Оргазма уже недостаточно для меня. Я должна проложить путь, поэтому после кульминации я падаю как дерево под топором. Если я в должной степени достигаю высшей точки, я чувствую себя такой слабой, что моментами мне кажется: малейшее движение сломает меня для моей же пользы. Тогда жизнь течет обратно, как пресноводный родник, утоляющий жажду, и все приобретает новую ценность - цветы, звуки, запахи. Так оргазм захватывает все. Если я чувствовала ненасытную жажду, я начинала снова и тогда сталкивалась с действительными трудностями.
Эту сухость до второго оргазма, которой я сразу добивалась, нельзя игнорировать. Всякий раз я изобретаю новые способы, продолжая как можно дольше. Я знаю себя так хорошо, что всегда мне удается достичь состояния, близкого к трансу. В тот момент, когда моя голова не занята какой-либо работой, уроками или чтением, я подготавливаю себя. Так или иначе чтение - вот почему я упоминаю это - возводит мостик между работой и моим поиском удовольствия. Книги способствуют появлению ничейной земли между двумя другими, аморфную зону, в которой сначала исчезаю я; но побег, как те лабиринты, которые всегда заканчиваются в том месте, возле той самой статуи в центре, куда привели вас обратно, приводит меня к удовольствию.
Для меня моя рука не является больше рабочим инструментом, она в основном средство моего удовольствия. Иногда малейший факт созерцания моей пальмовой ветви, а затем размещения ее на моей поросли приводит меня на грань кульминации, или опять же, если я щекочу левое запястье пальцем правой руки, в этом все дело, я почти там. Мне удается парализовать все чувства внутри себя, которые могли бы отвлечь меня от моего удовольствия, подобно муравьедам, брызгающим струей анестезирующей жидкости на свою жертву перед тем, как проглотить ее. Но анестезия действует только на то, что чуждо моему удовольствию.
Мое влагалище не столь важно, как, впрочем, и грудь… И, напротив, особенно интересны определенные углубления, прикосновения к которым заставляют меня почти задыхаться от предвкушаемого удовольствия: подмышечные впадины, пах, пара ямочек чуть повыше ягодиц - ощущаю их руками, стоя очень прямо перед зеркалом. Шея, уши… Я обожаю свои уши, я глажу и щекочу их, буквально облизываю пальцами! Я также не забываю о губах, языке и, конечно, о зубах. Проблема, правда, заключается в том, как эффективнее использовать каждую часть своего тела и точный срок введения ее в игру.
Со времени окончания суда я не могу больше обходиться без Мориса в своих мастурбационных фантазиях. Тем не менее одного лишь Мориса мне явно недостаточно. Наивысшее наслаждение я получаю, когда образ Мориса связан с каким-то другим предметом или действием. Это может быть отражение в зеркале, разговаривающий человек, кошка… Или просто ножки гостиничной горничной под короткой черной юбчонкой; или дверь в блок квартир на рю Поль Валери - мои одноклассницы по секрету сообщили мне, что это просто публичный дом.
В точном соответствии сценарию появляется Морис: его собственная роль несколько грубовата и не так уж сложна. Иногда он полностью одет, иногда абсолютно обнажен. Если одет, то расстегивает ширинку, и его твердый фаллос оказывается совсем рядом со мной. Он почти что силой вынуждает меня, полностью одетую, опуститься на колени. Я никогда не ношу трусики - он запретил. Морис задирает мне юбку или заставляет спустить брюки. Затем я пригибаюсь к земле, спиной к нему, а он овладевает мною сзади, стоя на коленях.
