Внутри здание "Газетт" производит угнетающее впечатление. Длинные, гулкие коридоры с серой плиткой на полу и мигающие люминесцентные светильники. Свежий воздух не проникает сюда с улицы несколько десятков лет – с тех пор, как краснорожие сердитые люди с юга швырнули в фасадное окно "коктейль Молотова". Когда по вечерам включаются печатные станки, весь дом содрогается. На столах у тех, кто сидит под вытяжками, скапливаются кучки субстанции, похожей на сажу. Вам объяснят, что это пыль, но все прекрасно понимают: на столах чернила.
Окна есть только в кабинетах старших редакторов. А в моем крыле очеркистов их нет и никогда не будет. Свет дают длинные, голые, похожие на бедра трубки. Некогда фиолетовый ковер приобрел цвет выцветшей джинсы. Право, не знаю, как это случилось.
Но несмотря ни на что, я люблю свой стол. Украсила его мексиканскими циновками и бусинами, чтобы всех отпугивать. И стол стал походить на свадебный торт посреди редакционной комнаты. Я делю ее вместе с сорока другими репортерами и редакторами. Стол их нервирует. И надеюсь, вызывает зависть и настороженность. На самом видном месте, на терминале компьютера, красуется Пресвятая Дева Гваделупская, и медные стрелки сломанных часов указывают на ее пупок. В ящике бутылка масла "Босс би фикст", которую я купила за два бакса в ботаническом саду, когда до того, как получила колонку, занималась агрессивной рекламой религии Пало Майомби. Неделями проталкивала редактору, пока он согласился. "Пало? Что за фрукт? Вроде Буду?
Если поклонение сатане, наши читатели не поймут. Мы очень патриотичны и с христианским уклоном. А все остальное вымарывается. Здесь, в Норт-Энде, есть парочка подходящих святых, кстати, этнических. Вот их и опиши. По-итальянски понимаешь? Вот двадцать баксов, принеси мне biscotti, миндальный".
К телефонной трубке я прилепила две высохшие красные фасолины и куклу Барби с короткой стрижкой и в боевой раскраске. На массивную перегородку, отделяющую меня от буйных, пердящих ребят из спортивного отдела, прикнопила нашу с Эдом фотографию. Рядом повесила список ведущих латиноамериканских бизнесменов в районе Бостона (все мужчины), которые до того, как я начала работать в "Газетт", помогали слабым испаноязычным изданиям, полагая, что "Газетт" нет дела до их проблем. Так оно и было. Но с тех пор как здесь появилась я, мы обе – и газета, и я притворялись, что это не так.
Следуя великой загадке, именуемой карьерой, я настроила себя на встречу с нашим дерганым недоумком-редактором Чаком Спрингом. Попытаюсь уломать его, чтобы он одобрил материал об исконной вражде пуэрториканцев и доминиканцев.
Не прошло и минуты после того, как я нажала на клавишу отправки сообщений, на экране появилась надпись: "Зайдите". Так обычно реагирует Чак, когда соглашается обсудить идею статьи. Во всяком случае, со мной или Айрис – другой женщиной-хроникершей. А вот Джейку или Бобу шлет послания теплее. Потому что Джейк окончил Гарвард – альма-матер нашего редактора – и был членом того же "Файнал клуба". Для тех, кто не знает, "Файнал клуб" был признан университетом незаконным, потому что не допускал в свои ряды женщин. Иногда женщинам даже не разрешалось проходить внутрь через парадную дверь, если только их надежно не прятали внутри громадного пирога. Тем не менее "Фай-нал клуб" продолжал собираться, только в нескольких кварталах от университета, чтобы не привлекать к себе внимания. Чак до сих пор носит знаковую рубашку с красными пуговицами до пояса и знаковый полосатый галстук, который некогда надевал в клуб. Они все так поступают. Бандитские цвета.
