Понятно, закон избирательности памяти - что-то забывается, а что-то другое выступает с особой четкостью. Этот дом и парк при нем всегда вспоминались Эдуарду в зелени мая или начала июня - погруженными в тот особенный, густо-золотой предвечерний свет, который медленно-медленно отмеряет удлиняющиеся тени на свежих газонах.
И вот снова июнь, часов десять утра. Солнце уже заглядывает в окна по южному фасаду, бросая на пол сквозь опущенные жалюзи высоких окон косые лучи. За двадцать лет ничего не изменилось, и дом остался почти таким же, но, впрочем, в этом нет ничего удивительного: он и за двести лет претерпел очень мало перемен в своем облике.
Типично английский дом. Типично английская комната. По сравнению с таким же французским достойным особняком - никакой официальности, ни малейшего почтения к модным веяниям. Все в светлых тонах. Выцветший мебельный ситец с цветочным узором - на шторах и на обивке диванов и глубоких кресел. Мебель, в основном работы старых мастеров, расставлена так, словно каждый предмет всегда стоял именно на этом месте и не мог стоять ни на каком другом. Комната пахла воском и еще той странной мускусной смесью, что каждый год мать Кристиана готовила и ссыпала в чашу вустерского фарфора, стоящую на квадратном пембрукском столике - вот он, здесь. Эдуард размял в пальцах засохшие лепестки и ощутил, чем пахнет прошлое. - запах вчерашнего лета и летних месяцев двадцатилетней давности.
По стенам висели картины - несовместимое сочетание, бесившее Кристиана: семейные портреты восемнадцатого века, ценность которых не мог отрицать даже Кристиан, соседствовали с набором акварелей викторианской поры - выцветшими видами швейцарских озер и индийскими пейзажами, преимущественно любительскими упражнениями давно сошедших в могилу кузин и тетушек. Эдуарду нравился этот контраст; нравилась эта комната; нравился этот дом.
В комнате, как было заведено летом, стояло железное ведерко, с верхом наполненное собранными в парке еловыми шишками. Рядом, у кресла, которое неизменно занимала матушка Кристиана, лежал коврик, облюбованный многими поколениями ее мопсов; стояла рабочая корзиночка с мотками шерсти и шелковой нити для тканья; находился столик, заваленный номерами "Поля" и "Журнала Королевского общества садоводов"; сверху лежали книги, которые ей, как провинциальному абоненту, прислали из Лондонской библиотеки. Очки - круглые, в черепаховой оправе, такие же строгие, какой была их хозяйка, - все еще покоились на одной из книг.
Она скончалась три недели тому назад так же тихо, как жила. Эдуард посмотрел на стопку книг, взял в руки самую верхнюю - она оказалась отчетом о ботанических экспедициях в Китай Эрнеста Уилсона. Когда он раскрыл книгу, из нее выпорхнул листок бумаги: Эдуард поднял его и увидел, что это - памятка, которую составила мать Кристиана. Он прочитал: "Дельфиниумы на бордюре Южной клумбы - убрать. Слишком крупные, забивают другие цветы. Туркестанскую розу - на круглую клумбу? Красиво на фоне тисов - яркими пятнами".
Когда она это написала? Эдуард бережно отложил памятку, чтобы не затерялась. Сосредоточенно сдвинув брови, он подошел к окну и обозревал прославленный сад. Матушка Кристиана предстала перед ним как живая: вот она наклоняется вдохнуть аромат розы, вот останавливается вырвать нахальный сорняк, вот задерживается поглядеть на знаменитые цветочные бордюры, достает маленькую записную книжку и что-то в нее заносит. Однажды, когда она сделала очередную запись, он спросил: "Неужели вы хотите заменить посадки?" Ему тогда было двадцать лет, а матери Кристиана сорок пять - пятьдесят. Она внушала ему священный трепет.
"Они совершенны", - добавил он в тот раз, и она улыбнулась, наградив его проницательным взглядом голубых глаз, которые унаследовал от нее Кристиан. На ее лицо падала тень от старой соломенной шляпки, которую она всегда надевала, выходя летом в сад.
- Эдуард, сады и парки не могут достигать совершенства. Поэтому я их и люблю.
