В конволюте с Хронографом, как мы уже рассматривали, были вплетены: "Временник, еже нарицается летописание русских князей и земля Рускыя", "Сказание о Индии богатой", "Синагрип царь Адоров", "Слово о полку Игореве" и "Девгениево деяние" при этом Василий Крашенинников почерпнул известия о древнейшей истории России как из самого Хронографа, так и из "Временника". Если Крашенинников многократно цитирует "Хронограф", полное заглавие которого приведено в первом издании "Слова", а также в письме А. И. Мусина-Пушкина К. Ф. Калайдовичу в 1813 году, как: "Книга, глаголемая Хронограф, рекше начало писменом царских родов от многих летописец; прежде о бытии, о сотворении мира, от книг Моисеовых и от Иисуса Навина, и от Судей Iудейских, и от четырех Царств, так же и о Асирийских Царех, и от Александрия, и от Римских Царей, Еллин же благочестивых, и от Руских летописец, Сербских и Болгарских", то он неминуемо должен был ознакомиться и с другими рукописями конволюта, в том числе и с рукописью "Слова о полку Игореве". Однако никаких следов такого знакомства не обнаружено. Почему? Писатель И. В. Можейко, цитаты из труда которого мы неоднократно приводили, отвечает на этот вопрос весьма просто: "Правда, среди трудов, которые Крашенинников использовал из "Хронографа", "Слово о полку Игореве" не значится, в чем нет ничего удивительного, потому что содержание "Слова" Крашенинникова заинтересовать не могло.
Итак, фабрикант Крашенинников держал в руках тот хронограф, который потом купил у Иоиля обер-прокурор синода (будущий.– А.К.) Мусин-Пушкин. Следовательно, в 1750 году он лежал на месте".
Вывод, как видим, весьма поспешный и, к сожалению, неверный. Если столь образованный всесторонне человек, каким был Василий Крашенинников, держал в руках рукопись "Слова о полку Игореве", мало того, прочитал его внимательно, поскольку, по мнению И. В. Можейко, "…содержание "Слова" Крашенинникова заинтересовать не могло", и после всего этого равнодушно отложил рукопись в сторону, то какого же мнения о его образованности составили бы его потомки? Да случилось такое, счастливчик забил бы во все колокола, что в его руках оказался подобный шедевр. Не забил, значит, не держал, стало быть, на весь период работы Василия Крашенинникова, то есть с 1747 по 1761 год в конволютном сшиве древних рукописей никакого "Слова о полку Игореве" не было.
Учитывая вышеприведенное мнение О. В. Творогова об отсутствии надежных аргументов в пользу того, что Василий Крашенинников использовал рукопись "Слова" в своем произведении, приходится признать, что и он подобного же мнения об образованности последнего, то есть видел, держал в руках, прочитал, ничего полезного для своего труда не обнаружил и, позевывая, отложил в сторону. Каково? В противном случае О. В. Творогов должен был согласиться с тем, что рукописи "Слова" в сшиве с "Хронографом" на тот период не было. А этого выдающийся представитель школы академика Д. С. Лихачева допустить никак не мог.
Нам же вся эта довольно прозрачная история с "наличием – отсутствием" рукописи "Слова" на период работы Василия Крашенинникова над "Описанием земноводного круга" дает основание сделать следующий логический шаг: "Слово о полку Игореве" не могло быть написано раньше 1761 года!
Любознательный читатель:
– То есть подтверждается высказанная вами ранее гипотеза, что написано оно было во временно́м интервале с 1762 по 1768 год, не так ли? Не кажется ли вам, что пора уже назвать имя этого загадочного Анонима?
– Пора. Но нам представляется, что вопрос Любознательный читатель задает с небольшим подвохом. Он и сам уже давно "вычислил" это имя, тем более что в нескольких местах нашего сочинения оно как бы между прочим уже звучало. Однако предоставим возможность назвать имя Анонима все-таки Александру Сергеевичу Пушкину.
Памятуя, что в своих воспоминаниях К. Д. Кавелин отметил, что в диспуте, который происходил 27 сентября 1832 года в одной из аудиторий Московского Университета, М. Т. Каченовский проговорился, что А. С. Пушкин в своих эпиграммах на него (Каченовского. – А. К.) неоднократно упоминал имя автора "Слова о полку Игореве", мы можем предугадать ход мысли поэта.
Пушкин помнил все свои эпиграммы на Каченовского, в том числе и те три из них, где наряду с именем редактора "Вестника Европы" фигурировали иные лица. Отпадает эпиграмма "Собрание насекомых", написанная Пушкиным в 1830 году, где наряду с Каченовским фигурируют четыре литератора-современника (Глинка, Свиньин, Олин и Раич), зашифрованныепоэтом в виде звездочек по числу слогов в фамилиях.
