Тишка оставалась неподвижна, застыв от горя, но меня история Серова не удивила, я раскусила этого типа с самого начала. Сейчас меня больше беспокоила собственная судьба.
* * *
- Что же теперь со всеми будет?
- Вам, Катя, думаю, не грозит ничего серьезного. Может быть, выговор в техникуме объявят.
- А вам? Трибунал?
- Надеюсь, обойдется без оного. Руководство части само не заинтересовано выносить сор из избы. Нагрянут проверки, комиссии. Начальству это тоже ни к чему. Но представление к следующему званию будет отменено. Я уже к погонам капитана первого ранга прицеливался. Что ж, походим еще во вторых. Я, как наставник по вашей практике, безусловно, виноват. Мне и отвечать. Надо было более четко объяснить вам режимные требования при работе с секретными материалами. Будьте, Катенька, осторожны. У нас такие дела редко прощают. Вам еще повезло.
Потом кавторанг Островский попросил всех выйти из комнаты, сказав, что ему надо поговорить со мной с глазу на глаз. Юрка упрямо топтался у моей кровати.
- Юра, пожалуйста, выйди тоже.
Юра вышел и, прикрывая за собой дверь, оставил щель. Валерий Валерьевич поднялся с табуретки и прикрыл дверь плотнее. Тон его заметно смягчился, хотя он продолжал упрекать меня:
- Катя, ты понимаешь, как подвела меня, Оксану, всех?
Он снова говорил на "ты", как тогда, на берегу, когда узнал, что я считаю его своим отцом. Я ничего не ответила. Я была так ужасающе виновата, что не считала себя вправе больше оправдываться.
Островский говорил долго. О морской чести, о наших кронштадтских традициях, о моей маме, какой он помнил ее в детстве. Впервые кто-то говорил о ней хорошо. Оказывается, она играла в школьных спектаклях главные роли и помогала старой учительнице в быту. Та учительница жила в одной квартире с Островским, поэтому только он и знал об этом. Сама Ниночка, моя мама, никому не рассказывала о своей помощи.
- Ты мне не дочка, - продолжал Островский, - но ты - моя землячка, и я чувствую, что нахожусь в ответе за тебя.
Так со мною говорили впервые в жизни. Со мной говорили как с человеком, а не как с преступницей.
Валерий Валерьевич пересел на край моей кровати, взял со спинки полотенце и вытер мне глаза. Второй раз за недолгий срок нашей практики!
Я сейчас его опять боготворила. Он опять был недосягаемо высок, хотя я знала и о его слабостях с женским полом. Спросить, не спросить про Светлану? Нет, он подумает, что я хочу увести разговор от своего поступка. Снова меня охватило отчаяние при мысли о том, как я подвела всех.
- Конечно, Катя, я не верю в эти измышления о твоих шпионских намерениях, да и никто в них не верит. Но воровство остается воровством. Это не способ решать свои проблемы. Ну, обратилась бы ко мне, я бы нашел списанные, оформил как положено. Разве я тебе смог бы отказать? Сдается мне, что ты не впервые путаешь свой карман с чужим.
Или я ошибаюсь?
Ну, нет. Признаваться в том, в чем я не была поймана, я не собиралась.
- Конечно, ошибаетесь! - поспешно возразила я, отводя глаза. - Я взяла эти пленки только потому, что они в магазинах не продаются;
- Хорошо. Дай мне, Катя, слово, что больше никогда не посмеешь взять чужое. Ты видишь, к каким последствиям это может привести.
- Никогда, Валерий Валерьевич.
Островский коснулся ладонью моего лба, будто проверял температуру. Кажется, он хотел добавить еще что-то. Но в этот момент в комнату влетел Юрка, за ним вошли остальные.
- Ладно, хватит проповеди читать нашей грешнице, - грубовато заметил Юрка, оттесняя Островского от кровати, - мы сами с ней разберемся.
Островский убрал руку и вышел из комнаты.
* * *
На следующее утро нам подали служебный автобус военной части. Он должен был отвезти нас прямо в Таллин. Оттуда поездом мы покатим в родной Питер.
Провожающих было мало. Мичман Задорожный, обещавший Эльвире приехать следом, да гарнизонные подростки, успевшие подружиться с нашими ребятами. Среди них - и дети Островского: Макс и Марина. Возможно, Светлана Колокольцева подарит им еще братика или сестричку, но я об этом никогда не узнаю. Да мне и все равно. Я никогда не стану членом их семьи. Автобус тронулся. Я положила голову на плечо Юре - вот кто вскоре станет моей семьей.
