* * *
Примерно через неделю последовало приглашение на новоселье. Я пытался отвертеться, бормотал, что должен сегодня петь, но она улыбнулась и сказала gracias, мы придем, и он обнял ее за плечи и, глядя на них, можно было подумать, что это закадычнейшие друзья, но я-то знал обоих вдоль и поперек, мог читать в их душах, как в книге, и понимал, что за этим кроется нечто совсем-совсем иное. Он ушел, тут я расшумелся и потребовал объяснений.
- Милый, от этот человек нет толку убежать. Он увидит, что ты плевать, и тогда отстанет. Он знать, что ты бояться, и тогда не отстать. Мы идем. Мы смеяться, проводить хороший время, мы делать вид, что все равно… Ты ведь не все равно?
- О Господи, нет конечно!
- Я думаю да, немножко. Я думаю, он тебя, как это у вас говорить… зацепить, да.
- Может быть, но только не тем, чем ты думаешь. Просто не хочу его больше видеть, вот и все.
- Тогда ты не все равно. Может, не так, как он хотеть. Но ты бояться. Когда ты будешь все равно, он отставать. И теперь мы не убегать. Мы идти, ты петь, быть красивый парень и плевать. И увидишь, быть хорошо.
- Ладно, если так надо, пойду, но, Боже, как мне все это противно!
И мы отправились в оперу. Я пел "Фауста". И был так отвратителен, что едва не провалил сцену дуэли. Тем не менее к 10.30 грим был смыт, мы вернулись домой и переоделись. И никаких белых платьев с цветами на этот раз. Она нарядилась в бутылочно-зеленое вечернее платье, накинула сверху тореадорский плащ. Плотно расшитый кремовый и желтый шелк, скользя по зеленой тафте, шуршал так, что было слышно каждое ее движение. Должен сказать вам, что эти цвета в сочетании с бледно-медным оттенком ее кожи создавали картину, достойную глаза небожителя. Я повязал белый галстук, никакого пальто, конечно, не взял, и вот без четверти одиннадцать мы вышли и двинулись по коридору.
Войдя, мы застали сцену, при виде которой оправдались худшие мои опасения. Там их была целая шайка: девицы в мужских вечерних костюмах, сшитых на заказ, с короткими стрижками и намазанными синим веками. Они танцевали с другими девицами, наряженными таким же образом; молодые парни с накрашенными губами и ресницами, они тоже танцевали только друг с другом, и три девушки в ослепительных вечерних туалетах, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении вовсе не девушками. За роялем сидел Пудински, но играл он далеко не Брамса. Он наяривал джаз. При виде всего этого меня чуть наизнанку не вывернуло, но я проглотил слюну и постарался сделать вид, что страшно доволен и рад здесь оказаться.
На Уинстоне был смокинг из пурпурного бархата, вокруг шеи повязан шелковый платочек. Он ввел нас в гостиную с таким видом, словно весь этот праздник затевался специально для нас. Он представил нас гостям, подал напитки, а Пудински тут же заиграл пролог из "Паяцев", и я, шагнув вперед, запел. Пел, и кривлялся как мог, и не позволял добродушной улыбке сходить с лица. Пока они аплодировали, Уинстон развернулся и устроил целое представление вокруг Хуаны. Она все еще была в плаще, и он, бережно сняв его с ее плеч, начал восторгаться, и восхищаться, и закатывать глаза. Они столпились вокруг, и, когда наконец выяснилось, что это - настоящий тореадорский плащ, он тут же пристал к ней с расспросами и просьбами рассказать, что же такое коррида и каковы ее правила. Я опустился в кресло с ощущением, что все это не случайно, что за этим непременно кроется какой-то подвох. Вспомнилась Чэдвик, и я подумал: может, он затеял все это, чтобы высмеять ее? Но нет. Если не считать, что всякий раз, когда я смотрел в его сторону, он обнимал Пудински, ничего обидного или оскорбительного он себе не позволял. Просто несколько смутил ее градом вопросов, и вот она, взяв в руки плащ, принялась показывать, объяснять и страшно при этом ожила и развеселилась, и он тоже. Надо сказать, никто не мог сравниться с Уинстоном в искусстве заставить женщину выглядеть хорошенькой, при условии, конечно, если он того хотел. И вскоре кто-то воскликнул:
- Но как человек учится искусству тореадора, вот что я хотел бы знать!