Начальники Чака считают, что у него интеллект новорожденного хомячка. Но он обладает связями. И все, кто дорожит своей карьерой, не желают с ним связываться. Между прочим, Чак – крестный издателя. Сам он принадлежит старой семье из Новой Англии – из тех, что для разнообразия подаются в Вин, коль скоро стало скучно в Нантакете. Пообщавшись с ним пару лет, я поняла: это хитроумный способ сообщить, что человек произведен на свет состоящими в кровном родстве родителями. Я видела фотографии близких Чака: они все похожи друг на друга, включая его жену. Такие же квадратные головы, глаза бусинками и волосы цвета, который и цветом-то назвать нельзя, тощие тела в рубашках-распашонках и кардиганах. Однажды Чак без малейшего чувства юмора предложил мне подготовить материал о мексиканцах-иммигрантах, которые горбатились на табачных плантациях, а он заметил их по дороге в Беркшир (да, да, в центральном Массачусетсе есть табачные поля): "Надо влиться в их среду, пожить их жизнью, понять, что ими движет, что у них на уме. Выяснить, какие песни они поют по вечерам у костра". Похоже, Чак в самом деле полагал, что эти серые людишки из Закатекаса после дня изнурительного труда берутся за руки и поют "Кумбайя", как, бывало, он сам, когда подающим надежды подростком выезжал в летний англиканский лагерь.
Когда я вошла в кабинет, Чак сидел откинувшись на стуле, положив ноги на стол и прижимал к уху телефонную трубку. Он дальтоник, и его яркие носки отличались по цвету. На ногах дешевые кроссовки. Чак нервно и гнусно посмеивался, точно шестилетний мальчишка, который только что тайком бросил какую-то гадость в молоко соседу, – хи-хи-хи…
Я задержала взгляд на подставке с компакт-дисками. Там, среди прочих, часто мелькало название "Бостон попе". Как-то Чак заявил на полном серьезе, что Чак Локарт, дирижер "Бостон попе", – самый знаменитый человек в городе. Я улыбнулась: напоминать ему о всех спортсменах и поп-музыкантах – бесполезная трата времени. Он бы меня не понял.
В тот день, когда Курт Кобэйн вставил в рот ствол и сделал "бум", Чак спросил, кто это такой, только после того, как увидел статью в "Вашингтон пост". Если приходит очередной практикант, он каждый раз пытается убедить новенького написать статью о том, чего нет на свете, – о некоей организации ЛДВА, что, как полагает Чак, означает: "Лесбиянки до выпускного аттестата"". От этой идеи у него намокает исподнее, и он не способен от нее отрешиться. Сам некогда почерпнул из журнала "Дитейлз" – хотя все репортеры в один голос утверждают, что ничего подобного на свете не существует.
Кто такой Рикки Мартин, Чак выяснил только после того, как Кейт Локарт (кстати, похожий на Чака и на его жену) вырядился в кожаные штаны для обложки своего запоздалого латиноамериканского альбома. И теперь Чак запоздало распевает "Livin' la Vida Loca", но не способен произнести "vida", поэтому у него получается "Livin' Evita Loqua".
Чак перестал смеяться и, непрестанно кивая, миллион раз подряд повторил "угу". Кроме меня, его никто не видел. И я тоже старалась не смотреть – неприятное зрелище.
Я повернулась, не зная, остаться или выйти. Сделала несколько шагов к двери. Поглядела на факс в приемной, поздоровалась с секретарем. Пожевала губу. Посвистела. Посмотрела в угол, где сидели студенты Эмерсо-новского колледжа и Северо-Восточного университета. Предполагалось, что они должны разбирать почту и расшифровывать пленки. Но вместо этого ребята в основном звонили в другие города за счет безлимитного кредита газеты. Одна практикантка с носом-буравчиком, в длинной юбке, беспрестанно повторяла в трубку одно и то же. А затем сделала мне знак подойти. Я повиновалась, поскольку не оставалось ничего иного. Чак между тем снова захихикал – его ноги подергивались, словно короткие резиновые жгуты.
– Вы Николь Гарсиа? – спросила меня практикантка.
– Нет, я Лорен Фернандес. – Меня постоянно путают с еще одной в этом здании латиноамериканкой.