Если он обнажен, то стоит ко мне лицом. Иногда он сам раздевается, а порой говорит мне, какие предметы одежды с себя снять: то пуловер, то блузу; но никогда - бюстгальтер, ведь он, как и трусики, запрещен. А бывает, он предпочитает, чтобы я оставалась полностью одетой до пояса, только снимала юбку. Он подходит ко мне, обнимает и нежно укладывает на кровать. Приказывает раздвинуть ноги и входит в меня, словно дыхание морозного воздуха. Или же может вонзиться грубо, раздвигая руками мои бедра, широко разводя ноги по обе стороны от себя. Он атакует всем своим весом: его член никогда не проникает в меня так глубоко, как в этих случаях. Кажется, будто он протыкает мой живот и выходит через горло.
В одной из моих фантазий он вообще меня не трогает. Мы ласкаем каждый сам себя друг перед другом. Я дважды достигаю кульминации, причем во второй раз как бы становясь на место Мориса.
Самый чудесный из моих сценариев связан с усталостью, апатией: я измучена, пресыщена, достигла оргазма - слишком много всего, даже кажется, что больше никогда мне не бывать в состоянии экстаза. Морис, голый, лежит рядом, словно бы не мужчина, а ребенок. Кожа его очень гладкая, мягкая, куда мягче моей. Его член не возбужден, маленький, мягкий, нежный в гнезде из своих яичек и вьющихся волос… Я трогаю его, играю с ним, безуспешно пытаясь вызвать эрекцию. Мне нравится эта слабость, это бессилие. Я говорю Морису: "Мой импотент, мой импотент". Это слово такое же сладкое, как и "рождение", такое же волнующее, как "кульминация". Мы оба словно рождаемся заново, играя на коленях обнаженной матери, наши половые органы сливаются, плавясь от общего жара. До нас доносятся неясные звуки: скрежет стула по полу, скрип дверей, мягкое шипение колесиков стола. И вдруг гениталии младенца неожиданно вспухают облаком дыма, словно выпущенный из бутылки джинн. Это не символы, призванные объяснить, кто я такая и каков мой образ мыслей. Все происходит именно так, как я описываю.
Вы знаете, на что похож маленький пенис, когда он мягкий и круглый и никак не может увеличиться, который хочется плотно сжать в ладонях? Я припадаю к нему ртом, покрываю его легкими поцелуями - поцелуями бабочки, дразнящими, томными, - и вот он увеличивается, твердеет; во рту у меня становится все более влажно - член Мориса извергает свое содержимое прямо в мой рот, выступающий сейчас в роли полового органа. Мне не нужно больше трогать свое влагалище, там уже так мокро, что, сводя бедра вместе, скрещивая ноги, мягко и почти незаметно двигая ягодицами, я добиваюсь полной иллюзии, что мой клитор трется сам о себя, подобно члену у меня во рту. Мой клитор - член у него во рту или его член - язык во рту у меня? Мы раздуваемся вместе, рождаемся вместе, вместе превращаемся в гигантов, чудесных циклопов, рожденных на небесах, в воздушном замке…
Конечно, я не могу бесконечно продолжать в том же духе, подкрепляя свои любовные фантазии Морисом, с каждым днем исчезающим из моей памяти. К счастью, он находит способ переслать мне письмо. Однажды утром у входа в лицей вороватого вида человек незаметно сует мне конверт и исчезает, прежде чем я успеваю спросить его, что все это значит. Вскрываю конверт и читаю:
"Нея,
ты отдала себя мне, и я взял тебя. В любви лишь то, что делается лживо, преступно: наши признания, напротив, были правдивы. Мой член и твое лоно соединились только благодаря тебе. Играя роль ученицы, ты стала моей владычицей в полном смысле слова - то есть, я хочу сказать, моей любовью и учителем. Ты открыла для меня существование любви, и я ожидаю дальнейших твоих уроков. Я довольно счастлив в одиночестве своей камеры, так как могу мечтать о тебе абсолютно свободно…
Человек, который доставит тебе это письмо, завтра в это же время вернется за твоим ответом. Таким способом мы смогли бы переписываться более или менее регулярно. Извини за столь короткое первое письмо, которое мне бы никогда не хотелось заканчивать, но мой почтальон уже ждет, а я не могу не думать о лучшем способе выразить тебе свою любовь, как мастурбировать для тебя, прежде чем подписать это.
