В этот миг мне становится отчаянно жаль дедушку, этого чудесного, доброго, теплого человека, бесконечно преданного своей семье. Я теряюсь в догадках, знал ли он, что его жена задолго до знакомства с ним навсегда отдала свое сердце другому.
Подняв голову, я замечаю, что Ален внимательно следит за мной.
– Никогда не поздно найти свою настоящую любовь, – он смотрит мне в глаза, – нужно только держать сердце открытым.
– Ну да, – шутливо отмахиваюсь я, – но не все такие везунчики, не всем же выпадает такое счастье.
Ален задумчиво качает головой.
– Иногда нам выпадает счастье, а мы боимся его увидеть. Я закатываю глаза и фыркаю.
– Ага, от мужчин прямо отбою нет, все только и мечтают за мной приударить.
Анни окидывает меня критическим взглядом и обращается к Алену:
– Это верно. Никто ее не зовет на свидания. Только Мэтт Хайнс, но он, типа, чудик какой-то.
Чувствуя, как кровь приливает к щекам, я закашливаюсь и напускаюсь на Анни.
– Ладно, хорошего понемножку, – рявкаю я. – Хватит болтать, пошевеливайся. Тебе еще штрудель готовить, поняла?
– Неважно, – буркает она.
Подготовительная работа идет лучше, чем я ожидала. Благодаря помощи Алена мы готовы к приему посетителей задолго до шести часов. Без двадцати семь заскакивает Гэвин, но в кафе полно народу, мы успеваем только переброситься парой слов. Я наливаю ему кофе, снова благодарю за помощь и желаю удачно потрудиться на веранде у Джо Салливана.
Анни убегает в школу, а Ален остается со мной. После того как схлынула первая волна завсегдатаев и я удовлетворила их любопытство, скупо ответив на расспросы о том, куда я исчезла на целых три дня, кафе пустеет, и мы остаемся одни.
– Фью! – присвистывает Ален. – А у тебя неплохо идут дела, моя дорогая!
– Могло бы быть и лучше.
– Возможно, – соглашается Ален. – Но мне кажется, ты должна радоваться тому, что имеешь.
На самом деле все, что я имею, это снежный ком долгов и кредит, который не могу выплатить, так что скоро останусь без своего дела. Но я не могу сказать об этом Алену – с какой стати я стану грузить его своими проблемами. Да и вообще, как мне сейчас представляется, все это сущая ерунда по сравнению с жизненными испытаниями, выпавшими на его долю. Мне даже приходит в голову, что со мной, должно быть, что-то сильно не в порядке, если я так легко огорчаюсь из-за подобных пустяков.
День пролетает быстро, и вот уже Анни возвращается из школы с солидной стопкой бумаги в руках.
– Когда мы едем навещать Мами? – осведомляется она, обнявшись и расцеловавшись с Аленом.
– Сразу, как закроемся, – предлагаю я. – Может, начнешь мыть посуду? Тогда мы закрылись бы пораньше.
Анни досадливо морщится.
– А ты не могла бы помыть? Мне нужно кое-куда позвонить.
Я перестаю перекладывать куски пахлавы с витрины и хмуро гляжу на нее.
– Позвонить?
В руках у Анни стопка листов, она теребит их и таинственно округляет глаза.
– Жакобу Леви. Вот!
Теперь моя очередь вытаращить глаза.
– Ты разыскала Жакоба Леви?
– Ага. Ну… в смысле, я нашла целую кучу Джейкобов Леви. И еще, типа, без счета тех, кто обозначен просто Дж. Леви. Но я буду обзванивать всех по очереди, пока не найду того Джейкоба, который на самом деле Жакоб.
Я вздыхаю.
– Анни, ласточка моя…
– Мам, только не начинай! – резко обрывает она. – Хватит сомневаться. Ты вечно сомневаешься! Я его найду. И ты меня лучше не останавливай.
Я, как рыба, беспомощно хватаю ртом воздух. Надеюсь, что она права, но номеров в ее списке не меньше сотни. И это неудивительно: я уверена, что здесь в Америке Джейкоб Леви – очень распространенное имя.