Уинстон опустился на колени перед Хуаной.
- Да, расскажите нам, умоляю! Какие упражнения надо делать, чтобы стать тореадором?
- О, я объяснять.
Гости расселись, Уинстон устроился у ее ног на корточках.
- Сперва маленький мальчик, он хочет стать тореадор, да. Все маленький мальчик хотят быть тореадор.
- Я всегда хотел. И сейчас хочу.
- Тогда я говорить, что вам делать. Вы находить хороший burro. Вы знать, что есть burro?
- Осел, что-то в этом роде?
- Да. Вы находить маленький осел, вы резать два больших лист maguey, вы знать, что есть maguey, да? Иметь большой лист, очень толстый, очень острый…
- Агава?
- Да. Привязать этот лист на голова маленький осел. Делать большой рог, как toro.
- Погодите минутку.
Какая-то женщина достала ленточку, Уинстон оборвал у папоротника два листа и с помощью ленточки закрепил их на голове наподобие рогов. Затем опустился перед Хуаной на четвереньки.
- Продолжайте!
- Да, вот так. Вы очень похож маленький осел.
Зрители восторженно завопили, Уинстон помотал головой, взбрыкнул ногами и издал ослиный крик. Надо сказать, выглядело это довольно смешно.
- Затем вы брать маленький палочка для espada и маленький красный коврик для muleta. И тренироваться с этот маленький осел. - Кто-то протянул ей трость с серебряным набалдашником, она взяла ее и плащ, и они устроили посреди комнаты настоящее представление. Кругом все орали и визжали, а я сидел и ждал, чем, черт побери, все это кончится. В дверь позвонили. Кто-то пошел открывать, потом вернулся и тронул меня за рукав:
- Вам телеграмма, мистер Шарп.
Я вышел в холл.
Там стоял Гарри, один из коридорных, он протянул мне телеграмму. Я распечатал. Там не было ничего, кроме пустого бланка, вложенного в конверт.
- А где почтальон? Тут нет никакой телеграммы, только бланк.
Гарри притворил дверь в квартиру. Из-за нее по-прежнему доносился шум корриды.
- Позвольте, сейчас я все быстренько объясню, мистер Шарп. Пришлось сделать вид, что это телеграмма, чтоб там не заподозрили что-то неладное… Внизу вас дожидается один человек. Я сказал, что вас нет. Он поднимался к вам, потом спустился и теперь сидит там и ждет.
- В вестибюле?
- Да, сэр.
- Что ему надо?
- Мистер Шарп, сегодня Тони три раза соединял этого мистера Хоувза по телефону со службой иммиграции. Тони запомнил этот номер еще с прошлого года, тогда его брат приехал из Италии. И вот Тони думает, что этот тип - из федеральной полиции и что он пришел за мисс Монтес.
- А Тони еще работает?
- Да, мы оба сегодня работаем. Вы лучше возвращайтесь туда, мистер Шарп, пока этот Хоувз чего-нибудь не учуял. Выведите ее оттуда, пусть зайдет в лифт и нажмет кнопку два раза. А я или Тони, мы спустим ее и проведем через подвал, а вы тем временем отвлекайте этого типа, пока мы ее не спрячем. Тони уверен, его родные приютят ее в надежном месте. Все они - ваши поклонники.
В кармане у меня лежала пачка денег. Я протянул ему десятку.
- Вот, разделишь с Тони. Завтра еще получите. Сейчас я ее приведу.
- Да, сэр.
- И спасибо. Нет слов, как я тебе благодарен.
* * *
Я вернулся в гостиную, засовывая телеграмму в карман. Уинстон, выделывавший на полу совсем уже невероятные прыжки, вскочил и подошел ко мне:
- Что там, Джек?
- А-а… кое-какие новости, из Голливуда.
- Плохие?
- Неважнецкие.
- Черт возьми! Слушай, у меня просто руки чешутся разбудить сейчас этого подонка и послать его куда подальше.