А вот в эпиграмме "Там, где древний Кочерговский…", опубликованной в "Московском телеграфе" (№ 8, 1829 год) уже упоминается Каченовский под вымышленной Пушкиным фамилией Тредьяковский:
Там, где древний Кочерговский
Над Ролленем опочил,
Дней новейших Тредьяковский
Колдовал и ворожил:Дурень, к солнцу став спиною,
Под холодный Вестник свой
Прыскал мертвою водою,
Прыскал ижицу живой.(Выделено мной.– А. К.)
Смысл эпиграммы в том, что некий сказочный персонаж, "дурень", делает все невпопад: становится спиной к солнцу (в данном случае – к истинному уму, знанию); прыскает мертвой водой (которая, согласно сказочным представлениям, не может оживить мертвое тело, под которым подразумевается журнал Каченовского); в то же время прыскает живой водой, чтобы оживить давно вышедшую из употребления букву ижица (в журнале "Вестник Европы", редактируемом М. Т. Каченовским, использовалась архаическая форма написания слов греческого происхождения с употреблением буквы ижицы, вызывавшая насмешки). В том же журнале, где была опубликована эпиграмма, в сноске указана "опечатка", а именно в 3-й строке снизу вместо "Вестник" следует читать "Веник", что значительно усиливало сатирический смысл эпиграммы, с одной стороны, и для видимости как бы отводила острие эпиграммы от "Вестника Европы", а значит, и самого Каченовского, поскольку цензурой запрещалось в публикациях делать сатирические (оскорбительные) выпады против конкретной личности.
В данной эпиграмме нас, но прежде всего Пушкина привлекает другая личность, поскольку под "древним Кочерговским" подразумевается некто, "опочивший" над Ролленом. "Вычислить" личность не представляет труда, если учесть, что 13-томную "Древнюю историю" французского историка Шарля Роллена (1661-1741 годы) и 16-томную "Римскую историю" его же в соавторстве с Кревье перевел на русский язык не кто иной, как Василий Кириллович Тредиаковский – поэт, историк, лингвист, археограф, переводчик – личность весьма колоритная, но, к сожалению, ко времени Пушкина практически всеми забытая.
Неужели Тредиаковский?! Пушкин вспоминает вторую свою эпиграмму на Каченовского, где прямым текстом читается: "Василий Тредьяковский". Речь идет об эпиграмме "Литературное известие", опубликованной в альманахе "Подснежник" на 1829 год.
В этой эпиграмме Пушкин традиционно высмеивает журнал М. Т. Каченовского "Вестник Европы" за его отсталые мнения и тон. Действие перенесено в царство мертвых (элизий). Звездочки по числу слогов означают: "Михайло Каченовский".
В Элизии Василий Тредьяковский
(Преострый муж, достойный много хвал)
С усердием принялся за журнал.
В сотрудники сам вызвался Поповский,
Свои статьи Елагин обещал;
Курганов сам над критикой хлопочет,
Блеснуть умом Письмовник снова хочет;
И, говорят, на днях они начнут,
Благословясь, сей преполезный труд, -
И только ждет Василий Тредьяковский,
Чтоб подоспел *** ****.
(Выделено мной. – А.К.)
Это известие шокировало поэта, и целых двое суток (28-29 сентября 1832 года) он находился под впечатлением обрушившейся на него информации. Написав Наталье Николаевне письмо, в котором сообщил жене о "счастливом примирении" с М. Т. Каченовским, Пушкин внимательно проанализировал свои собственные мнения об этом, практически всеми забытом гении. Не допустил ли он нелицеприятных выпадов против В. К. Тредиаковского в своих сочинениях и эпистолах? Проследим за мыслями поэта в отношении к Тредиаковскому.
Вот 15-летний лицеист обращается к известному поэту К. Н. Батюшкову – "Философу резвому и "Пииту", где в предпоследней строфе читаем:
Рази, осмеивай порок,
Шутя, показывай смешное
И, если можно, нас исправь,
Но Тредьяковского оставь
В столь часто рушимом покое;
Увы! довольно без него
Найдем бессмысленных поэтов,
Довольно в мире есть предметов,
Пера достойных твоего!(Выделено мной.– А. К.)
К. Н. Батюшков, повинуясь общему поветрию негативного отношения к творчеству В. К. Тредиаковского, в своих "Опытах в стихах и прозе" неоднократно в пренебрежительном тоне упоминает всеми гонимого поэта. В сатире "Видение на берегах Леты", написанной в 1809 году и разошедшейся в списках (впервые напечатано в 1841 году) Батюшков дважды упоминает В. К. Тредиаковского. Сначала в обществе со скандально известным поэтом И. С. Барковым (1732-1768 годы):
Трудолюбивый, как пчела,
Отец стихов "Тилемахиды";
И ты, что сотворил обиды
Венере девственной, Барков!
А затем как переводчика в стихах прозаического романа французского писателя П. Тальмана (1642-1712 годы) и автора трагедии "Деидамия":
Певец любовныя езды
Осклабил взор усмешкой блудной
И рек: "О муж, умом не скудный!
Обретший редки красоты
И смысл в моей "Деидамии",
Се ты! се ты!…" – "Слова пустые, -
Угрюмый судия сказал
И в Лету путь им показал.(Выделено мной. – А.К.)