– Так что? Могу я звонить с телефона в заднем помещении? Поколебавшись, я киваю:
– Звони. Но только по номерам в США. С веселой ухмылкой Анни ныряет в кухню. Усмехается и Ален, поднимаясь, чтобы пойти за ней.
– Как хочется снова стать молодым и полным надежд, – замечает он. – А тебе разве нет?
Он исчезает в кухне следом за моей дочерью, а я остаюсь в кафе одна, чувствуя себя этаким Эбенезером Скруджем. Когда же я перестала быть молодой и полной надежд? Я не собиралась разрушать планы Анни и губить ее надежды, только хотела уберечь дочь от разочарования. Большие надежды приводят к большим разочарованиям, а от них очень больно, уж я-то в этом убедилась на собственной шкуре.
Вздохнув, я возвращаюсь к работе: убираю с витрины выпечку и перекладываю в герметичные коробки, чтобы на ночь убрать в морозильную камеру. Пахлаву я испекла сегодня поздним утром, она отлично продержится еще дня два, кексы и пирожки тоже заморозим, да и по крайней мере один штрудель можно оставить на завтра. Пончики нашего домашнего изготовления годны только один день, поэтому я обычно пеку их маленькими партиями, каждое утро один сорт. Сегодняшние, с сахаром и корицей, почти полностью разошлись, а оставшиеся три штучки отправятся в корзинку, которую я ежевечерне отвожу в женский приют – если, конечно, в ближайшие несколько минут на них не найдется покупателя.
Я слышу, как в соседней комнате Анни щебечет по телефону. Наверное, опрашивает одного абонента за другим, знают ли они Жакоба Леви, приехавшего в США из Франции после Второй мировой войны. В промежутках между звонками Ален что-то ей вполголоса говорит. Интересно что? Продолжает рассказывать истории о Жакобе, чтобы поддержать ее запал? Или как ответственный взрослый советует ей не слишком обольщаться – задача может оказаться невыполнимой?
Закончив раскладывать выпечку по коробкам, я убираю ее в большой промышленный морозильник. Потом готовлюсь к завтрашнему утру – мою противни, металлические формы для маффинов и маленьких пирогов. Анни повышает голос, пытаясь перекричать льющуюся воду.
– Здрасте, меня зовут Анни Смит, – слышу я ее звонкий голосок. – Я ищу Джейкоба, или Жакоба, Леви, которому сейчас, наверное… восемьдесят семь лет. Он француз. У вас нет такого?.. А-а, понятно. Ну, все равно спасибо. Извините. Да, до свидания.
Она кладет трубку, и Ален что-то негромко говорит ей. Она хихикает, набирает очередной номер и повторяет те же слова.
Я обслуживаю последнюю запоздалую клиентку, Кристину Сиврич из местной театральной труппы, она умоляет продать ей полдюжины пирожных – завтра к ее шестилетнему Бену придут в гости одноклассники. К тому времени, когда я готова закрыть кондитерскую и отправиться в больницу, Анни успевает сделать больше тридцати звонков.
– Ну что, пойдем? – Вытерев руки полотенцем, я снимаю с крючка ключи.
– Мамулечка, еще один звонок, можно? – умоляюще смотрит на меня Анни.
Взглянув на часы, я киваю:
– Только один. Но потом берем ноги в руки, а то не успеем в больницу в приемные часы. Идет?
Склонившись над прилавком, я слушаю, как Анни в который раз повторяет свои реплики. Лицо у нее вытягивается, она дает отбой.
– Опять облом, – бормочет она.
– Анни, ты ведь еще только на третьей странице, – напоминает Ален. – Нам предстоит проверить еще множество Жакобов Леви, но уже завтра. А потом примемся за Дж. Леви из твоего второго списка.
– Да ясно, – вздыхает Анни и соскакивает с прилавка, оставив список рядом с телефоном.
– Анни, не переживай, – я изо всех сил изображаю оптимизм. – Может, ты его все-таки найдешь.
По испепеляющему взору, которым удостаивает меня Анни, становится ясно: мой ребенок начал терять надежду.
– Неважно, – бросает она. – Поехали к Мами.
Мы с Аленом, озабоченно переглянувшись, выходим следом за ней.