- Да не разбудишь ты его, в том-то и дело. Там сейчас только десять. Ладно, ну его к дьяволу! Не стоит об этом. Потом поговорим. И кончайте вы эту корриду. Давайте лучше танцевать.
- Танцы, танцы! Эй, маэстро, музыку!
Пудински снова заиграл джаз, пары задвигались, я подхватил Хуану.
- Так, давай улыбайся! Сейчас скажу тебе что-то важное.
- Да, уже улыбаюсь.
Я быстро выложил ей все.
- Этот Пудински для него только прикрытие. Он донес на тебя, анонимно конечно, чтоб тебя отправили на Эллис-Айленд, чтоб мне пришлось умолять его о помощи. А он будет делать вид, что готов свернуть горы, и, конечно, потерпит неудачу. И тебя отправят в Мексику…
- И тогда он тебя получить.
- Да. Так он думает.
- Я тоже так думать.
- Прекрати, ради Бога и…
- Почему ты дрожать?
- Я боюсь его, вот почему. Боюсь по-настоящему. Теперь слушай…
- Да, я слушаю.
- Уходи отсюда, быстро. Придумай какой-нибудь предлог, чтоб он был уверен, что ты вернешься. Переоденься, собери вещи, и как можно быстрее. Если в дверь позвонят, не открывай. Даже не подходи и не отвечай. Потом иди к лифту, нажмешь два раза кнопку, и мальчики о тебе позаботятся. Мне не звони. Завтра же свяжусь с тобой через Тони. Вот, тут деньги…
Я нащупал в кармане пачку и сунул ей за вырез платья.
- Давай, действуй!
- Да.
Она подошла к Уинстону. Он сидел рядом с Пудински, на голове по-прежнему листья.
- Хотите играть настоящий коррида, да?
- Просто мечтаю, дорогая!
- Тогда ждать. Я идти и приносить вещи. Я вернуться.
Он проводил ее до двери, потом подошел ко мне:
- Чудная девочка, просто прелесть!
- Да, все, как говорится, при ней.
- Всегда говорил: под каждым флагом есть только две нации: мужчины и женщины. Мексиканцы мужчины не стоят и ломаного гроша, но женщины у них замечательные. Просто удивительно, что их художники, окруженные такой красотой, тратят время на изображение войн, революций и разных социалистических благоглупостей. Все мексиканское изобразительное искусство сводится к набору пропагандистских плакатов.
- Да. Никогда не был его поклонником.
- И неудивительно! Но если б они смогли написать это лицо, о, совсем другое дело! Один только Гойя мог, а все эти радикалы, нет. Да… сами не понимают, что они теряют.
Я отошел, сел и стал смотреть, как они танцуют. Они уже совершенно разнуздались, и зрелище было абсолютно непристойное. Жаль, что мы не договорились с ребятами о каком-то условном сигнале, как теперь узнаешь, что она ушла? Оставалось только сидеть и ждать, пока они не спохватятся, куда она запропастилась. Тогда я пойду к себе, якобы за ней, потом вернусь, скажу, что она неважно себя чувствует и легла. Это поможет ей выиграть время.
Я заметил, во сколько она ушла. Семь минут второго. Казалось, с тех пор прошла вечность. Я зашел в ванную, снова взглянул на часы. Одиннадцать минут второго. Она отсутствует всего четыре минуты. Вернулся и сел. Пудински перестал играть. Они требовали еще. Он сказал, что устал. Зазвенел звонок. Уинстон пошел открывать, я почему-то был уверен, что это сыщик. Однако вошла… Хуана. Она и не думала переодеваться. Все то же бутылочно-зеленое платье, через руку перекинут плащ, в одной руке espada, в другой - ухо.
Им уже порядком поднадоела игра в корриду, но, увидев ухо, они оживились. Визжали, передавали его из рук в руки, нюхали, корчили гримасы и говорили "фу". Затем ухо взял Уинстон, приставил его к голове, потряс им. Они захохотали и захлопали в ладоши. Хуана тоже смеялась:
- Да, теперь не осел. Большой бык!
