Я поспешно копирую текст и, вставив в компьютерный переводчик, впиваюсь в строчки. Альбер Пикар. Родился 26 марта 1897 года. Депортирован в Освенцим в колонне номер 58 из Дранси 31 июля 1942 года. По профессии врач.
Ошарашенная, я одно за другим набираю оставшиеся имена. Здесь не сообщается, что с кем случилось, указана только дата депортации. Всех их угнали в Освенцим в колоннах 57 или 58, в конце июля 1942 года. Я нахожу все имена, кроме Алена, которому, судя по списку Мами, было одиннадцать лет, когда всю его семью схватили нацисты. Озадаченная, ничего не понимая, я еще долго гляжу на экран.
Смотрю на часы. Здесь у нас половина шестого утра. В Франции утро наступило на шесть часов раньше, так что сейчас в офисе мемориала наверняка кто-то должен быть. Стараясь не думать о счете за телефон, я набираю переписанный с экрана номер.
После шестого гудка я слышу голос – это автоответчик на французском. Я даю отбой и набираю номер снова, с тем же результатом. Сверяюсь с часами. Они точно должны открыться к этому времени. Упрямо набираю в третий раз тот же номер, и после нескольких гудков мне что-то говорит по-французски женский голос.
– Алло, – начинаю я, облегченно вздохнув. – Я звоню из Америки, но, простите, я не говорю по-французски.
Женщина немедленно переходит на английский с сильным акцентом.
– Мы закрыты, – говорит она. – Сегодня суббота. Мы всегда закрыты по субботам. Потому что шабат. Я тут просто заканчиваю одно исследование.
– О, – у меня падает сердце. – Извините. Я не сообразила.
Помолчав, я спрашиваю сдавленным голосом:
– Вы не могли бы ответить, всего на один маленький вопрос?
– Я не уполномочена. – Голос ее звучит жестко.
– Прошу вас, – говорю я совсем тихо. – Я пытаюсь кое-кого разыскать. Пожалуйста.
Она молчит, но потом шумно вздыхает:
– Ладно. Только быстро.
Торопливо объясняю, что разыскиваю людей, которые, возможно, являются моими родственниками, семьей моей бабушки, и что я нашла здесь у них несколько имен, но одного не хватает. Снова вздохнув, женщина говорит, что списки парижского мемориала – одни из самых полных по Европе, поскольку французская полиция методично регистрировала все депортации, которые производились в стране.
– В остальной Европе, – продолжает она, – половины записей не хватает. Но здесь, во Франции, мы знаем имена почти всех депортированных из страны людей.
– Как же мне выяснить, что произошло с ними после депортации?
– Во многих случаях, боюсь, вы ничего не сможете узнать, – объясняет она. – Mais, знаете, иногда это возможно. У нас здесь есть письменные архивы, данные переписей и еще кое-что. На некоторых карточках по депортации есть примечания о том, что случилось с этим людьми.
– А как мне найти Алена? Его имени не оказалось в вашей базе данных.
– Это труднее, – мнется она. – Если он не был депортирован, у нас может и не быть письменных документов на него. Но вы можете приехать и поработать тут, покопаться в наших архивах. Милости просим. Наш библиотекарь вам с удовольствием поможет. Возможно, вы сумеете его найти.
– Приехать в Париж? – глупо переспрашиваю я.
– Oui, – отвечает она. – Это единственный способ.
– Спасибо, – шепчу я в ответ. – Merci beaucoup.
– De rien, – слышится ответ. – Может, скоро увидимся у нас?
Я колеблюсь всего один миг.
– Может, скоро увидимся.
Результаты поиска и разговор с этой женщиной из мемориала совершенно выбили меня из колеи, так что я опаздываю поставить в духовку пирог "Звезда" и подготовить полумесяцы с марципанно-розовой начинкой. Это на меня не похоже: именно скрупулезное и методичное выполнение всех утренних кондитерских операций позволяет мне не терять голову. А вот сегодня, когда будильник на кухне начинает трезвонить, оповещая, что уже шесть часов и пора отпирать входную дверь кафе, я застигнута врасплох, что для меня совсем не характерно.