Морис".
Мой ответ прост: мы просто обменивались своими мечтами, как делали это в последний день суда. Благодаря нашим письмам мы всегда неразлучны. Морис пишет, что мастурбирует регулярно, отождествляя себя со мной так тесно, что иногда чувствует, что я тоже должна достигать кульминационной точки в унисон с движениями его руки, где бы я ни находилась в данный конкретный момент… Мы не изобретаем какой-то специальный код для общения, как и не устанавливаем правил, но в наших письмах не обсуждается ничего, кроме нас и нашей любви. Морис описывает мне свою жизнь в тюрьме не больше, чем я свою учебу или родителей. Если он упоминает других заключенных или я пишу о каких-то неожиданных встречах, то это только в связи с нашей любовью, для сравнения и т. д. Мы очень быстро решили, что чрезмерная одержимость и то, что обычно называют верностью, "кастрируют" любовь.
Морис страстно убеждает меня не ограничивать свою любовную и сексуальную активность мастурбацией. Его не беспокоят бабьи фантазии, он не считает, что это может мне повредить. Он просто хочет расширить сферу нашего удовольствия.
Например, описывая, как я занималась любовью сначала с Сюзанной до ее замужества, а затем с Жан-Марком, я предлагаю Морису эротическое приключение с кем-нибудь из заключенных. Вообще-то не отказываясь, он все же не придает этой идее значения. Хотя он и лишен каких бы то ни было предубеждений, он пишет, что не чувствует склонности к гомосексуализму. К тому же, добавляет Морис, никто из его собратьев по тюрьме не привлекателен. Я, однако, не мастурбирую просто так. Одно из достоинств мастурбации заключается в сохранении жажды открытий и новизны. Я продолжаю агитацию в этом направлении столь настойчиво, что Морис в конце концов сообщает мне, что вступил в связь с молодым вором.
Выбор воришки я нахожу особенно удачным и поэтому счастлива. Нравится это или нет, но идея похищения тесно связана в нашем подсознании с идеей любви. Этого воришку, рабочего эмигранта из Испании, зовут Рамон. Они передавали друг другу записки, держались за руки в столовой, целовались в душевых. Морис прислал мне великолепное описание члена Рамона и вкуса его спермы в своем рту.
Мне недостаточно этого. Я склоняю их к мужеложству, прошу играть друг с другом, воображая меня поочередно каждым из них, хочу быть непосредственным свидетелем и участником их забав.
В то же самое время я, по существу, совращаю двух простофиль, словно провалившихся на экзаменах и отчисленных из колледжа первокурсников-политологов, вынужденных устраиваться работать на родительскую фирму. Незаметно, начав с развлечений втроем, которые они, как приличные молодые буржуа так ценят, я подталкиваю их к гомосексуализму. Один из них, Жан-Люк, предается страстному влечению так жестоко и ревностно, что мне даже становится противно, и я оставляю их наслаждаться их мученической любовной связью. Страсть для меня всегда убивает любовь. Я не могу ничего с этим поделать: возбуждает меня только нежность.
Но наша с Морисом переписка не может продолжаться слишком долго. Какой же надо быть растяпой, чтобы оставить письмо Мориса в школьной тетради! Но факт остается фактом: я нашла их - у своей преподавательницы естественных наук, толстой астматичной матроны с тяжелым запахом из-под мышек.
С намерением реабилитировать мое имя родители берут дело в свои руки и занимаются им вместе со швейцарскими тюремными властями, которые ограничиваются дисциплинарными мерами: бедный Морис для моей же безопасности должен вытерпеть двухмесячное одиночное заключение. Мама буквально расточает всевозможные советы по морали и гигиене, причем в весьма оскорбительных тонах. Письмо, о котором идет речь, недвусмысленно обнаруживает мои частные ежедневные занятия мастурбацией. Когда я ловлю взгляд матери, то вижу в нем неподдельный ужас. Еще бы: ненависть к удовольствию пустила такие глубокие корни в нашем обществе! Я больше не являюсь ее дочерью, я - неприкасаемая.