– Извините, – покраснела практикантка. – Но вы ведь говорите по-испански?
Я кивнула и смутилась. Но какая, в конце концов, это ложь?
Взяла трубку, приложила к уху и услышала гудки машин.
– "Бостон газетт".
– Мне, пожалуйста, Лорен Фернандес.
– Yo soy Лорен. – Я дала ему знать, что он нашел того, кого искал. Десятый класс, мистер Джеймс, испанский, первый этаж, школа Бенжамина Франклина, Карлтон-стрит, недалеко от поворота на Сент– Чарлз. Yo soy, tu eres, e'les, ella es, nosotrossomos, ellos son. Прогулки после занятий с Бенджи и Санди в "Бургер-кинг", угоститься картошкой фри, поездки на рынок Эсп-ри, потратить все заработанные сидением с детьми деньги на пластиковые сумочки и полотняные тапочки в "Джак-се", посмотреть нареку. Заигрывание с креольскими мальчишками в шортах регби, потому что они такие забавные. Yo soy, tu eres, e'les… Какое там было еще слово? Vosotros?Интересно, оно еще употребляется?
Человек на другом конце провода начал орать на меня скороговоркой по-испански. Я ухватила совсем немногое, но мне показалось, что ему не понравился материал о сексуальных нравах на параде в честь дня Пуэрто-Рико.
– Напишите письмо редактору, – предложила я и обернулась. Чак повесил трубку. Его привело в раздражение, что я не застыла на жестком стуле напротив его стола и не ждала мудрейших советов по нашим журналистским делам.
Чак поднялся и повернулся к двери, демонстрируя коллективу брюки цвета хаки на подтяжках. Именно так, милейшие дамы и господа, – на подтяжках. Всем своим видом начальник показывал, что мое место отнюдь не у телефона практикантки.
– Спешу изо всех сил, – пропела я, извинилась перед звонившим и, отдав трубку ошарашенной студентке, повернулась к Чаку. Тот приветствовал меня, засунув руки глубоко в карманы и раскачиваясь на месте.
– Какого рожна вы тут делаете? Треплетесь с Кастро?
Мне следовало бы рассмеяться. Но когда я пыталась смеяться над его шутками, это всегда выглядело таким вымученным, что Чак принимал обиженный вид. Наконец я прекратила всякие попытки – хотя бы ради того, чтобы не наживать новых морщинок у глаз.
– Садитесь, – предложил Чак. Стеклянный журнальный столик между моим стулом и его необъятным столом был завален журналами мод. В одном углу валялась "Нью-Йорк таймс", в другом – "Вашингтон пост". Такова уж манера второсортных редакторов планировать материал: извлекать мысли из других изданий. И если те утверждают, что новость "жареная", значит, она "жареная". Притом употреблять именно это словцо – "жареная".
Я заметила на столе Чака под пачкой газет номера "Плейбоя". Несколько номеров. Засаленные и потрепанные, словно их постоянно разглядывали. Я не хотела об этом думать.
– Чак, что это такое? – спросила я и показала пальцем.
Он стал еще нервознее, рассмеялся и дрожащей рукой перемешал предметы на столе.
– Ах это… Осталось от материала Боба о том огромном борце из Фрамингэма, о котором писал "Плейбой". Ничего особенного. А другие лежат после статьи Джейка о Нэнси Синатра. Так сказать, производственные отходы. Интересно… Прочитав статью, я задумался: неужели фотографии подлинные? Дама в ее возрасте! Господи, она, наверное, старше моей жены!
Я положила ногу на ногу и стала вспоминать всякие вкусненькие вещи в витринах магазина Кеннет Коул.
Сплела пальцы и, изучив кончики ногтей, решила, что они слишком отросли: необходимо сделать маникюр. Вздохнула и, стараясь казаться естественнее, выпрямилась на стуле.
– Ну, как дела? – спросил Чак. – Всем довольны?
В его устах это был не столько вопрос, сколько указание. Мне следовало радоваться. Все радовались в мирке Чака. Улыбались от несварения жизни, конфет, шампанского и вождения иностранной машины.
