…Я как бы сплю на огромной, как футбольное поле, постели. И рядом люди, под разными одеялами, кто храпит, кто дышит открытым, как лунка в земле, ртом, кто занимается любовью, я вижу это по вздымающимся одеялам. Вокруг меня дети. Они не спят. Они таращатся. И я делаю из одеяла халабуду, чтоб принять под ней детей, чтоб они не видели это бурное шевеление тел. "Им надо спеть колыбельную", – говорю я себе. Но я не помню, не знаю ни одной колыбельной. И я бормочу это извечное "баю-бай" и понимаю, как это бездарно – не знать искони женских слов, и от гнева на самоё себя я начинаю ненавидеть эту всеобщую постель и тихо возвращаюсь на узость моего ложа с простой, жалкой и несонной мыслью: я привыкла к дышащему возле меня человеку, я не успела его не полюбить, даже если и не кувыркалась с ним, как эти люди, от которых я прятала чужих детей. Я брошенная женщина, у меня унесли батик и съели продукты, и у моего отца плохое сердце (холодные руки и синюшная бледность), мне полагается быть опорой родителям в старости – так меня учили, и так я это и понимаю, – а я никакая не опора, если я боюсь упасть с кровати, что глупо до идиотии. И я поступаю соответственно ей же. Я борюсь со страхом дурьим способом – падаю с кровати. Конечно, не разбиваюсь и даже не ушибаюсь. Я же падала нарочно, поэтому инстинктивно была осторожна и осмотрительна. Теперь я на полу. Вижу пыль под кроватью в тех местах, до которых не достигала щетка. Вижу всю комнату с позиции лежа. Очень интересный обзор. Вижу себя рисованную (уже ведь рассвело) на стене с кончиком мокрого языка в уголке рта. Нет, фломастерная девица не стала бы побеждать страх падением. Судя по ее ухмылке, она сроду не была бы одной в моей ситуации. Она бы уже кого-нибудь нашла, и не жертву там кораблекрушения, которую я искала, а капитана, проведшего корабль сквозь айсберги и всякие там бермудские треугольники. Не нужна ей жертва. Не такая она (я). И вскакиваю, как клюнутая в задницу, и начинаю убирать постель, а потом, лежа на пузе, я вымываю ту пыль, которая жила и горя не знала до этих моих снов-превращений. Мне даже ее жалко – пыль. В сущности, она ведь тоже жизнь, и еще неизвестно какая. Может в ней, в пыли, и скрывается то, что должно остаться от наших мыслей и чувств, куда-то же они деваются? Может, в стертой мной пыли была Мишкина прошлая нежность ко мне. Чего бы мы женились, нас ведь не силой в загс вели? И он мог вспомнить эту нежность сегодня, лежа в постели с другой, и ему стало бы стыдно, и он вернулся бы. Но теперь я сама порвала нить, у него нет сюда дороги, ну хоть загоняй пыль обратно. Но ее уже нет! Она вся в грязной воде ведра, Мишкина абыкакая нежность. И я выливаю ее в унитаз.
В общем, целое утро я борюсь за чистоту. Я тру подоконники, я размораживаю пустой холодильник. Я двигаю туда-сюда телевизор и кресла. На одном из кресел, под клетчатым полупледом (плед разрезался на две части для двух кресел), я обнаруживаю старенький, даже старинненький гобелен. Боже! Я и забыла про его существование. Когда я переезжала в эту квартиру и мама делилась со мной посудой, бельем и прочей бытовщиной, она встряхнула этот гобелен и сказала:
– В сущности, эта рванина – единственная стоящая вещь, которая когда-либо была у нас. Ей лет сто, а может, и больше, но, смотри, она до сих пор серебрится. Возьми, может, что-нибудь накроешь. Гобелен полежал на кресле, пока мы не купили красивый клетчатый плед (черные и красные квадраты и треугольники) и не разрезали его пополам. Гобелен был забыт. И не устрой я всеобщее изгнание пыли (будь ты проклят, Мишка, со всем, что там у тебя было ко мне и чего не было), я бы его и не вспомнила.