В качестве примера невежливости в своих литературных заметках Пушкин приводит широко известный в его время анекдот о Тредиаковском:
"Тредьяковский пришел однажды жаловаться Шувалову на Сумарокова. "Ваше высокопревосходительство! меня Александр Петрович так ударил в правую щеку, что она до сих пор у меня болит". – "Как же, братец? – отвечал ему Шувалов, – у тебя болит правая щека, ты держишься за левую". – "Ах, ваше высокопревосходительство, вы имеете резон", – отвечал Тредьяковский и перенес руку на другую сторону. Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредьяковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца".
Пушкин привел этот анекдот вовсе не для того, чтобы поизгаляться над великим ученым, напротив, он его как мог защищал. Во-первых, поместив анекдот в рубрике "Примеры невежливости", поэт не рассчитывал на публикацию этой рубрики, поскольку это были "заметки для памяти". Недаром рубрика включена в своеобразную "литературную смесь": "Отрывки из писем, мысли и замечания", в качестве чернового материала для задуманной статьи "О поэзии классической и романтической", отрывок из которой дошел до нас под названием "О ничтожестве литературы русской". Это не вина Пушкина, а наша всеобщая беда, что мы не имеем счастья читать несостоявшуюся статью гения. Во-вторых, Пушкин реально вступился за Тредиаковского, представленного в романе Лажечникова в качестве шута. Сразу же после выхода романа Пушкин посылает И. И. Лажечникову письмо из Петербурга в Москву от 3 ноября 1835 года, в котором, в частности, пишет: "Позвольте, милостивый государь, благодарить вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностию и с таким наслаждением. Может быть, в художественном отношении "Ледяной дом" и выше "Последнего Новика", но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему созданию; но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык. За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лице мученика. Его донесение Академии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования на его мучителя. О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты.
Позвольте сделать вам филологический вопрос, коего разрешения для меня важно: в каком смысле упомянули вы слово хобот в последнем вашем творении и по какому наречию? <…>".
Ответ Лажечникова на "филологический вопрос" Пушкина проанализирован нами в одной из предыдущих глав сочинения. Не шутом придворным был В. К. Тредиаковский в самом конце царствования сумасбродной императрицы Анны Иоанновны, а "придворным пиитом", как именует его сама государыня. Зазорно ли это? Нет, не зазорно! Таковым был Г. Р. Державин при Екатерине Великой и весьма этим гордился. При Александре I таковым слыл В. А. Жуковский, да и А. С. Пушкин в глазах Николая I был придворным поэтом, или, по крайней мере, хотел видеть его в этом качестве, считая это большой честью для "одного из умнейших людей России". Таковы времена, таковы и нравы, и противиться этому было себе дороже, о чем Пушкин знал не понаслышке.
К тому же "придворному пииту" В. К. Тредиаковскому в ту пору было всего-то 37 лет и он еще не сложился в качестве великого ученого-историка, филолога, этнографа и полиглота, знавшего к концу жизни около десятка иностранных языков, в том числе древнерусский, церковно-славянский, древнегреческий и латинский.
Самым убедительным фактом признания А. С. Пушкиным гениальности В. К. Тредиаковского является влияние произведения последнего "Похвала Ижорской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу" на создание пушкинского шедевра "Медный всадник".
Ода Тредиаковского воспевает деяния Петра I, она проникнута патриотическим чувством удивления и восхищения грандиозным строительством Петрова града. За полвека своего существования град Петров "уж древним всем он ныне равен стал". В оде Тредиаковского говорит:
Не больше лет, как токмо с пятьдесят,
Отнеле ж все, хвалу от удивленной
Ему души со славою гласят,
И честь при том достойну во вселенной.
Что ж бы тогда, как про́йдет уж сто лет?
О! вы, по нас идущие потомки,
Вам слышать то, сему коль граду свет,
В восторг пришед, хвалы петь будет громки…
Через восемьдесят лет, в 1833 году, Пушкин написал во Вступлении к "Медному всаднику":
Прошло сто лет – и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
………………………………
Громады тесные дворцов
Стоят вдоль Невских берегов.
Произведения обоих авторов начинаются с описания природы пустынных берегов Невы, каким они были до основания здесь города. Общей темой является и отношение к шведам, и основание города.
В "Перечне статей, намеченных для "Современника", составленном Пушкиным в 1836 году, значится статья "Поход 1711" с пометкой "+", это означало, что в редакторском портфеле уже находились "Записки" бригадира Мороде-Бразе, участвовавшего в Южном (Молдавском) походе в 1711 году в качестве французского наемника, то есть живого свидетеля бескровного поражения Петра I ("старинного плена"). Под витиеватым названием – "Записки политические, забавные и сатирические господина Жана Никола де-Бразе, графа Лионского, полковника Казанского драгунского полка и бригадира войск его царского величества" – без раскрытия имени их автора, обозначенного лишь инициалами, были изданы в 1716 году в Амстердаме (в 3 томах).