Эдуард стоял, упершись взглядом в высокую кирпичную стену по ту сторону газона - стена отделяла собственно сад от парка. Рассаженные вдоль стены - тщательно продуманным образом, так что образовывали естественные купы кустов, - розы сейчас стояли в цвету. "Эме Вибер", "Мадам Исак Перейра", "Небесная" с ее нежно-серыми листьями, "Зефрин Друэн", "Леди Хиллингдон", "Слава Дижона" - уже осыпающаяся, ее прекрасные желтовато-коричневые цветы источали аромат крепкого чая. В ушах Эдуарда раздавался голос матери Кристиана, называвший розы по именам.
Он распахнул высокое окно и ступил на террасу. Недавно прошел дождь, трава обсыхала на солнце; от нее шел насыщенный крепкий запах - запах лета.
На секунду лужайка предстала перед Эдуардом полной народа. Юноши в белой фланели; крокет, в котором Кристиан не знал себе равных; чуть дальше - стайка девушек и молодых женщин. Прошлое возникло перед ним как наяву: он слышал удары молотка по мячу, далекие всплески смеха. Эдуард отвернулся, взглянул на дом - и все исчезло. Дом снова погрузился в безмолвие, и на лужайке было тихо. Он вернулся в гостиную как раз тогда, когда пришел Кристиан.
- Вот такие-то дела.
Кристиан надвинул на глаза панаму и откинулся на спинку деревянной скамьи; они сидели на террасе, Эдуард - в тени, Кристиан - на солнце. Бутылка "Монтраше" была наполовину пуста. Кристиан затолкал ее в лейку, куда ссыпал весь лед, какой смог наскрести в морозильной камере старенького холодильника.
Он зажег черную русскую сигарету - других он не курил, - и Эдуард с удивлением отметил, что Кристиан не на шутку расстроен: у него слегка дрожали руки.
- Прошлое! - с неожиданной горячностью выпалил Кристиан. - Глупо, конечно, с моей стороны, но никак не думал, что оно обрушится на меня с такой силой. Я считал, что давно развязался и с этим домом, и со всеми воспоминаниями. Вот уж не ожидал, что вообще буду думать о нем. - Он скривился. - Temps perdu. Мне-то казалось, что оно и в самом деле утрачено. А теперь выясняется, что отнюдь.
- Прошлое никогда не уходит, - мягко сказал Эдуард. - Оно всегда с нами, хотя и упрятано в память. Не надо с ним воевать, Кристиан, нужно радоваться, что оно у тебя есть. - Он помолчал и добавил: - В конце концов, мы и есть наше прошлое. Все, что мы создали, все, что с нами случилось, - это суть мы.
- Тебе-то хорошо рассуждать, - сказал Кристиан, разливая по бокалам остаток вина. - Ты свое прошлое принял. Тебе это неизменно удавалось лучше, чем мне. Ты всегда умел вылущивать из прошлого - будущее. Еще когда мы учились в Оксфорде, даже тогда. Опираясь на то, чего добился твой отец, ты стремился достигнуть его уровня - а потом превзойти. Этим ты меня тогда и покорил. Я знал, что ты своего добьешься, и не ошибся. То же самое с Элен. Ты твердо решил, что вы будете вместе, - и вот вы вместе. - Кристиан вздохнул. - Я рад. Ты счастлив, Элен счастлива, значит, я тоже счастлив. К тому же это укрепляет веру в себя. Так мне кажется. Веру в силу собственной воли. Ты же у нас сам создал свою судьбу. О черт! - Кристиан одним махом осушил половину стакана. - Не знаю, лучше ли мне от этого. Может, даже хуже.
- Пожалуй, я с тобой не соглашусь, - задумчиво сказал Эдуард. - Иногда я думаю так же - мне кажется, что я прозреваю взаимодействие причин и следствий. Скажем, я поступил так-то, а Элен поэтому - так-то. Но порой мне кажется, что мы вольны в своих поступках. А иной раз… я вообще ни в чем не уверен. У меня, бывает, возникает чувство, что случившегося просто нельзя было избежать. В конце-то концов, так много зависит от случая. Если б отец не погиб, если б Жан-Поль был жив, если б Элен пошла тогда в другую сторону и мы с ней не встретились… понимаешь?