Сейчас я держала в руках эту "рванину", и она серебрилась, переливалась, и я, можно сказать, впервые разглядела его сюжет. Естественно, замок вдали, как же без него? К нему, естественно, аллея. И две фигурки – он и она – то ли идущие навстречу друг другу, то ли расходящиеся. Мешал это понять фонтан, который их разделял. Конечно, гобелен был ветхий. Конечно, победительными на нем оказались только серо-серебряные нитки, другие выцвели, поблекли. Но когда я приложила его на себя фломастерную, выяснилось, что он закрыл грязное пятно батика, что от утреннего света он как бы облегченно вздохнул, фигурки на аллее задышали, и мне даже показалось, что они сблизились, что, конечно, эффект другой точки смотрения, с которым я уже сталкивалась, лежа на полу.
Во всяком случае комната моя приобрела пристойный вид. Гобелен победил батик. Девушка с мокрым языком исчезла под ним – и слава Богу. Пусть остается втайне, как напоминание об ушедшем Мишке и встрече с Танькой, в голове которой родились всякие дурацкие идеи, за которые я не отвечаю и которые мне не интересны.
Старый гобелен как начало новой эры. Мне надо писать статью о молодежном театре августовско-баррикадного происхождения. Я боюсь собственной необъективной страстности, потому что театр – мой по духу, по убеждениям. Я знаю, чем это чревато: снисходительностью к художественным просчетам, но ведь это почти обязательное условие театра революционных перемен? Но сейчас я просто не могу об этом думать. Я брошенная жена. Я спала – не спала в одинокой постели. И кроме предложения рисовать на стене пьющих чаи и кофеи, я за это время ничего не получила взамен. Боже! Но какое же время! Прошло всего ничего – семнадцать часов от момента Мишкиного письма в моей жизни. Что же, я теперь так и буду считать часы, которые станут отвратительно длинными и тягучими, как жвачка?
Позвонила мама. Она выговорила мне за то, что я не звоню сама. Хорошо, что ей уже ночью позвонила Таня и сказала, что у меня все в порядке и большие коммерческие перспективы.
– Что она имела в виду? – спросила мама.
– Дурь, – ответила я. – Не бери в голову. Сообрази, с какой стороны ко мне можно прицепить коммерцию?
– Вот я и спрашиваю. Но ты в своем состоянии можешь просто вляпаться в историю. Посмотри в окно, скоро вся та завихрень кончится и все станет на свои места. Появились, наконец, люди и грядут перемены.
Я не хочу говорить о политике. Где я и где она? В конце концов назло маме я влезу на стремянку в Танькиной чайной.
– Как папа? – спрашиваю я.
– Он пошел за кефиром. Я нарочно его послала, чтоб походил. Нельзя же целый день читать эту гадостную дерьмократическую чушь.
Я сбиваю маму с толку и рассказываю ей про обнаруженный гобелен. Я не говорю, что он сейчас висит у меня на стене и от него идет спокойный серебристый свет. Маму возмутил сам факт существования "этой рванины, рухляди".
– Он еще не сгнил? – удивляется мама. – Он еще у моей бабушки висел в простенке. Я это видела, когда мне было лет пять. Сразу после войны. Уже тогда она его повесила в затемнение, а я тихонечко выдергивала из него нитки – ей назло. Я не любила бабушку.