Бегу к дверям и с удивлением обнаруживаю Гэвина, который терпеливо прогуливается снаружи. Увидев меня через стекло, он с улыбкой приветственно поднимает руку. Я отпираю замок.
– Что же не постучал? – Я толкаю дверь и выглядываю. – Давно бы тебя впустила.
Гэвин входит, наблюдая, как я поворачиваю табличку "Открыто".
– Я только подошел, – сообщает он, – да и вообще, тут все и так в шесть открывается. Не хотел тебя дергать раньше времени.
Я машу рукой, приглашая следовать за мной.
– У меня пироги в духовке. Извини, я сегодня немного припозднилась. Кофе будешь?
– А как же.
У прилавка он задерживается, и я снова машу, приглашая пройти за мной на кухню.
– Чем тебе помочь? – деловито интересуется он, закатывая рукава рубахи, будто готов сразу же взяться за дело.
Я с улыбкой качаю головой.
– Да нет, все нормально. Разве что сумеешь повернуть время вспять, чтобы я все успела.
Смолов стакан кофейных зерен, я оборачиваюсь к кофеварке и с удивлением вижу, что Гэвин уже залил в нее воду и вставил фильтр – эдак непринужденно, как у себя дома.
– Спасибо, – откликаюсь я.
– Нелегкое утро? – спрашивает он.
– Странное. Я получила твой мейл. Спасибо.
– Пригодилось? Я киваю.
– Я уже посидела в этих сайтах.
– И?
– И обнаружила там все имена из бабушкиного списка, кроме одного.
Я засыпаю в кофеварку смолотый кофе, а Гэвин переводит рычаг и нажимает кнопку "Старт". Мы молча сидим, пока кофе не начинает плеваться и булькать.
– Я не смогла найти Алена. Но остальные, их всех депортировали. В сорок втором году. Самой младшей было всего пять, а их маме – ненамного больше, чем мне сейчас. – Я горько вздыхаю, чувствуя внутреннюю дрожь. – Я все равно не уверена, что эти люди – родня моей бабушки.
– А что?
Мне отчего-то становится неловко, я избегаю взгляда Гэвина.
– Не знаю. Тогда это все в корне меняет.
– Что именно?
– Бабушка оказывается совсем другим человеком, – объясняю я.
– Да ладно, – говорит он.
– И я тоже оказываюсь другой, – слабым голосом лепечу я.
– Да ну?
– Оказываюсь наполовину еврейкой – ну или, может, на четверть.
– Нет, – говорит Гэвин. – Просто ты в таком случае узнала бы часть своего прошлого, о которой до сих пор не подозревала. То есть что ты всегда была на четверть еврейкой. Это ровно ничего не изменило бы в том, кто ты на самом деле.
Я точно на приеме у психотерапевта. Чего не люблю – того не люблю.
– Ну да ладно. – Кофейная колба наполнилась только наполовину, но я все же резко поднимаюсь, чтобы налить Гэвину кофе и заодно сменить тему. – Ты сегодня раньше обычного.
Не успевают слова вылететь, как я понимаю, что ляпнула не то: он может подумать, что я за ним слежу. У меня вспыхивают щеки, но Гэвин словно и не замечает ничего.
– Я что-то не мог заснуть. Вот решил зайти, узнать, как продвигается твое расследование.
Я киваю, обдумывая сказанное, пока наливаю кофе и себе.
– В Париж собираешься? – спрашивает Гэвин.
– Гэвин, я не могу.
Звякает таймер. Я открываю духовку, чувствуя на себе взгляд Гэвина. Натягиваю рукавицы и достаю противни со "Звездами". Поворачиваю ручку регулятора – для круассанов, которые я уже слепила и завернула, температура нужна на десять градусов выше – и выхожу в зал посмотреть, не зашел ли кто еще. Там пусто. Гэвин ждет, пока я поставлю круассаны в духовку, и возобновляет разговор:
– А почему не можешь? Я кусаю губу.
– Не могу позволить себе закрыть кондитерскую. Гэвин задумывается, а я, покосившись в его сторону, пытаюсь понять, осуждает ли он меня. Нет, не осуждает.