- Господи! Не потчуй меня детерминизмом в духе французских традиций! - сказал Кристиан, пожав плечами. - Не верю я всему этому. У меня в высшей степени здравый, чисто английский взгляд на вещи. Не звезды повинны в нашей судьбе, дорогой мой Эдуард, а мы сами, что до всего остального…
- Хорошо, - заметил Эдуард. Он уловил в голосе Кристиана патетику и надсаду, призванные скрыть то, что тот чувствовал на самом деле. - Но в таком случае не вижу, за что тебе себя укорять. Ты всегда понимал, чего хочешь, - как, впрочем, и я. И весьма успешно своего добивался. Ты хотел открыть картинную галерею, хотел познакомить эту страну с работами живописцев новой школы, хотел…
- Я хотел развязаться со своим прошлым. Со всем этим, - оборвал его Эдуард, махнув рукой, словно отметая и этот дом, и сад, и все графство.
- Тут-то мы с тобой и расходимся. Ты никогда не порывал с прошлым - ты хранил ему верность. А я только и мечтал о том, как бы прикончить свое. Кристиан Глендиннинг, человек, который самого себя изобрел. Независимый от Англии - по крайней мере, от этой Англии. Эдуард, я лез вон из кожи. Читал не те. книги, носил не ту одежду, говорил совсем не то. Голосовал не за ту партию - если вообще являлся голосовать. И, разумеется, имел не тех сексуальных партнеров. - Он помолчал. - Знаешь, как-то я сказал маме, что я гомосексуалист. Так прямо и выложил. Мне чертовски надоело и опротивело, что все делают вид, будто ничего не замечают, хотя прекрасно все видели, вот я однажды взял и сказал ей. Мы как раз там сидели, - он резким жестом указал на гостиную. - Мама вышивала. Мелким крестиком. И я ей сказал: "Ты ведь, конечно, знаешь, мама? Что я гомосексуалист? Педераст. Голубой. Девка. Один из этих?" И знаешь, что она ответила?
- Нет.
- Она подняла глаза от шитья, взглянула поверх очков и сказала: "Что ж, Кристиан, это твое дело. Но отцу об этом лучше не сообщать. Тем более до обеда". Так и сказала. Я собственным ушам не поверил. А потом пустилась в рассуждения о том, какие цветы лучше всего подходят на бордюр Северной клумбы.
Эдуард подавил улыбку.
- Я так рассердился, что выбежал из гостиной. Понимаешь, я просто кипел. Мне хотелось доказать им всем, что я не такой, как они. Что я не вписываюсь в их среду - как не вписывался и Хьюго. Но они закрывали глаза. Что бы я ни вытворял, они с этим мирились. Все британцы такие, ты и сам знаешь. Сперва мирятся, потом привыкают. Прекрасно срабатывает. Таким путем они разоружают любую оппозицию - и им это удается. Вот почему у нас никогда не было настоящей революции - и не будет. Если б у нас появились Робеспьер или Дантон, знаешь, кем бы они кончили? Я-то знаю. Мировыми судьями. Заседали бы себе в палате лордов и скончались бы почетными членами многочисленных комитетов. Вроде меня. Ты хоть знаешь, что я заседаю в комитетах? А я действительно заседаю. Правда, ужас?
- Бывает и хуже, - кротко заметил Эдуард. Кристиан наградил его язвительным взглядом.
- Возможно. В двадцать лет я бы, однако, этого не сказал. - Он запнулся. - Но что там ни говори, а суть в другом. Правыми оказались они, а я ошибался. Я это только что понял. Мне так и не удалось сбежать от всего этого, я просто себя обманывал. А оно вот - все тут, поджидало меня. Только и ждало, чтоб наложить на меня свою лапу.
Он испустил театральный вздох.
- Ты и вправду так чувствуешь? - спросил Эдуард, внимательно посмотрев на друга.