Глава 5
Начался последний семестр моей студенческой жизни. Зимой предстояла защита диплома и выпуск. Прежде я мечтала о том дне, когда смогу захлопнуть путаные учебники, забыть о придирчивых преподах и обрести, наконец, долгожданную свободу. Но чем ближе становился этот момент, тем тревожнее делалось на душе. Пожалуй, студенческой вольнице придет конец. На секретном заводе, куда меня уже распределили, с меня будут спрашивать по-взрослому. Как я справлюсь? После зачетов и экзаменов, сданных по чужим конспектам, мало что осталось в моей голове. Но предстоящего зачета по практике я не боялась: то, что проделала своими руками, запоминается накрепко. А увиденное на полигоне запомнилось мне как интересное кино.
Одно было мне неприятно - частный разговор с капитаном в отставке Руденко, принимавшим последний зачет. Это он помог мне поехать на Балтику, чтобы я могла встретиться с предполагаемым отцом. Он помог разыскать мне Островского. Но я не сказала ему даже спасибо. Я причинила ему лишь неприятности. Почти одновременно с нашим возвращением в Ленинград в техникум прикатила "телега" из части с жалобой на наше с Оксаной Тихоновой поведение. Однако формулировка жалобы было так расплывчата, что было непонятно, в чем наша вина. В бумаге теснились слова "халатное обращение со спецматериалом и нарушение распорядка работы в части". И опять нам досталось меньше, чем взрослым. Ладно мне выговор - он дальше моего личного дела, похороненного в архиве техникума, не пойдет! А старый моряк Руденко, отвечающий за командированных им на практику студентов, переживал сильно. При встрече со мной в коридоре он хмуро отводил взгляд, как прохожие отворачиваются от грязной кучи на улице. Он не проявил даже элементарного любопытства, чтобы узнать, чем закончились мои поиски. Возможно, он ждал, что я сама подойду, извинюсь, как-то оправдаюсь и расскажу о встрече с Островским.
Но вся эта неприятная история с выговором была лишь одной причиной моего нежелания откровенно поговорить с дядей Гришей. Главным препятствием к разговору на эту тему было то, что я оказалась самозваной дочерью чужого мне человека. Я стыдилась своей наивности, заставившей меня уверовать в красивую сказку и убедить в этом Руденко. Но сегодня, на зачете, трудный для меня разговор был неизбежен. Я пошла сдавать зачет последней: во-первых - привычка, во-вторых - надо обо всем рассказать человеку, проявившему ко мне участие. Так что, когда пришел мой черед отвечать по билету, в аудитории остались мы двое: я и Руденко.
Вначале он придирчиво принялся гонять меня по материалу. На мое счастье, мне достался вопрос об измерениях в акватории с помощью гидрофонов. Об этом нам достаточно рассказывали и Островский, и Серов на практике, поэтому я неплохо рассказала всю схему в целом. Но дополнительные детали, объясненные самим Руденко на лекции, я упустила. Дядя Гриша покачал головой и сам разъяснил трудный момент.
- Теперь поняла?
- Поняла, Григорий Миронович.
- Ладно, давай зачетку.
Он, не торопясь, вписал в мою зачетку название предмета и оценку "хорошо". Затем поставил размашистую подпись. Возвращая зачетку, он замедлил движение руки, будто задумался.
Катя, ты так мне ничего и не рассказала о своих поисках. Ты нашла своего отца?
Я, опустив голову, размышляла, как ответить.
Почему-то краткое "нет" казалось мне недостаточно приличным. Наконец, выдавив из себя улыбку, произнесла:
- Вам привет, дядя Гр.., простите, Григорий Петрович, от Островского.
Толстяк Руденко по-доброму улыбнулся сквозь седые усы (я облегченно вздохнула - он не сердится на меня!):
- Да что уж, пусть дядя Гриша. Знаю я свое прозвище. И в училище курсанты так звали. Хотя я тогда ненамного старше их был. Расскажи, как Валерий? Какое у него звание?
- Капитан второго ранга.
- Всего лишь второго? - удивился дядя Гриша. - Я в его возрасте уже три звездочки на погонах имел. Что ж он так отстал? В бытовых нарушениях замечен? Такие надежды подавал. Чем он там занимается?
Я рассказала, не забыв упомянуть и подслушанные мною факты, что Островский окончил академию и пишет диссертацию. О подробностях его личной жизни я умолчала. Также не стала говорить и о том, что мое нарушение, которое повлекло за собой выговор, откликнулось и для Островского неприятностями.
Сколько человек из-за моей глупости пострадало!
Зато я вспомнила и передала привет от Островского ему, Руденко.
- Не забыл, значит, меня, старика. И диссертация - это хорошо. Ну а как все-таки ваше родство, подтвердилось?
- Нет, - на этот раз коротко ответила я.
- Жаль. Его поддержка тебе лишней не была бы.
Значит, бабушка твоя ложными сведениями располагала.
- Выходит, так.
- Что ж. Будешь продолжать поиски?