– Вот и славно, – кивнул Чак.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Мне в самом деле кажется, что он меня ненавидит. Затем Чак снова положил ноги в кроссовках на стол и закинул руки за голову. Несмотря на складки в уголках глаз, он все еще выглядел свежим, словно только что из теннисного клуба.
– Мне надо кое о чем спросить вас. – Обычное вступление к псевдодуховной порке, которой я регулярно подвергаюсь. У меня заныли шея, голова, левый глаз. – Я получаю много писем и звонков, – продолжал Чак, – по поводу вашего последнего материала о подружке-музыкантше, индейцах, геноциде и… прочем таком.
– И что?
– Хочу поговорить с вами как друг, а не как начальник. – Ох-хо-хо… – Вы хороший автор, сильный автор. Поэтому вас здесь держат.
– Но…
– Но ваши суждения подчас слишком резки, и вы всеми силами навязываете свою точку зрения.
– Неужели?
– По-моему, то, что произошло в Новой Англии или Мексике, нельзя назвать геноцидом. Холокост в Германии – вот что такое геноцид. Множество индейцев погибли от болезней белых. Микробы оказались не интернациональными. – Я стала прикидывать, что бы ответить, но решила промолчать. Улыбайся, улыбайся, улыбайся! – Вы нападаете и заставляете людей обороняться. Навязываете им свое мнение.
– Я обозреватель. Мне положено высказывать свое мнение.
– Все это так. Но вы отстаиваете его слишком… задиристо.
Кубинское фуфло. Что еще с меня взять?
– Понимаю. Больше это никогда не повторится.
– Многие считают, что вы не в меру агрессивны. Создается впечатление, что вы все время проповедуете.
– Спасибо, что указали мне на это. – Я выдавила из себя улыбку. – Учту на будущее. – Новые туфли. Новое одеяло. Дыши.
– Хорошая мысль – обкатывать ваши идеи на других, чтобы вы опять не написали чего-нибудь безумного. Мы говорили об этом на утреннем совещании: большинство редакторов считают, что вам лучше сосредоточиться на собственной жизни и меньше заниматься политикой и историей. Никто не желает, чтобы вы занимались саморазрушением.
Вот так? Я кивнула:
– Ясно. Я все учту.
– Отлично. Понимаете, в таких материалах, как ваши, люди больше всего ценят, когда рассказывают о всяких там подружках. – Чак водил пальцами перед лицом, как комедийный персонаж на ТВ.
– Хотите указать что-нибудь еще?
– Только пару вещей. Вас не очень расстроили мои слова? У вас неважнецкий вид.
– Со мной все в порядке. Уверяю вас.
– Мы ведь с вами на одной странице?
– Разумеется.
– Хорошо. Вы познакомились с новым редактором рубрики "Здоровье – наука"? – Я кивнула. Чак имел в виду черную женщину и полагал, что у нас должно быть много общего. – Видели ее машину? – Его шепот прозвучал таинственно. А руку он прижал к уголку губ, как это делают, когда шепчут в мультиках. Я видела. Зеленый "Мерседес". Еще она хорошо одевается и иногда носит шляпки. Она родом из Атланты. – Разве такая женщина способна осилить подобную машину? – шипел Чак, видимо, что-то почувствовав в моих жестах или выражении лица. – Хотя, разумеется, эти люди, как и все прочие, имеют право купить любую хорошую машину, которая им приглянется…
– Разумеется… – поддакнула я. Чак переменил тему:
– Расскажите, что там у вас с доминиканцами. – При этом он листал журнал "Вэнити фэйр", и по выражению лица Чака я поняла, что его ничуть не интересовал мой рассказ, а жгучее любопытство вызывали имплантированные груди, секс-скандалы и прочее.
– Дело вот в чем, – начала я, ухватившись за подлокотники: подсознательный жест – во время подобных встреч мне всегда хотелось свернуться в клубочек и спрятаться. – У пуэрториканцев и доминиканцев много общего. Те и другие из Карибского бассейна и говорят по-испански. У них похожая кухня и много общих ценностей. Но существует, как и на Балканах, ненависть, когда одна национальная группа не выносит другую.