Он взревел. Нервы мои были на пределе. Я подошел к ней:
- Унеси все обратно! По горло сыт этой корридой, и ухо воняет. Отнеси туда, откуда взяла, и…
Я протянул руку, пытаясь вырвать ухо. Уинстон увернулся. Она расхохоталась, избегая смотреть мне в глаза. Что-то ударило меня в живот. Я обернулся - один из гомосеков, переодетый в дамское платье, тыкал в меня шваброй.
- Прочь с дороги! Я пикадор! Я пикадор на старой белой кляче!
Еще двое или трое бросились куда-то и вернулись со швабрами, палками от щеток и прочим и, изображая из себя пикадоров, начали прыгать вокруг Уинстона, тыча в него этими предметами. При каждом попадании он завывал. Хуана, вытянув шпагу из ножен, набросила на нее плащ, соорудив нечто вроде мулеты, Уинстон принялся налетать на нее, стоя на коленях и опираясь на одну руку, в другой он держал ухо.
Пудински заиграл вступление к "бою быков" из "Кармен". Стоял такой адский шум, что собственных мыслей слышно не было. Подойдя к роялю, я облокотился о него и стал ждать удобного момента забрать и увести ее.
Внезапно музыка стихла и по комнате пронеслось громкое "У-у!". Я обернулся. Она стояла посредине, как статуя, слегка развернувшись левым боком к Уинстону, в позе матадора, готового нанести решающий удар, в правой руке на уровне глаз шпага, и целилась прямо в него. В левой по-прежнему был плащ. Он, сидя на полу, не сводил с нее глаз. Пудински взял несколько мрачных аккордов.
Уинстон пару раз фыркнул, потом вопросительно поднял на нее глаза, словно ожидая подсказки, что делать дальше. Потом подпрыгнул, отскочил и натолкнулся на диван. Кто-то из гостей вскрикнул. Я рванулся вперед - перехватить рукоятку, - но опоздал. Не верьте книжным описаниям удара шпаги. Он столь молниеносен, что за ним невозможно проследить глазом и описать его тоже невозможно. Он - словно вспышка света, и следующее, что я увидел, было: кончик espada торчит из задней стороны спинки дивана, на губах Уинстона пенится кровь, а она стоит, склонившись над ним, говорит с ним, смеется над ним и уверяет, что там, в холле, его ждет детектив, который пришел забрать его в ад.
Перед глазами пронеслась картина: толпа, разгоряченная зрелищем боя, срывается со скамеек, стекает на арену, умирающего быка дергают за хвост, пинают ногами, и я старался убедить себя, что связался с чудовищем, дикаркой, что все это абсолютно ужасно и невыносимо. Бесполезно!.. Мне хотелось смеяться, испускать восторженные вопли, кричать: "Оlй!" Я знал: то, что только что свершилось здесь, было грандиозно и прекрасно.
12
Она плюнула в кровь, отступила и подобрала с пола плащ. Секунду стояла мертвая тишина, прерываемая лишь всхлипами и вздохами окаменевшего у рояля Пудински. Затем все они дружно рванули к двери: бежать, пока не явилась полиция. Они отталкивали друг друга, пробивая себе дорогу, женщины ругались, как мужчины, гомосеки взвизгивали, как женщины, и, вырвавшись в холл, не дожидаясь лифта, с топотом устремились вниз по лестнице. Кто-то упал, слышны были новые проклятия и звуки пинков, которыми они наделяли друг друга. Она подошла и опустилась возле моего кресла на колени.
- Теперь он тебя не получать. Прощай и помни Хуана.
Она поцеловала меня, вскочила и выбежала из комнаты. Я сидел, тупо уставившись на тело, приколотое к дивану, с головой, свисавшей немного вбок, и сохнущей на рубашке кровью. Пудински поднял лицо, спрятанное в ладонях, увидел это, издал стон, вскочил и, упершись лбом в стенку, разразился громкими рыданиями. Я поднял коврик и набросил на диван. Тут вдруг внутри у меня все перевернулось, и я бросился в ванную. С полудня во рту и крошки не было, но из меня все шла и шла какая-то белая пена, и даже после того, как желудок был уже совершенно пуст, рвотные спазмы не утихали и я продолжал издавать чудовищные звериные звуки. Потом поднял голову и увидел в зеркале свое лицо. Оно было зеленым.