Глава 18
В последующие несколько дней у нас все без перемен. Мами не приходит в себя. Гэвин каждое утро забегает выпить кофе с пирожным и справиться о состоянии бабушки. Ален по утрам хвостом ходит за Анни, днем помогает мне, а во второй половине дня снова не отходит от своей правнучки, та же продолжает обзванивать людей по списку – безуспешно. Потом мы закрываемся и полчаса едем до Хайанниса, чтобы провести полтора часа у постели Мами. Во всем этом есть только один положительный момент: к счастью, туристский сезон позади, поэтому движение на трассе относительно спокойное Мы без пробок мчимся по трассе номер 6 сначала до больницы на юго-запад от Кейпа, а потом обратно. В больничной палате Ален держит Мами за руку и что-то нашептывает ей по-французски, а мы с Анни сидим на стульях у кровати, одна против другой. Ален поглаживает Мами по волосам и разговаривает с ней тихо-тихо. Я никак не могу заставить себя подключиться к их общению – мешает странное чувство полной опустошенности. Уходит единственный человек, на которого я могла положиться в этом мире, – а я ничего не могу поделать.
В воскресенье я закрываю кондитерскую рано, в полдень, и Ален просит отвезти его в больницу.
– Хочешь тоже поехать? – спрашиваю я Анни. Она пожимает плечами.
– Может, попозже. Но я хотела обзвонить еще нескольких Леви по списку. Можно, я побуду дома, пока ты отвезешь дядю Алена?
Я колеблюсь. Потом решаюсь.
– Хорошо. Только никому не открывай дверь.
– Господи, да ладно тебе, мам. Я уже не маленькая, – бросает Анни, хватая телефонную трубку.
В машине по пути в Хайаннис Ален рассказывает мне о ресторанчике, который они с Мами любили в довоенном Париже. Он тогда был совсем маленьким, а Мами не исполнилось и тринадцати. Хозяин ресторанчика всегда подходил к столику, когда обед или ужин заканчивался, и угощал детей особыми блинчиками с шоколадом, жженым сахаром и бананами. Мами и Ален хихикали и тыкали в него пальцем, глядя, как он поджигает блинчики у них на виду, а он еще непременно делал вид, что не может их погасить.
– Чудесные были деньки, – мечтательно вспоминает Ален. – Тогда твое вероисповедание еще никого не волновало. Все изменилось позже.
Помолчав немного, он продолжает:
– В ту ночь, когда всю нашу семью забрали, я добежал до того ресторанчика. И хозяин, он стоял на улице, смотрел на то, как люди шли по улице навстречу своей смерти. И знаешь что? Он улыбался. Я до сих пор вижу иногда эту улыбку в своих кошмарах.
Ален отворачивается к окну и больше не заговаривает до конца поездки.
В больнице я сижу рядом и наблюдаю, как Ален, пристроившись на краю койки Мами, что-то шепчет ей.
– Думаете, она вас слышит? – интересуюсь я, когда мы собираемся уходить.
Он улыбается.
– Сам не знаю. Но когда что-то делаешь, чувствуешь себя лучше, чем когда не делаешь ничего. Я напоминаю ей разные истории из жизни нашей семьи, которые сам не вспоминал уже лет семьдесят. Если что-то и может ее вернуть, так именно это, я уверен. Хочу, чтобы она знала, что прошлое не утрачено и не забыто, пусть даже она, приехав сюда, и постаралась стереть его из памяти.
Вернувшись домой через час (предварительно я по просьбе Алена подбросила его до библиотеки), застаю Анни сидящей, скрестив ноги, на полу посреди гостиной. Телефонная трубка прижата к уху, дочка повторяет: "М-м-м… Угу… Угу… прекрасно". На миг у меня загораются глаза – неужели девочка отыскала-таки Жакоба Леви? В конце концов, реплики явно не из привычного сценария "Извините, я, видимо, ошиблась номером". Но в этот момент Анни поворачивается, и я вижу ее глаза.
– Да, ладно, – отвечает она кому-то. – Неважно. Потом нажимает отбой и в сердцах швыряет трубку на пол.