Я это знаю. Бабушка была истово верующая. Откуда в маме это ожесточение даже через столько лет? Бабушка выходила ее в войну, с ней она училась грамоте. Бабушка не была дворянских корней (тогда бы было понятно), она была дочерью земского врача, женой врача, сама была классная акушерка в Александрове. Строгая и отзывчивая, она соединяла в себе несоединимое сегодня. Строгие сегодня, как правило, сволочи, а отзывчивые все больше хлюпики. Смысл слов претерпел все потрясения, как и люди. Добро стало с кулаками, а зло – почти доблестью. Мама приняла только одну грамматику жизни – грамматику Ленина, и я, как она бабушку, временами ненавидела ее. Но как же я боролась с этим своим грехом, как стыдилась, что осуждаю, смею осуждать маму.
Так вот, гобелен. Мама сказала, что его надо выкинуть, потому что он – барахло и вообще не антиквариат. И в нем может быть моль. Ее личинка.
– У тебя ведь вполне современная интеллигентная квартира. Кстати, ты ела?
– Я вытирала пыль, – отвечаю я. – Сейчас попью чаю и сяду за статью.
– Вон пришел отец, – говорит мама. – Подожди, не клади трубку. Что-то он мне хочет сказать…
Я слышала мамин вскрик и какие-то звуки. Я поняла сразу: что-то не так, и надо мчаться к ним.
–Клади трубку, – закричала мне в ухо мама. – Я вызываю "неотложку". Он упал.
* * *
От Пресни до проспекта Мира максимум двадцать минут езды на такси. Я умоляю отвезти меня, кидаясь на капоты проезжающих машин. Но меня никто не берет. Злые, раскрытые рты посылают меня к такой-то матери. Господи, думаю я, я ведь к матери и прошусь.
Когда открылась дверь и мне гостеприимно улыбнулось лицо человека, я остолбенело замерла, не решаясь сесть в машину.
"Please, – сказал человек очень по-английски. Ну да, подумала я, иностранец, как я ему буду растолковывать налево-направо в останкинских переулках. – Садитесь, прошу вас", – повторил он уже с характерным московским тягучим "а". Он мне что-то говорил, но я сидела, так сжав кулаки, что ногтем мизинца проколола ладонь и не заметила, пока в ямке горсти не замокрело, и я едва не закричала, обнаружив кровь. Потому что увидела в этом знак беды.
Мы подъехали к дому родителей, когда папу выносили на носилках, его седенькая голова так безнадежно лежала на подсунутой, видимо, мамой его же "думочке".
– Папочка! – закричала я. Мне показалось, что в его пустых глазах что-то мелькнуло, а когда я взяла его за руку левой рукой, старательно пряча ту, что в крови в кармане, он мне ответил легким движением пальцев. Родненький, он меня подбадривал и кричал откуда-то из очень далекого далека: "Держись, детка!"
– Вас отвезти назад? – спросил меня водила, который знает и чисто произносит слово "please".
– Нет, – ответила я. – Спасибо.
Я хочу ехать вместе с папой. Мама быстро с этим соглашается. И я зря думаю об этом плохо, я вижу, садясь в "скорую", что маму подхватывает под руки соседка и усаживает ее на лавочку. Какие-то стремительно набегающие одна на другую мысли – не вернее бы было остаться с мамой, если папа уже в руках врачей, и тут же навстречу мысль-пуля – мама справится, ну шатнуло ее, естественно, а папа, он без опоры, он из тех, кто не борется, кто сдается, не по предательской сути, а по естеству неприятия никакой борьбы вообще – ни за идею, ни за себя. Папа – глобальный, клеточный пацифист, поэтому я с ним, я его сила борьбы, я его оружие, я его крепость. Прости меня, мама.
Мы боролись с ним три дня. С утра до вечера и с вечера до утра. Утром он открыл глаза и сказал мне абсолютно внятно: "Не надо больше, доченька, не надо". Я забыла сказать, что все это время со мной была Танька. Она привозила специалистов кремлевского класса, она им платила (я-то откуда могла?), она из больницы ехала к моей матери с самыми дорогими лекарствами, какие только существовали в природе. Уже для нее. Соседка мне рассказала потом, что Танька сама кормила мою мать, и однажды, в день, когда папа сказал мне последние слова, мама сказала, что она в порядке и поедет в больницу, и Танька подогнала машину. Мама уже шла к двери, когда позвонила я и сказала, что папы нету. И Танька привезла меня к матери через двадцать минут.