Спустя неделю меня отсылают обратно в Швейцарию. Пункт моего назначения - закрытое учебное заведение, специализирующееся на том, что прекрасно изданный проспект скромно называет "трудными случаями". Не являясь ни приютом, ни тюрьмой, Институт Лаклэрьер ручается за "восстановление ваших детей в социальной и эмоциональной действительности, откуда неразрешенная конфликтная ситуация временно вырвала их". К моему великому удивлению, Лаклэрьер не только комфортабельное, но даже роскошное заведение. Богатство отца позволяет ему требовать лишь всего самого лучшего, однако этот институт является и необыкновенным учебным заведением, директриса которого производит на меня сильнейшее впечатление. Удивительно то, что деньги здесь имеют результатом отмену всех ограничений, тогда как вообще, покончив с одними, остается только создавать новые, более сложные и строгие. Я упомянула Директрису: не хочу называть ее по имени. В своем сердце и в этом повествовании я буду продолжать называть ее Директрисой, потому что для меня она является и остается только таковой. Она единственная, кто меня контролирует. Она, однако, это отрицает, утверждая, что это я влияю на нее. Может быть… Но как бы я могла влиять на нее без ее руководства мной? Она была назначена директрисой Лаклэрьер в год моего приезда. Мы обе часто удивляемся такому совпадению. В Лаклэрьер тридцать обитательниц: слабоумных, с чрезмерно увеличенной щитовидной железой, нимфоманок, мечтающих о самоубийстве, - все они громогласно и невнятно бормочут, бессмысленно, раздраженно, обидчиво, глупо… Все они считаются не вполне нормальными, как и я. Конечно же, это профессор Юнгсфельд порекомендовала Лаклэрьер моим родителям. Я приезжаю туда, переполненная горечью. Они лишили меня писем Мориса, моего основного средства существования, причины жить. Я сразу же возлагаю ответственность на Директрису. Здесь каждый обращается к ней особым тоном, используемым в тюрьмах или монастырях для разговора с вышестоящей матушкой или начальником.
Прежде чем я успеваю открыть рот, Директриса описывает мое душевное состояние, не высказывая своих суждений по этому поводу. Она никогда ничего не одобряет и не порицает. Она обходится без обычных нотаций и коротко знакомит с программой в Лаклэрьер: каждое утро "лимузин для гостей", как его называют, будет отвозить меня в Монтрё на уроки во французской школе, а в конце дня забирать меня. Я должна как можно меньше участвовать в какой-либо активной деятельности группы, дополняет она, так как мой случай отличается от других в Лаклэрьер. Их задача будет заключаться, скорее, в том, чтобы заставить меня осознать существование других проблем, кроме моей собственной.
- Но мне кажется, у меня нет проблем, - резко говорю я.
- У других есть, вот что я сказала. После обеда, дважды в неделю, мы будем встречаться для беседы.
- А если мне захочется спать?
Я пытаюсь говорить своим самым нахальным тоном.
- Ну, поспишь потом…
Моя невоспитанность - просто формальность, поскольку я нахожу Директрису такой красивой, что перспектива беседы с ней дважды в неделю кажется мне действительно единственной привлекательной стороной предлагаемой ею программы.
Я никогда не потеряю интереса к Директрисе!
Я описываю ее сейчас столь подробно только потому, что я хочу этого. Кто она, каково ее положение - все это не имеет значения в наших отношениях. Наша связь определилась по моему желанию, случайно. То, что она собой представляет, доставляет мне безграничное удовольствие. И прежде всего - ее красота, не похожая ни на одну другую. Это различие не поддается описанию, но я все-таки испытываю удовольствие, пытаясь представить вам ее портрет.