– Малыш? – осторожно окликаю я. Остановившись в дверях между кухней и гостиной, с тревогой вглядываюсь в ее лицо. – Кто это был, один из Леви?
– Нет, – рассеянно отвечает она.
– Кто-то из твоих подружек?
– Нет, – на этот раз голос звучит напряженно. – Это был папа.
– А, понятно. Ты мне ничего не хочешь рассказать? Анни долго молчит, внимательно изучая узор на ковре.
Тут до меня доходит, что я лет сто его не пылесосила. М-да, домашнее хозяйство – не самая сильная моя сторона. Но вот она поднимает глаза, и на лице у нее такая злость, что я неожиданно для себя отступаю на шаг назад.
– Зачем только ты нас во все это втравила? – выкрикивает Анни. Она вскакивает на ноги, прижимает кулаки к тощим, длинным ляжкам, которым пока еще далеко до женственной округлости.
Пораженная, я уставилась на нее и хлопаю глазами.
– Втравила? Во что? – повторяю я и только потом соображаю, что как мать должна бы сделать замечание за то, каким тоном она со мной разговаривает. Но дочку уже не остановить.
– Да во все! – визжит она.
– Детка, о чем ты говоришь? – спрашиваю я осторожно.
– Мы никогда его не найдем! Этого Жакоба Леви! Это невозможно! А тебе даже дела нет, тебе на все наплевать!
Мне становится не по себе. Как я ни пыталась, мне снова не удалось остеречь Анни, подготовить ее к возможной неудаче – к тому, что Жакоб, возможно, давно умер или не хочет, чтобы его нашли, и потому скрывается. Разумеется, девочке так важно верить, будто настоящая любовь длится вечно. Наверное, такая вера для нее – своего рода лекарство от травмы, нанесенной нашим разводом, и я надеялась, мне еще долго не придется лишать ее иллюзий. В двенадцать лет я и сама верила в настоящую любовь. И только став намного старше, поняла, что все это самообман.
– Мне совсем даже не наплевать, Анни. Но ведь возможно, что Жакоб не…
Анни обрывает меня, даже не дав договорить.
– Да не в этом дело! – восклицает она. Отчаянно размахивая длинными тощими руками, моя девочка цепляется за волосы розовым часовым ремешком, выдирает его из волос, поморщившись, и продолжает кричать: – Ты же все разрушаешь! Вообще все!
Я тяжко вздыхаю.
– Анни, если ты о том, что я на несколько дней уезжала в Париж, то я уже говорила, как благодарна тебе и какая ты молодец, что справлялась тут со всем одна.
Дочь раздраженно закатывает глаза и топает ногой.
– Ты вообще не понимаешь, о чем я говорю! – чеканит она, бросив на меня ненавидящий взгляд.
– Прекрасно, значит, я идиотка! – отвечаю я. Наконец ей удалось вывести меня из равновесия. Какая зыбкая граница отделяет жалость к дочери от досады на ее поведение, и я чувствую, что меня стремительно сносит к этой тонкой демаркационной линии. – В чем же я провинилась на сей раз?
– Во всем! – вопит она. Лицо у нее делается пунцовым. На миг я ощущаю нелепое желание прижать ее к себе, как в младенчестве, когда она страдала коликами. Я тогда пыталась успокоить ее, чтобы дать выспаться Робу, которого наутро всегда ожидало трудное и важное дело. Почему я позволяла ему так с собой обращаться? В первые три месяца, помнится, мне удавалось каждую ночь спать часа по два, не больше, а он получал свои шесть часов сна. Я с силой мотаю головой, стряхивая воспоминания, и возвращаюсь в настоящее, к дочери.
– Во всем? – переспрашиваю я.
– Во всем! – следует немедленный ответ. – Ты вообще не заботилась о папе и о том, чтобы сохранить ваш брак! Ты не любила так, как любили друг друга Мами и Жакоб! А теперь моя жизнь рушится! Из-за тебя!
У меня перехватывает дыхание, как будто она лягнула меня ногой в живот, и отдышаться удается не сразу. Я молча смотрю на Анни.
– О чем ты? – обретаю я наконец способность говорить. – Теперь ты еще и обвиняешь меня в нашем разводе?