– Ясно, – тихо произносит он.
Слава богу, он не стал расспрашивать почему. Не собираюсь никому рассказывать о своих трудностях.
– Может, кто-нибудь мог бы заменить тебя на несколько дней? – помолчав, задает Гэвин новый вопрос.
Я смеюсь и сама удивляюсь, как горько звучит смех.
– Кто? Анни еще мала, ей даже просто по возрасту нель зя здесь работать. А на то, чтобы нанять помощницу, у меня денег нет.
У Гэвина задумчивый вид.
– Ну, наверняка же у тебя есть друзья, которых можно попросить.
– Нет, – признаюсь я. – Нету.
"Еще один мой провал, жизненная неудача", – договариваю я мысленно.
Наш разговор прерывает звяканье колокольчика на входной двери, и я устремляюсь навстречу первому сегодняшнему клиенту. Это Марси Голгоски, библиотекарша. Она выдавала книги в городской библиотеке, когда я была еще маленькой девочкой. Я наливаю ей кофе в стакан навынос и упаковываю черничный маффин. Только бы Гэвин сидел тихо на кухне. Представляю, что она подумает, если он вдруг выйдет оттуда. Мне совершенно ни к чему, чтобы весь городок начал обсуждать мою личную жизнь. Я люблю свой город, но слухи здесь распространяются мгновенно.
Сигнал таймера звучит как раз, когда за Марси захлопывается дверь, и я несусь обратно в кухню, тревожась, что пересушила круассаны. К моему удивлению, Гэвин уже вынул противень и аккуратно выкладывает их на решетку.
– Спасибо.
Он кивает, снимая прихватки.
– Мне, пожалуй, пора. Но ты неправа.
– В чем именно? – уточняю я, потому что, положа руку на сердце, подозреваю, что неправа в очень многих вещах.
– В том, что у тебя нет друзей. У тебя же есть я.
Я не нахожусь, что ответить, и потому не отвечаю ничего. Зато сердце вдруг начинает колотиться, и я чувствую, как краска заливает щеки.
– Понятно, ты меня воспринимаешь как парня, который чинит трубы и все в таком роде, – добавляет он.
Теперь лицо у меня совсем пылает.
– Я же неудачница, – выговариваю я наконец. – Почему тебе хочется быть мне другом?
– Почему вообще кто-то хочет быть кому-то другом? – отвечает Гэвин. – Потому что ты мне нравишься.
Я только хлопаю глазами и смотрю, как он скрывается в дверях.
После обеда появляется дочь, неправдоподобно приветливая. Она, похоже, в таком хорошем настроении, что я не заговариваю ни о своем интернет-расследовании, ни о сомнениях относительно поездки в Париж. Еще одного скандала я просто не вынесу. Вечером Анни снова отправится к отцу, а пока, закрыв кафе, мы с ней моем посуду, стоя бок о бок. Она нарушает молчание первой.
– А у тебя, типа, роман с Мэттом Хайнсом, вы встречаетесь?
Я яростно мотаю головой.
– Нет, что ты. Абсолютно нет. Анни недоверчиво хмыкает:
– По-моему, он об этом не догадывается.
– Почему ты так думаешь?
– Ну, он так на тебя смотрит… – объясняет она. – И так говорит с тобой… Очень ревниво. Как будто ты его девушка.
Я округляю глаза.
– Ну если он так считает, то скоро узнает, что ошибается.
– А почему ты никогда ни с кем не встречаешься? – продолжает Анни, помолчав, и по тому, как она, потупив глаза, смотрит в мойку, я догадываюсь, что разговор этот ее смущает. Не могу только сообразить, с чего она его завела.
– Мы с твоим папой развелись совсем недавно, – отвечаю я на вопрос.
Анни как-то странно на меня смотрит.
– Значит, ты хотела бы вернуться к папе, опять быть с ним?
– Ну нет! – Я реагирую мгновенно, потому что вовсе этого не хочу. – Совсем нет. Наверное, я просто не ожидала, что снова останусь одна. Да и вообще, сейчас у меня на первом месте ты, Анни. – Поколебавшись, я спрашиваю: – А что?