Это большая и пышнотелая, словно фрукт в стадии зрелости, женщина. Ее карие глаза с синевато-стальными белками и небольшой косинкой, не говоря уже об их чувственности, требуют, кажется, чтобы вы разглядели всю ее фигуру с многочисленными изгибами: тяжесть роскошных, округлых и вместе с тем упругих грудей беременной женщины, продолговатую линию спины, удивительно тонкую талию и твердые глыбы ягодиц. Ее тело напоминает тело матери-земли: богатое, плодородное, и твердое, и жидкое; в меру пышное, успокаивающее - и вместе с тем вызывающее; столь же мягкое, сколь и тяжелое, но при этом здоровое - сильная, лишающая спокойствия женщина. Взгляд возвращается к ее поразительному лицу, задержавшись на других прелестях ее тела, и делает это с наслаждением, созерцая чудесную кожу, очень бледные розовые губы, изысканно очерченные и маленькие прозрачные раковины ушей; прямой нос, контрастирующий с утонченным изгибом бровей; игру света и тени в лучезарной, открывающей ослепительно белые зубы улыбке, чувственное экстатическое обаяние которой, в конце концов, никогда не перестает очаровывать меня. Кажется, всей моей душе предлагается некий магический фрукт, нектарин в полном цвету…
По-видимому, Директриса по натуре оптимист. Она видит только одну альтернативу счастью - сострадание, которым, как и всем прочим, она, кажется, наделена больше, чем ее справедливая доля. При всей своей доброте она почти наивна. Наиболее удивительная сторона ее характера, как я сразу же поняла, какая-то неопытность. Как и я, Директриса была успевающей студенткой: после баварской школы изучала медицину во Франкфурте (она немка, из гугенотов) и проходила практику в самой современной психиатрической больнице в Вестфалии. Ежедневный контакт с расстройствами психической деятельности только взрастил в ней чудесную способность преодолевать страдание через интеллект, и именно об этом изобилующем сочувствии я уже упоминала.
Морис, жертвуя своей свободой ради нашей любви, уже освободил меня от всякого репрессивного чувства и всех тех страхов по поводу навязываемых нам с детства запретов. Благодаря ему я открыла освобождающее главенство удовольствия. Директриса, я чувствую это, может помочь мне развиваться в этом смысле дальше. Как и с Морисом, это станет возможно, каким бы парадоксом это ни звучало, только если учителем буду я. Поэтому с самого начала я подчиняюсь всем правилам, выполняя все обязанности, возлагаемые на меня, и мое формальное послушание даже вызывает в коллективе некоторое удивление.
- Нея, я должна поговорить с тобой о твоей матери, - говорит мне Директриса однажды утром в своем кабинете.
- При чем здесь моя мама? Чего она хочет?
- Не будь такой грубой, Нея, ты пожалеешь об этом.
- В чем дело?
- Я должна сообщить тебе, что…
Я понимаю. Мама умерла.
Директриса хотела предостеречь меня от вспышки негодования, да только в этом не было больше нужды. Бедная мама, она ненавидела все во мне, однако, и любила тоже…
Слишком поздно я осознаю, что тоже любила ее, несмотря на ее осуждения и страхи. Странно, но мне кажется, что со своей смертью мама как бы предлагает мне повторное рождение, новую жизнь… Директриса утешает меня, напоминая о новом одиночестве отца, побуждая меня не ждать, пока он тоже умрет, прежде чем поймет, как сильно на самом деле я люблю его…
- Но он никогда много не думал обо мне, - говорю я ей с невольным озлоблением.
- В данный момент каждый из вас переживает чрезвычайно исключительный случай. Ты причинила ему боль, как и своей маме, ударила по его чувствам и надеждам своим скандальным и непонятным поведением. Не кажется ли тебе, что смерть мамы может помочь ему разглядеть твою точку зрения и наоборот?
Я не знаю. Все-таки каждое слово Директрисы - облегчение, каждый ее взгляд прижигает рану, указывает, какое новое направление выбрать.