Кристиан передернул плечами и ответил, теперь уже не так желчно:
- Да. Полюбуйся на это. Восемьсот акров плодородной земли. Своя ферма. Один сад занимает около десяти акров. А дом - действительно великолепный особняк, в котором многие поколения Глендиннингов, милых убежденных консерваторов, жили с незапамятных времен. Отец приобрел его в 1919 году у двоюродного брата, тогда дом был в жутком виде. Никакого сада не было - сад разбила мама. Здесь я родился. Здесь родились мои сестры. И теперь он принадлежит мне. Сестры от него отказались - у них свои большие поместья. Так что мне прикажешь с ним делать?
- Мог бы в нем жить, когда бываешь в Англии.
- Жить? Здесь? Эдуард, не болтай ерунды. Тут, по-моему, пятнадцать спален, не меньше. В таком доме холостяку делать нечего. К тому же меня устраивает мой нынешний образ жизни. Милая маленькая квартирка в Лондоне, чуть побольше - в Париже, и чуть поменьше - в Нью-Йорке. А тут - посмотри… - Он махнул рукой. - Сколько мебели, сколько картин. На кой мне вся эта обуза? Кому мне ее завещать? О господи! Стоит об этом подумать, как голова начинает раскалываться.
- Ну, раз уж все это не нужно ни тебе, ни твоим сестрам, значит, как я понимаю, остается одно - продать?
- В этом-то и беда. - Кристиан закурил новую сигарету и подался вперед. - Насчет продажи я уже решил. Окончательно и бесповоротно. Сестры пусть берут, что захочется, прочее отправится к "Сотби" или "Кристи", а дом я продам. Все выглядело так просто. До сегодняшнего дня.
- А что теперь?
- Теперь не могу. - Кристиан отвел взгляд. - Как выяснилось, я действительно не могу. Понимаешь, я все время представляю себе, кому это достанется. Какому-нибудь гнусному деляге из Сити - прости, Эдуард, - который сорвал большой куш на бирже. Он выкорчует сад и заасфальтирует лужайку - так ему будет удобней. На месте розария устроит какой-нибудь бассейн, выложив его жутким ярко-синим кафелем. А его женушка - господи, так и вижу, как она переоборудует кухню, наставит новейшее металлическое оборудование и больше туда - ни ногой. А после пригласит какую-нибудь Жислен Бельмон-Лаон, чтобы та превратила дом в образцовый английский сельский особняк.
Он жалостно посмотрел на Эдуарда.
- Они же все изгадят, понимаешь? Все-все, что мне, как я думал когда-то, хотелось уничтожить. А теперь не хочется. При одной мысли об этом меня берет ужас. - Он сделал паузу. - Ты знаешь, они все еще в погребе - в целости и сохранности, - отцовские вина. Только что узнал, когда спустился в подвал. Со дня его смерти никто к ним не притронулся. И книга реестра вин на месте. В ней все подробно расписано. Числа.. Где и когда приобретено. Количество бутылок. Он вообще-то неплохо разбирался в винах, что странно - по части еды он всю жизнь оставался твердолобым английским пуританином. Больше всего любил рыбный пирог с фасолью, а вместо пудинга - пирог с патокой. И еще обожал сливы, он их сам собирал. О дьявол и все его присные, прости, Эдуард.
На глазах у него навернулись слезы. Он раздраженно встал и отвернулся. Эдуард приподнялся, но Кристиан сердитым жестом заставил его опуститься на место:
- Ничего. Сейчас приду в норму. Отвернувшись, он уставился на живую изгородь.
Эдуард выждал с минуту и тоже встал.
- Пойду сварю кофе. Хочешь выпить чего-нибудь крепкого? У меня в машине бутылка арманьяка.
- По правде сказать, мысль совсем недурная.
Кристиан так и не обернулся. Эдуард тихо удалился. Он сходил к машине за арманьяком, прошел длинной, выложенной тяжелыми плитами галереей на кухню и занялся кофе.