– Конечно, обвиняю! – истерически взвизгивает она, упершись руками в бедра, и снова топает ногами. – Ежу понятно, во всем виновата ты!
Обвинения снова застигают меня врасплох, и я даже удивляюсь тому, как больно они меня ранят.
– Что ты сказала?
– Если бы ты любила папу, он бы сейчас не жил на другом конце города и не завел бы себе дуру-подружку, которая меня ненавидит!
И тут до меня наконец доходит. Дело тут не во мне и Робе. Дело в том, как относится к Анни новая Робова пассия. И, несмотря на то что Анни только что сделала мне очень больно, я все же куда больше переживаю сейчас за нее, чем за себя.
– С чего ты взяла, что его подружка тебя ненавидит? – Я изо всех сил стараюсь, чтобы вопрос прозвучал спокойно.
– Тебе-то какое дело? – бормочет Анни, внезапно сникнув. Она как-то вся сжимается, горбит спину и, скрестив руки, обхватывает себя за плечи. Взгляд устремлен вниз.
– Мне есть дело, потому что я тебя люблю, – отзываюсь я спустя минуту. – И твой папа тоже тебя любит. И хотя ту женщину я не знаю, но, если она ведет себя так, как будто ты ей не нравишься, значит, у нее просто не все дома.
– Неважно, – буркает Анни. – Папа не считает, что у нее не все дома. Папа считает, что Саншайн лучше всех.
Я делаю несколько глубоких вдохов. Роб в своем репертуаре. Вечно он ведет себя как маленький ребенок, который тянется к новым ярким игрушкам. Машины. Дома. Одежда. Яхты. Когда-то такой игрушкой была и я. Но мне известна правда. Я отлично знаю, что все эти его сумасбродные увлечения – дело временное. А вот Анни в его жизни – единственное, что временным быть не может и не должно.
– Я уверена, что твой папа не думает, что Саншайн лучше всех, – твердо говорю я. – Он тебя любит, Анни. Если эта красотка тебя хоть чем-то обидит или заденет, только скажи об этом папе. Уж он наведет порядок.
Если честно, многого я от Роба в последнее время не жду, но на что-то все же надеюсь.
Но Анни все не поднимает глаз.
– Я ему говорила, – тихо признаётся она. Сейчас ярость из ее голоса ушла, вся она обмякла. Низко опустила голову и не смотрит мне в глаза.
– И что он ответил?
– Сказал, что я должна научиться уважать старших и быть повежливее. – Анни вздыхает и договаривает: – И чтобы я научилась лучше ладить с Саншайн.
У меня мгновенно вскипает кровь и сжимаются кулаки. Анни не ангел, и вполне возможно, что она попортила настроение новой пассии отца – с нее станется. Но Роб! Нет ему оправдания – он принял сторону любовницы против собственной дочери. С учетом возраста Анни и недавнего нашего развода.
– Так что же именно делает Саншайн, как показывает, что ты ей не нравишься? – аккуратно формулирую я.
Анни хохочет подчеркнуто грубым голосом, отчего сразу кажется старше и развязнее, чем на самом деле.
– Спроси, чего она не делает? – Дочь, фыркнув, отворачивается.
– Она со мной вообще не разговаривает, – помолчав, объясняет Анни. Теперь в ее голосе отчетливо слышна грусть. – Говорит только с папой, как будто я невидимка или типа того. Иногда высмеивает меня. На днях сказала, что я вырядилась по-дурацки.
– Она сказала, что ты вырядилась по-дурацки? Ты это серьезно, она назвала твою одежду дурацкой? – повторяю я недоверчиво.
Анна кивает.
– Ага. А на другой день, когда она уехала, я попробовала поговорить про это с папой, думала, он меня понимает. А вечером прихожу из кондитерской, иду в ванную, а там прямо посреди, на тумбочке – в моем туалете – лежит серебряная цепочка, которую он купил для Саншайн, и записка от него: "Прости за то, что Анни тебе нагрубила. Я об этом позабочусь. Я не допущу, чтобы тебе делали больно".
У меня глаза лезут на лоб.
– Он что же, рассказал ей о вашем с ним разговоре? Анни кивает.