– Просто так, – быстро отвечает Анни. И умолкает. Я достаточно хорошо знаю свою девочку и понимаю: если на нее не давить, она сама выложит все что у нее на уме или, по крайней мере, хоть часть. – Просто как-то странно это все.
– Что странно?
– Что у тебя нет никого.
– Что же тут странного, Анни, – улыбаюсь я. – Вовсе не обязательно у всех бывает пара.
Я не хочу, чтобы Анни, повзрослев, превратилась в одну из тех девиц, которые чувствуют себя неполноценными, если у них нет партнера. Правда, до этого дня я даже не догадывалась, что такие мысли уже бродят у нее в голове.
– У папы вот есть пара, – бормочет она, снова опустив взгляд, и я даже не знаю, от чего мне больнее – от сознания, что Роб так быстро нашел мне замену, или от того факта, что Анни это явно напрягает. Как бы то ни было, ощущение такое, словно меня ударили под дых.
– Правда? – Я стараюсь, чтобы голос звучал безразлично. – И что ты об этом думаешь?
– Вообще-то нормально.
Я молчу, жду продолжения.
– Знаешь, – снова заговаривает Анни, – она все время там, у него. Его девушка. Или как там ее.
– Ты раньше о ней не упоминала. Анни дергает плечом и бормочет:
– Просто не хотела тебя расстраивать.
Я растерянно моргаю.
– Ты не должна беспокоиться обо мне, Анни. И можешь рассказывать мне абсолютно обо всем.
Она кивает, и я замечаю взгляд, брошенный на меня искоса. Делаю вид, что поглощена мытьем тарелок.
– И как ее зовут? – спрашиваю я как ни в чем не бывало.
– Саншайн, – бурчит Анни.
– Саншайн?! – Выпустив из рук поднос, который мыла, я поворачиваюсь к ней. – Твой отец встречается с женщиной, которую зовут Саншайн?
В первый раз за вечер на лице Анни появляется улыбка.
– Да уж, имя довольно дурацкое, – соглашается она. Я фыркаю и снова принимаюсь намыливать поднос.
– Ну и как, нравится она тебе? – осторожно спрашиваю я, выдержав паузу.
Анни пожимает плечами. Она закручивает кран, берет полотенце и начинает вытирать миску из нержавейки.
– Вроде ничего, – роняет она.
– А с тобой она как? – наседаю я, потому что не могу избавиться от подозрения, что она что-то недоговаривает.
– Ничего, – повторяет Анни. – Неважно. Знаешь, мам, это здорово, что ты ни с кем не встречаешься.
Я пытаюсь пошутить:
– Да ведь и не скажешь, чтобы подходящие кавалеры обивали мой порог.
У Анни сконфуженный вид, словно она не приняла моей самокритичной остроты.
– Неважно, – замечает она. – Лучше, когда мы сами по себе. Без чужих. Когда своя семья.
Мне хочется согласиться, но я удерживаюсь. Это был бы чистый эгоизм с моей стороны, ведь я как мать должна вести себя правильно, разве нет? То есть должна помочь Анни понять наконец, что после развода жизнь не закончилась.
– Мы и так семья, Анни, – говорю я. – То, что твой папа завел девушку, никак не меняет его отношения к тебе.
– Неважно. – Глаза Анни превращаются в щелочки.
– Зайка, мы с папой оба тебя любим, очень-очень. И никогда не разлюбим.
– Неважно, – повторяет Анни и ставит миску на стол. – Ну я пошла? Мне еще уроки делать.
Я смотрю, как она снимает фартук и аккуратно вешает его на крючок рядом с холодильником.
– Малыш? – окликаю я. – Точно все в порядке?
Она кивает. Потом берет рюкзак, через всю кухню идет ко мне и неожиданно быстро чмокает меня в щеку.
– Я тебя люблю, мам.
– И я, зайка, я тоже тебя люблю. У тебя точно все нормально?
– Да, мам. – Вот и вернулся недовольный тон, она снова закатывает глаза.
И исчезает так стремительно, что я больше ничего не успеваю ей сказать.