- Да, теперь ищу тетю Ларису, зубного врача.
Я уже была в поликлинике, где она прежде работала. Сказали, что она давно уволилась и куда-то уехала.
- Да никуда она не уехала! - воскликнул дядя Гриша. - Ларочка перешла в платную поликлинику, там теперь принимает. Она же с моей женой дружит, иногда и в гости к нам захаживает. Я тебе сейчас же ее адрес сообщу.
Дядя Гриша порылся в портфеле, лежащем на столе, - возможно, искал записную книжку. Потом резко захлопнул портфель и неожиданно сказал:
- Я ведь, Петрова, за тебя ручался, когда обивал пороги у руководства техникума, чтобы тебя на Балтику послать. А ты и там не смогла удержаться, нарушила установленный порядок. Крепко мне за тебя досталось. Вот что, Катерина, я сегодня вечером с Ларисой по телефону переговорю, пусть она решает: домой тебя приглашать или так где-нибудь встретиться.
Он вернул мне зачетку с проставленной оценкой и встал. Я убрала синие корочки в сумку и вышла из аудитории.
На следующий день Руденко подошел ко мне и всучил бумажку с адресом поликлиники, где работала тетя Лариса. Сказал, что она предлагает прийти к окончанию ее приема в любой день. Там же были указаны и часы приема больных.
- Впрочем, - добавил он, - Лариса тоже точных сведений о твоем отце не имеет, но, может, какие-то припомненные ею мелочи окажутся не лишними. Так что подойди к ней.
Мне было неприятно, что тетя Лариса, или Лариса Леонидовна, как было указано в бумажке, не пожелала меня пригласить домой. Она же должна была помнить меня еще маленькой. Ну ладно, пусть в поликлинике. Тут же у меня заныл верхний зуб, он давно болел от сладкого. Что ж, заодно и подлечусь, решила я. Тем более, что недавно я получила зарплату на почте, где продолжала в свободное время разносить телеграммы. И я решила нагрянуть к тете Ларисе как обычная пациентка.
Так я оказалась в зубоврачебном кресле. Передо мной стояла немолодая врач с усталыми внимательными глазами. На нижней половине лица - марлевая повязка. Было видно, что она не узнала во взрослой девушке, сидящей с открытым ртом, черноглазую кудрявую девчушку, дочку ее бывшей подруги. Я решила не признаваться, а вначале вылечить свой зуб.
Лариса Леонидовна беглым движением сверкающего сталью инструмента провела по ряду моих зубов. Потом зацепилась им в какой-то дырочке, что-то отметила в карточке и, перевернув ее, еще раз прочитала фамилию и имя больного. Тут же взгляд ее, вновь обращенный ко мне, потеплел.
- Катюша, Петрова? Это ты такая взрослая стала? Ну прямо красавица. Григорий Миронович говорил мне о тебе, но я не ожидала увидеть тебя в кресле! Хотя ладно, раз села, давай полечимся.
Я раскрыла рот, и Лариса Леонидовна острой штуковиной тыкала в щели между зубами. Я затаила дыхание, вздрагивая при каждом ее движении.
- Расслабься, Катенька. Ведь не больно. Я только смотрю, - приговаривала Лариса Леонидовна.
Глаза ее смотрели сосредоточенно и добро одновременно. - Сейчас возьмем экскаватор, - она взяла со столика какой-то блестящий стержень с пупочкой на конце, снимем камешки.
Слово "экскаватор" вызвало в моем воображении огромный не то грузовик, не то бульдозер. Но ничего огромного в руках врачихи не было. Я поняла, что этот стержень с пупочкой и есть экскаватор.
- Все ненужные наслоения-отложения сейчас удалим. Потерпи, маленькая, сейчас.
Она с силой засунула стержень между зубами и ковырнула им что было мочи.
Я взвыла.
- Ладно, ладно, там не будем, - успокоила она меня - и тут же ткнула в соседний зуб так, что я опять дернулась.
- Ну разве так можно, - укорила меня Лариса Леонидовна. - Я еще ничего не делаю.
Я замотала головой и окончательно высвободилась от тычков ее экскаватора.
- Лариса Леонидовна, вы знали моего отца?
Она положила инструменты на столик, спустила на шею повязку и скрестила руки на животе.
- Да, конечно. Гена иногда заходил к маме в санчасть.
- Я не о Гене, я о настоящем отце.
- Тебе кто-то сказал, что Геннадий Петров тебе не родной отец?
- Да, бабушка.
- Понимаешь, Катя, Нина со мной эту тему не обсуждала, но некоторые разговоры в санчасти ходили. Наверно, Катюша, ты вправе знать правду, но вряд ли я смогу тебе помочь. А бабушка тебе не назвала имени?
- Назвала, но выяснилось, что она ошиблась.