– Но они из схожих стран. С какой стати им ненавидеть друг друга?
Я медлила. Стоит ли поправлять его? Надо. Придется. Стараясь не казаться "задиристой" или "агрессивной", я улыбнулась и объяснила:
– Пуэрто-Рико не страна.
Чак закатил глаза и быстро закивал, давая понять, что ему недосуг заниматься такими незначительными деталями. И при этом еще лихорадочнее начал листать журнал.
– Вы понимаете, что я хочу сказать. Но снова погружаетесь в политику. А нам этого не нужно.
– Понимаю. Но политика во многом определяет, почему они ненавидят друг друга. Этих людей в Бостоне много. Они часто борются за одну и ту же низкооплачиваемую работу, живут по соседству. Но пуэрториканцы являются по рождению гражданами США и получают правительственную помощь, а доминиканцы – нет. Доминиканцы обладают законным статусом иммигрантов, а пуэрториканцы – нет.
– А почему нет? – осведомился Чак.
– Вы серьезно?
– Именно об этом я и говорил, – отозвался он. – Вы влезаете в такие дебри, Фернандес, которые понятны только вам.
– Потому что они американцы по рождению, – объяснила я. – Пуэрто-Рико – территория США. Разве в Гарварде это не проходят?
– И они могут свободно приезжать сюда? – Чувствовалось, что эта мысль внушает Чаку отвращение.
– Они здесь родились. Им нет необходимости ниоткуда приезжать. Вот что означает единство территории. Они такие же американцы, как вы. С той лишь разницей, что во время президентских выборов голосовать позволено только тем, кто проживает на основных землях.
– Неужели? Не может быть!
– И тем не менее. – Не вздыхай, Лорен, не закатывай глаза. Улыбайся, сестренка, улыбайся!
Чак пожал плечами, словно до сих пор не верил мне.
– Продолжайте. Но учтите, я думаю, что люди в ваших материалах недостаточно живые. Я хочу, чтобы ваши персонажи были реальными – наделены кровью и плотью.
– Хорошо. Так вот, у доминиканцев сложилось много стереотипов по поводу пуэрториканцев: например, что они ленивы, а их женщины слишком независимы. И наоборот, пуэрториканцы считают, что все доминиканцы наркодельцы и мачо.
Чак яростно закивал, всем своим видом показывая, что ждет не дождется, когда я закончу. А я подумала: появится ли когда-нибудь у меня редактор, который при мне не станет высвистывать мотивчик из рекламы ресторана "Чичи"?
Я объяснила все, как умела.
Чак скривился, словно "унюхал чей-то пук, а сам ни при чем". Все это оказалось для него слишком сложно и было ему совсем не по душе.
– Едва ли рядовой читатель делает разницу между доминиканцами и пуэрториканцами. А если и так, то не ухватит, что вы наговорили, и с первых строк бросит читать. У нас газета, а не учебник. Читатель ждет реальных девушек с реальными проблемами. Это рубрика нравов, а не "Метро".
– Пуэрториканцы и доминиканцы поймут, – ответила я. – Если вам это не безразлично. Если не безразлично газете. – Зачем ты это сказала? Лорен-плохишка. Тебя следует отшлепать!
– Не заводитесь снова. Мы уже все обсудили. Ваша колонка должна быть развлекательной, легкой, доступной. Служить противовесом всей остальной серьезной муре в газете. Договорились?
– Разумеется.
В дверь просунулась голова практикантки. Она сообщила, что жена Чака звонит по четвертой линии. Он подхватил трубку, включил четвертую линию и, продолжая разговаривать со мной, махал рукой, словно дирижировал симфоническим оркестром.
– Что-нибудь легонькое, развлекательное. Задорное. Увеселительное. Привет, дорогая. – Он повернулся вместе со стулом спиной ко мне. И это означало, что я свободна.