В тот же вечер после закрытия кондитерской я отправляюсь навестить Мами. Всю дорогу меня одолевает смесь непонятной тревоги, тоски и страха. Сколько перемен случилось со мной всего-то за год: я пережила развод, став владелицей убыточной кондитерской и одинокой матерью подростка, который меня ненавидит. А теперь вот, возможно, еще окажусь еврейкой. Непонятно, кто я вообще такая.
Я застаю бабушку у ее любимого окна, она сидит, глядя на восток.
– Боже мой! – говорит она, оборачиваясь. – Я и не слышала, как ты вошла.
– Привет, Мами! – пройдя через всю комнату, я целую ее в щеку и сажусь рядом.
– Ты помнишь, кто я? – нерешительно спрашиваю я, так как весь дальнейший разговор будет зависеть от того, насколько ясная у нее сегодня голова.
Мами подмигивает мне.
– Конечно, милая. Ты моя внучка. Хоуп. У меня вырывается облегченный вздох.
– Глупо было спрашивать, – замечает она.
– Ты права, – соглашаюсь я. – Глупый вопрос.
– Ну, как поживаешь, милая? – интересуется Мами.
– Спасибо, хорошо. – Я замолкаю, не зная, как начать разговор, чтобы выяснить все, что я должна знать. – Вот все думаю о том, что ты сказала мне на днях, и хочу кое о чем тебя расспросить.
– На днях? – переспрашивает Мами. Она смотрит на меня внимательно, склонив голову на плечо.
– О твоей семье, – тихо произношу я.
Что-то вспыхивает в ее глазах, а узловатые пальцы вдруг приходят в движение, теребят кисточки на концах шарфика.
– Помнишь, мы были на пляже, – напоминаю я. Бабушка смотрит с удивлением.
– Мы не ездили на пляж. Сейчас ведь осень. Я вздыхаю.
– Ты сама попросила, чтобы мы с Анни отвезли тебя туда. И ты кое-что нам сказала.
У Мами растерянный вид.
– Анни?
– Дочка моя, – поясняю я. – Твоя правнучка.
– Я прекрасно знаю, кто такая Анни, – отрывисто отвечает Мами и обиженно отворачивается.
– Мне нужно кое о чем спросить у тебя, Мами, – снова приступаю я, выждав немного. – Это очень важно.
Бабушка продолжает смотреть в окно, и мне уже кажется, что она меня не слышит. Но наконец она глухо произносит:
– Да.
– Мами, – начинаю я очень медленно и отчетливо, выговаривая каждое слово почти по слогам, чтобы она точно услышала и поняла. – Я должна это знать: ты еврейка?
Мами так резко поворачивается в мою сторону, что я еле успеваю отпрянуть. Вперив в меня горящий взгляд, она яростно трясет головой.
– Кто тебе сказал такое? – Голос звучит резко, почти неприязненно.
С изумлением я понимаю, что сильно волнуюсь. Хотя рассуждения Гэвина и казались мне фантастикой, я вдруг осознаю, что сама уже верю в эту историю.
– Н-никто, – запинаюсь я. – Просто я подумала…
– Если бы я была еврейкой, я бы носила звезду, – сердито продолжает бабушка. – Таков закон. А вы видите на мне желтую звезду, видите или нет? Не надо выдвигать обвинений, которых не можете доказать. Я собираюсь в Америку повидать своего дядю.
Смотрю на Мами, онемев от изумления. Щеки у нее раскраснелись, глаза сверкают.
– Мами, это же я, – мягко обращаюсь я к ней. – Твоя внучка, Хоуп.
Но бабушка, кажется, меня не слышит.
– Не приставайте ко мне, иначе я сообщу куда следует! – заявляет она. – Если я тут оказалась одна, еще не значит, что вам позволено надо мной издеваться.
Я мотаю головой:
– Да что ты, Мами, я бы никогда…
Она обрывает меня:
– А сейчас я вынуждена вас покинуть, извините. Раскрыв рот, я смотрю, как она неожиданно проворно вскакивает и поспешно скрывается в спальне. Хлопает дверь.