Теперь не знаю, что и думать.
- Ладно, давай подумаем вместе. Ты уже взрослая девушка, и с тобой можно говорить прямо. Были двусмысленные ситуации. Несколько раз я заставала в ее кабинете курсантов в неурочное время…
- И что же? Она оказывала им помощь?
- Не знаю, как это сказать поточнее, Катя. Однажды я вернулась с полдороги, забыла вытяжной шкаф выключить, и застала ее в таком виде, что сомнений в происходящем не оставалось. Видно, Нина выпила лишнего и плохо контролировала себя. А из-за ширмы (я не видела, кто там на топчане был) мужской голос что-то невнятное бормотал. Видно, и мужчина был нетрезв. Ты, Катя, извини за такие подробности, но для тебя пагубное пристрастие мамы к алкоголю секретом не было.
И к мужчинам, полагаю, тоже.
Я, слегка порозовев, кивнула. Хотя легкий румянец на моем смуглом лице обычно мало заметен.
Слушать о матери такие вещи было малоприятно.
Я хотела узнать, не было ли в ее жизни одного, особенного мужчины, а не просто о том, изменяла ли она мужу. Я встала с кресла и вынула из сумки коробочку с белыми слониками. Вдруг моя мать носила их или хвасталась подарком своей сослуживице! Я спросила, не приходилось ли Ларисе Леонидовне видеть такие украшения.
Лариса Леонидовна равнодушно повертела фигурки в пальцах и покачала головой:
- Нет, Катя, не помню. Хотя постой. Костяные фигурки. Ой, у меня у самой есть поделки из кости, с того времени сохранились: солонка да еще рог.
У нас были курсанты, выходцы с Кавказа, не помню точно их национальности, то ли грузины, то ли абхазцы. Одним словом, они привозили с родины и продавали все это добро здесь.
- И у мамы были среди них знакомые?
- Наверно. Кавказцы - парни горячие. Они за всеми сестричками ухаживали. Возможно, с одним из них у Нины и завязался роман. Может, Гурам? - Лариса Леонидовна наморщила лоб. - Нет, не буду врать. Просто сейчас один красавец вспомнился, очень колоритный вид у него был: жгуче-черные глаза, нос с горбинкой, волосы густые, темные, волнистые. Одним словом, настоящий кавказский джигит. - Лариса Леонидовна оценивающим взглядом посмотрела на меня:
- Да, волосы у тебя похожи, тоже вьются, правда, нос наш, рязанский. А все характерные черты, будь то нос с горбинкой или, скажем, раздвоенный подбородок, являются доминантными признаками. Они всегда наследуются в первую очередь.
Но я уже почти не слушала ее. Кавказское имя Гурам завладело моим воображением.
- А как его фамилия? Куда его направили? - обрушила я свои вопросы на врачиху.
- Ничего, Катенька, не знаю. Сама посуди, лет двадцать прошло с той поры. И где он сейчас - никто нам не скажет. Может, на флотах служит, может, демобилизовался и уехал на родину. И если быть честной, Катенька, Гурамчика я вспомнила, потому что он мне самой нравился. Хотя, честно говоря, он меня не замечал. Да и с Ниной вряд ли встречался. Пошутить, потрепаться любил. Но серьезных отношений с кем-то из наших у него, думаю, не было. Хотя кто знает. О себе говорил, что из старинного княжеского рода происходит, и держался так, будто и сам царек какой или полководец. Нет, Катя, определенно не он.
Просто воспоминания накатили, извини. И зачем ты эти поиски затеяла? Знаешь, в жизни не так много романтики, Катя. Не исключено, что твой отец ничуть не лучше Петрова. Петров ведь тоже пил, верно?
Ее слова напомнили мне наш спор с Тишкой, что родные отцы плохими не бывают. Но в том споре я не соглашалась с Тишей. А сейчас Лариса Леонидовна опять подняла во мне смятение. Видно, такая у меня противоречивая натура. Предположение о плохом отце упрямо возродило во мне мечту об отце замечательном. И чем дальше я оказывалась от предмета своих поисков, тем прекраснее и совершеннее становился образ отца. Во всяком случае, образ гордого грузинского князя с пышными смоляными усами, на вороном коне, в папахе и бурке на плечах, полностью затмил даже вполне положительный образ Валерия Валерьевича. Наконец я смогла погасить тлеющее в груди разочарование от того, что Островский оказался чужим человеком. И сейчас я окончательно вычеркнула его из своей жизни.
Потом я снова вернулась в кресло, и Лариса Леонидовна залечила мой больной зуб. Она выписала мне чек на минимальную сумму и пригласила в дальнейшем лечиться бесплатно.
- Только номерок в регистратуре не бери, - предупредила она.
Все-таки на свете много добрых людей!