Мама целый вечер рассказывала нам одно и то же. Как он вошел в прихожую с кефиром и стал снимать уличные туфли ("Я как раз разговаривала с тобой"), а потом вдруг оперся плечом на стенку и стал сползать, странно так, и она раньше услышала стук бутылок о пол, а потом его тихое: "Что-то не то… Не то…" Он уже полусидел, полулежал на полу, такой в сущности уже мертвый ("Я это поняла сразу. "Скорую" вызывала чисто формально"). И была в голосе мамы некая гордость за пронзительность своего взгляда на вещи, рассчитанная прежде всего на меня. "Ты теперь понимаешь, как я за три дня (это условно) вижу суть вещей, в отличие от вас с отцом, которых носом ткни в ситуацию – и они ее не поймут". Танька поила нас чаем, стелила маме постель, у меня была мысль остаться с ней, но, видимо, ни мама, ни Танька такое в голову не брали. И я этому была рада – первая, странная, в чем-то стыдная радость, что я вернусь домой.
Танька привезла меня к дому, сказала, что позвонит, и исчезла за поворотом.
Уже дома я сообразила, что смерть – еще не конец, что есть еще похороны, поминки, что этим надо заниматься, на это нужны деньги. Я не могла звонить об этом маме, я сразу поняла, что это мой груз и ничей больше. Но три дня и три ночи в больнице сделали свое дело. Я рухнула и мертво уснула.
Что полагается видеть во сне дочери только что умершего отца? Мне снилась узкая тропка, по которой я иду, а слева и справа колосятся хлеба. Скажем честно, я в жизни ни разу не видела ничего подобного. Ну "Рожь" на знаменитой картине, ну пригнувшееся ветром поле в фильме Тарковского, какие-то виды из окна поездов детства. Да еще фильм "Дети кукурузы". Но ведь кукурузы, а не спелых тяжелых колосьев, в которых я ничего не смыслю. Но там, во сне, я, видимо, смыслю, если иду по тропе, будто всю жизнь по ней ходила, и трогаю тяжелые налитые колосья. Я не знаю, куда ведет тропа, но где-то вдалеке мне кто-то идет навстречу, и я не боюсь, я почему-то радуюсь… Но радость сна не оказывается сильней жизни. Подкорку побеждает болючий, как фурункул в ухе, импульс мозга: "Папы нет", и я спохватываюсь, как оглашенная. Я спала два часа, из них пять минут шла по хлебному полю. Перед глазами, я лежала на левом боку, гобелен. И эти две фигурки, которые (теперь я вижу точно) идут на нем навстречу. Вот – оказывается – и весь секрет сна. Поле из фильмов, фигуры из гобелена. Нет никакой мистики, здоровый всепобеждающий материалистический разум срисовал сон. И звонок телефонный тоже вполне звонкий, но допрежь него мысль: мертвых полагается хоронить на третий день. Звонит Татьяна: оказывается, она все уже организовала. Панихида будет в морге, кладбище Введенское, поминки в ее чайной – она закроет ее на день. Она просит меня объяснить матери, что теперь не хоронят из дома, что подымать покойника на лифте в квартиру или ставить гроб у подъезда – это и неразумно, и дико. Все знакомые придут в траурный зал больницы, потом поедут на кладбище, а после также организованно выпьют за упокой.
Все уже сделано. Невероятное облегчение пополам со стыдом, что чужой человек взял все на себя.
– Не бери в голову, – на эти мои скрытые мысли отвечает она. – Я просто съездила в фирму и все заказала. Я хотела взять тебя, но ты умирала у меня в машине, а это стоило бы мне много дороже. А так ты живая и все мне отработаешь. Помнишь мой гениальный план? Извини, что напоминаю, но живые думают о живом. Это наказ мертвых. Звони матери.
