, которые носили титул калги: например, Девлет-Герай-султан титулует себя (см. текст оригинала), вперемежку с формой (см. текст оригинала); точно так же Мухаммед Герай-султан величает себя (см. текст оригинала); Ислам-Герай-султан тоже пишется в своей грамоте (см. текст оригинала); Фетх-Герай-султан тоже (см. текст оригинала), и т. д. В позднейших же грамотах начинает преобладать и потом окончательно устанавливается другая, краткая форма: так, например, в довольно большой грамоте хана Ислам-Герая III от 1056 = 1646 года не однократно уже прописано крупными буквами (см. текст оригинала).
Откуда же взялось слово, и какое можно дать ему толкование, соответствующее тому значению, в каком оно употреблялось, как сановный титул? Мы не знаем хорошенько, как оно выговаривалось писавшими его, но в этом своем начертании его ближе всего производить от глагола – "быть вбиту, вколочену, утверждену", страдат. формы от (см. текст оригинала). Следовательно, должно быть переведено: "пусть будет вколочен, утвержден". Но с этим значением оно еще менее подходяще, нежели слово – "пусть останется". В таком случае лучше уже считать обе формы и тожественными, допустив тут свойственную татарскому языку вставку гортанного звука в средине слов, как, например, мы это видим в слове – "лук", "свинец, пуля", Судак и Суджук.
Такая двоякая форма одного и того же термина и колебание в употреблении той и другой дает нам, в связи с некоторыми историческими обстоятельствами возникновения самого термина, повод предполагать в слове калга не чистую тюркскую природу, а иноязычное происхождение. Нельзя отрицать того, что Менглы-Герай явился в своем роде новатором, взявшись образовать из Крымского удела совершенно особое ханство под властью своего дома, окончательно порвав всякие связи с прежним главным татарским центром. Для этого ему нужно было локализовать самый государственный строй основанного им ханства, придав местный колорит тем учреждениям, которые остались в нем по традиции от прежних времен процветания Золотой Орды. Колорит этот сообщался влиянием другого центра, к которому теперь поневоле пришлось тяготеть Крыму, а именно влиянием Оттоманской Порты: ее порядки должны были на первых порах стать образцом для вновь организовавшегося ханства. Нам думается, что и титул калга занесен Менглы-Гераем оттуда же и есть не что иное, как калифэ – "преемник, виварий" и т. п. Этот термин, более известный нам как титул главы всех правоверных мусульман, издавна пользовался таким обширным применением в чиновной иерархии Оттоманской Порты, что и там параллельно образовалась из него другая, вульгарная форма калфа, которая и по выговору, и по начертанию совершенно обособилась от своего первообраза, употребляющегося в своем чистом виде только для обозначения тех исторических лиц, которых называют калифами, а также и для титула турецкого султана, как духовного владыки всех верующих. Турецкое калфа означает "ближайшего подручника, преемника, заместителя, кандидата", как раз то самое, что заключается и в понятии татарского видоизменения этого слова – калга. Фонетическая возможность такого преобразования заключается в несвойственности звука ф тюркским языкам, вследствие которой крымские татары до сих пор заменяют его обыкновенно звуком п и б и говорят, например, Кэпэ вместо Кэфэ, бариштат вместо форштадт, и т. п. Иногда же ф заменяется у них в чужих словах гортанным х: например вместо фундамент говорят хундамен, вместо полфунта говорят пулхунт, и т. п. Занесенное на крымскую почву и включенное Менглы-Гераем в число официальных терминов турецкое калфа сразу же могло быть татаризовано и, по закону гомопимии, вогнано в чисто татарскую форму, мало-мальски подходящую по своему значению к этому чужеязычному и несколько тяжелому для выговора слову.
Менглы-Герай-хан в вопросе о престолонаследии, по случайному стечению обстоятельств, сошелся с своим современником и сюзереном, турецким султаном Баязидом II (1481–1512), который также под конец своего царствования был озабочен обеспечением престола за старшим любимым сыном своим Ахмедом против властолюбивых покушений младшего, Селима, который, однако же, в конце концов добился-таки своего и сел на трон, свергнув отца, прежде чем этот успел передать его Ахмеду. Подобным образом и нововведение Менглы-Герая не привилось как следует: после его смерти народная традиция опять вступила в свои права, и калга стал в народном, ходячем представлении не тем, чем он должен был быть по замыслу Менглы-Герая, создавшего этот сан и титул.
В связи с заботами султана Баязида о передаче власти своему сыну Ахмеду находилось, между прочим, одно административное мероприятие Оттоманской Порты, коснувшееся и Крыма. Отношение к нему Менглы-Герая обрисовывает нам личность последнего и обнаруживает политику его, которой он держался в качестве вассала Порты. Чтобы очистить для Ахмеда путь к трону и устранить соперничество других его братьев, Баязид разослал их в разные, более или менее отдаленные от столицы, провинции в качестве своих наместников-правителей. На долю одного из них, а именно Мухаммеда, пришлось отправиться в Крым. Это отправление могло быть еще мотивировано тем, что присутствие султанского сына в новоприсоединенной области должно было сильнее способствовать бесповоротному слиянию ее с Оттоманской Державой.