Между жестянками кофе и жестянками чая - "Эрл Грей", "Лапсанг" и "Цейлонский" - были заткнуты пакетики семян, на каждом - число. На кухонном столе лежала записка с перечнем того, что нужно купить: одну баранью котлетку, пакетик овсяных лепешек, полфунта масла, четверть фунта сыра. Вдовий рацион. Эдуард прочитал, и от жалости у него защемило сердце. Мать Кристиана провела тут в одиночестве десять последних лет жизни. Еще тогда его глодало чувство вины - так редко они с Кристианом ее навещали. Но и теперь ему было трудно представить себе ее существование в этом обезлюдевшем доме, ибо он до сих пор видел его таким, каков тот был двадцать лет тому назад, - полным жизни. Эдуард подумал о том, что все это пойдет с молотка, будет продано, перестроено, и, подобно Кристиану, почувствовал: нужно любой ценой сохранить то, что так любили и сберегали. Он вспомнил слова Филиппа де Бельфора: "Можете себе представить, как все обрадуются, когда вы преставитесь… еще бы, сколько добра - грабь - не хочу!"
Он отнес кофе и арманьяк на террасу. Тем временем Кристиан, казалось, пришел в себя; он сидел и курил очередную сигарету.
Эдуард налил ему кофе и стаканчик арманьяка и сел; он никак не решался сказать то, что хотел, но все же решился:
- Ты уверен, абсолютно уверен, что не хочешь жить в этом доме? И что сестры тоже не хотят?
- Я же сказал, что нет. Решительно нет. После похорон у нас был маленький семейный совет, и все согласились, что дом нужно продать подчистую. Примерно в этом духе. Без сантиментов.
- Можно, я его куплю?
- Что?! - Кристиан застыл с поднятым стаканом в руке.
- Можно, я его куплю?
Воцарилось молчание. Узкое лицо Кристиана залила краска.
- Побойся бога, Эдуард. Мы с тобой, конечно, друзья, но даже ради дружбы идти на такое… Я совсем не хотел…
- Знаю, что не хотел. И мое предложение продиктовано не нашей дружбой. То есть не только ею.
- Тогда почему?
Эдуард опустил глаза, и Кристиан, придирчиво наблюдая за ним, заметил, что он изо всех сил старается сохранить бесстрастное выражение, но это плохо ему удается: на лице Эдуарда явственно читалось счастье.
- У меня и Элен… одним словом, все юридические тонкости наконец улажены. Развод состоялся, значит, мы можем жениться. И…
- Господи, господи! - Кристиан воспрянул и издал боевой клич, которому позавидовал бы любой краснокожий. - Когда? Когда? Эдуард, чтоб тебя черти взяли, ведь ни словечком не обмолвился…
- На следующей неделе.
- На следующей неделе? На следующей? Не верю. Чудо какое-то. Распрекрасное чудо…
Кристиан вскочил и бросился обнимать Эдуарда, чуть не опрокинув при этом столик.
- Где? Как? Надеюсь, я буду шафером? Если нет, то больше ты меня не увидишь. Обожаю свадьбы. Собираешься закатить на полную катушку или, напротив, что-нибудь восхитительно тайное, когда новобрачные тихохонько удирают, а…
. - Кристиан! - Эдуард попытался остановить это словоизвержение, но и сам невольно расплылся в улыбке. - Кристиан, я пытаюсь сделать тебе чисто деловое предложение.
- Деловое предложение в такую минуту? Ты рехнулся. Это же не по-человечески. Ты… что?
- Если ты и в самом деле хочешь продать этот дом, я бы очень хотел его купить. Вот и все.
Кристиан угомонился, присел и посмотрел в глаза Эдуарду.
- Зачем? Ничего не понимаю. Ты сказал мне две потрясающие вещи - так есть между ними какая-то связь?
- Конечно, есть. Я хочу сделать Элен свадебный подарок. И мне подумалось - если ты не против, - улыбнулся Эдуард, - что неплохо бы подарить ей настоящий английский дом. И английский сад.
- Когда она была девочкой… Они возвращались в Лондон. Эдуард бросил взгляд в боковое зеркало, прибавил скорость, и его "Астон Мартин" обогнал три автомобиля и тягач. Кристиан зажмурился.
- Когда она была девочкой - я бы не стал посвящать в это никого другого, но Элен, как я знаю, немного говорила с тобой на эту тему, - она жила на трейлерной стоянке в Алабаме. Помнишь?
- Помню. Она как-то ее мне описывала.
- Жила там с матерью, и та частенько рассказывала ей про Англию и дом своего детства. - Эдуард помолчал. - Ты помнишь тот дом, в Девоне?
- Как его можно забыть?