Мать в истерике. Она хотела положить папу на обеденный стол и сидеть рядом долго-долго, и трогать его лицо, его глаза, его руки. Так она кричит. И еще, что варварство хоронить из казенного места, что человек до сорока дней (а еще коммунистка) все понимает и чувствует, и каково ему там, в морге? Ведь у него есть родной дом, надышанный им. И она плачет так громко, что я понимаю только одно: к ней надо срочно ехать.
Я слепо выхожу из подъезда. Пахнет гарью. С улицы я вижу, что это зияет смрадной раной Белый дом. Все эти дни я была с папой. Я еще думала: слава Богу, он это не видит, все эти танки и пушки. Лучше, что он умер, не услышав генерала Макашова, когда тот собирал свою шпану на штурм. Может, и правда, что Бог нас освобождает от того груза, который нам вынести не под силу? Что-то сильное и стремительное ударяет меня в бок. Я не могу понять что. К боку прижата любимая мягкая сумка. Я беру ее в руки. Она пробита в той части, что была ближе к спине. Дырка рваная и достаточно большая. Я открываю сумку. Разбито зеркальце, помада всмятку, а у крохотной металлической пудреницы, как бы даже серебряной, во что я не верю, лежит пуля со сплющенным носиком. Пуля явно летела в меня, и от сердца ее отделила сумочка. Снайпер, видать, был фиговый, что там говорить! Целая большая спина и мелкая зажатая под мышкой сумка. Но, может, он и не хотел меня убить, может, он просто выпускал пар, накачанный в него командирами, и осталась последняя пуля. Ну что с ней делать, как не выпустить навскидку по дуре, что, едва передвигая ноги, бредет по улице от века революционной Пресне. Ах, папа! Еще бы сантиметр – и ты подхватил бы меня в других пределах. Интересно, был бы ты рад, что я с тобой, или тебе было бы жалко моей недожитой жизни? Конечно, второе. Случись первое, ты бы умер еще раз в холодном морге. В тебе бы долопались целенькие сосуды, и то-то бы удивились медики случаю двойной смерти: раз, а потом еще раз. И не желая этого папе, я уже идут осторожно, сжимая в руке пулю. Ну и гадость, скажу я вам!
Конечно, я спрячу от мамы сумочку так, чтобы она не попалась ей на глаза, а пулю – ну, засмейтесь, смехачи, – я кладу в лифчик, еще теплая, она прижимает мне сосок, вызывая во мне странное и, конечно, ненормальное, безумное сексуальное возбуждение. Я передергиваю лифчик так, чтобы пуля не касалась соска, но мне кажется, она нарочно норовит скатиться в самую что ни на есть главную ямочку. У меня есть время, пока я двигаюсь в медленном лифте, подумать о тонюсенькой ширмочке между жизнью и смертью и между смертью и сексом. Фу! Какая же я сволочь. У самой двери мамы у меня возникает вопрос: надо ли сообщить о смерти бывшего тестя Мишке или глупо навязываться с горем, когда у человека, можно сказать, медовый месяц? Мама открывает дверь.
– Надеюсь, ты позвонила Михаилу? – говорит она, и я думаю, что энергетику мысли мы явно недоучитываем, а для нее закрытая дверь – тьфу!
– И не подумаю, – отвечаю я.
– Он нам не чужой, – говорит мама.
– Он чужой, он нам никто и звать никак! – кричу я, но, видимо, слишком страстно, если мама начинает меня обнимать и прижимать к себе.
– Доченька! Перестань! Ну какое это горе по сравнению со смертью папы?
Вот она и сказала главное. Исподволь я ведь все время думала о Мишке. Сидела в больнице и ждала: откроется дверь – и он войдет. Я заплачу, и он скажет:
– Прости меня! Я сделал глупость. Я не могу без тебя.