В турецких источниках нет точного указания на время, когда состоялось назначение шахзадэ губернатором кафского виляйета. В наших же памятниках первое известие о его прибытии в Крым сообщает Менглы-Герай в своих ярлыках к великому князю московскому. В ярлыке от 5 октября 1495 г. Менглы-Герай пишет: "К салтану Баязиту грамоту писал еси, к нам прислал еси. Мы ту грамоту к салтану послали… И мы к салтану своего человека послали, отвестья просили, от салтана к нам отвестья бывали: сына к вам ныне своего посылаю, а то дело (о котором хлопотали великий князь Иван Васильевич и Менглы-Герай) сыну моему Махметю приказано, с тобою поговоря, как ты просишь, так бы тебе доспел. Ныне салтанов сын пришол, и говорили есмя". В другом ярлыке около того же времени сообщается: "Приехал турского сын к нам, приказывал: дяди моего царева брата Ивана человек его пришол здоровие его полное сказати… А наперед того Костянтин (Малечкин, русский посол) ездил к кафинскому князю и корешовался с ним, и нынеча тебя посылаю, поеди. И турского сын, твое брата моего здоровье полное слышевши, обрадовался". С той поры великий князь пересылался особо с султаном и с сыном его. В 1496 году великий князь наказывал Ивану Звенцу, на случай если бы Менглы-Герай стал пенять на неприсылку ему красного кречета: "И князю Ивану молвити: одны, господине, ныне прилучилися у великого князя два кречята красные, и он их послал к турецкому султану да к сыну его, занже, господине, от государя моего впервые к ним поминки". В том же году, читаем в Делах Крымских: "послал князь велики к турьскому салтану Баазыту да к сыну к его в Кафу посла своего Михаила Андреевича Плещеева". После этого обмен посольств и грамот между Москвою, Крымом и Стамбулом учащается. Документальные памятники этих сношений дают нам более подробные сведения о положении султанского сына в качестве правителя кафского виляйета, а также об отношениях его и самого султана к Крымскому хану, равно как выясняются воззрения этого последнего на тогдашнюю международную политику.
27 февраля 1498 года возвратился Михайло Плещеев из своей миссии и привез с собой разные грамоты, в том числе несколько грамот от султана Баязида. Турецкие подлинники последних, к сожалению, не дошли до нас.
Каковы бы ни были соображения, которыми руководствовался султан Баязид при назначении сына своего правителем кафской провинцией, или "вотчиной", как она названа в переводе грамоты султанской, сын этот был молодой юноша, и ради этого к нему был приставлен дядька. Султан Баязид пишет великому князю Ивану Васильевичу: "А нынеча коли твои люди придут к нашему Порогу с правым сердцем и Кафу и в иные земли, ино у меня в Кафе сын мой Могомет султан да с ним дядка его, и яз есми им приказал накрепко", и т. д.. Не имея в руках подлинника, трудно с точностью сказать, что это был за дядька такой: обыкновенный ли воспитатель султанского сына, называемый по-турецки – ляля, или это был какой другой, нарочитый приставник. Важно тут то, что этот дядька разделял с своим юным принцем его полномочия, как это выходит из слов грамоты: "яз есми им приказывал", а не "ему приказывал".
Роль такого же дядьки по отношению к принцу играл и Крымский хан. В грамотах своих принц не иначе величает хана, как дядею: "От великих князей похвалной дядя мой, великой царь, твоему величеству брат", читаем мы в одной из них. Такое авторитетное положение хана сознавалось им самим и с торжественной откровенностью высказывалось даже в грамотах его к великому князю московскому. Одна из них очень характерна в этом смысле. Хан заявляет, что назначение кафского губернатора производится султаном с его согласия; но при всем том он все же чувствует себя не совсем ловко: присутствие сильного соседа тяготит его, мешает полной самостоятельности его действий. Вот что он пишет: "А турской государь и что будет ему пригожство – к роте и к правде не прямые люди, слышим; в Кафу наперед того князя посылали; и будет он добр, а с нами в одиночестве будет, и мы о нем грамоту посылывали, и сколко ему велим жити, и он у нас столько (бы) жил. А которой к нам непригожей князь придет, и мы о том грамоту ж посылали, и он того отведет; а нынеча сына своего послал, и ныне молодь; что говорим, слово наше слушает; а как взростет, ино государь тот с нами Бог ведает как будет. У нас в старых людех притча есть: две бараньи головы в один котел не лезут, молвят. Нечто нас не послушает, а мы его не послушаем, меж нас лихо будет, молвя, блюдемся; а где лихо живет, и из тое земли люди выходят".
Такой почти высокомерный тон Менглы-Герая объясняется не тем, что Менглы-Герай "был славнейший из всех Крымских ханов", каким его считает г. Говордз, а скорее, во-первых, вообще сравнительной вялостью характера султана Баязида, а во-вторых – положением дел в самой Порте. Что Баязид был вял и не особенно взыскателен, это подтверждается многими фактами: с ненавистным ему по религиозному своему еретичеству персидским шахом Исмаилем он всячески старался поддерживать мирные отношения, несмотря на задирательства последнего, доходившие до цинизма. Несмотря на то что впервые прибывший к султанскому двору посол великого князя московского Михайло Плещеев "невежество и непригожее дело учинил", ему это сошло даром, именно только благодаря той же невзыскательности и какой-то мистической кротости Баязида; тогда как гораздо позднее, в половине XVII в., даже французским послам турецкие чауши выбивали зубы на аудиенциях да еще не султана, а только верховного визиря. Да чего уж сильнее доказательства слабохарактерности Баязида, как добровольная уступка им престола удалому сыну своему Селиму I Явузу!