"Когда буржуазный подъем России в начале XVIII века вызвал потребность к созданию и оформлению литературы и науки европейского типа, духовенство – единственная среда в России с большой культурной традицией – выдвинуло своего представителя на эту ответственную работу. Подобно тому, как в борьбе Петра с духовенством правой рукою его был представитель духовенства же, архиепископ Феофан Прокопович, автор сокрушительного "Духовного Регламента", так и Тредиаковский выступил, прежде всего, как борец за секуляризацию литературы, освобождения ее от многовекового церковного влияния. Он выполнил свою миссию, ответил на социальный заказ: создал ряд новых произведений светского характера, пытался создать язык для новой литературы, разработал реформу стиха. Но при этом он наложил неизбежную печать своего происхождения на все созданное им: язык и стиль пахли больше бурсой или канцелярией, чем светской гостиной или дворцовыми залами. Реформа стиха оказалась половинчатой: открыв новую область, Тредиаковский не решился занять ее целиком… Поэтому, когда явились представители классов, играющих действенную роль в истории русского общества, они быстро оттеснили на второй план реформатора-первопроходца. Ломоносов захватил и блестяще разработал область общественной лирики, государственного пафоса; немного спустя Сумароков нашел средства для выражения переживаний личного характера, расширив область поэзии почти до крайних пределов тогдашних возможностей. Тредиаковский, постепенно отступая, нашел, наконец, свое подлинное, классово оправданное место – как учитель философии, морали, религиозный поэт и – главное – ученый филолог и стиховед". В этом последнем качестве его значение осталось непререкаемо и никем не превзойдено <…>. Тредиаковский был блестящий знаток, теоретик и историк стиха; в сравнении с ним Ломоносов и Сумароков были дилетанты, во всех спорах с ними по стиховедческим вопросам ему не трудно было побеждать их как благодаря своей обширной эрудиции, так и глубокому пониманию вопросов стихотворной ритмики <…>. Несмотря на все насмешки и издевательства над его поэзией, с Тредиаковским нельзя было не считаться как с крупнейшим ученым-литературоведом и историком, стоявшим вполне на уровне тогдашней европейской науки. Если Сумароков был первым русским литератором чистой воды, а Ломоносов первым русским ученым-физиком и химиком, то Тредиаковский является родоначальником русской филологии со всеми ее положительными и отрицательными качествами". (Выделено мной. – А. К.)
Еще об одной области деятельности В. К. Тредиаковского, имеющей поистине историческое значение, известно до обидного мало. Речь идет о вкладе ученого в формирование антинорманистского взгляда на историю становления государственности Древней Руси. Начало Руси – одна из наиболее спорных проблем, в решение которой были втянуты десятки крупных историков XVIII века, среди которых В. К. Тредиаковский занимал одно из первых мест. Разделение историографической литературы о начале Руси на два направления связывают с появлением в XVIII веке трудов З. Байера и Г. Миллера, положивших начало норманизму, и возражениями им М. В. Ломоносова, стоявшего у истоков антинорманизма. Активным антинорманистом был известный историк В. Н. Татищев – автор многотомной "Истории Российской" (1750 год). Однако имя В. К. Тредиаковского, активно вступившего в спор норманистов и антинорманистов, затянувшийся на целых три века, упоминается весьма редко, хотя он активно поддержал Татищева.
В 1749 году В. К. Тредиаковский пишет капитальное исследование: "Три рассуждения о трех главнейших древностях российских", а именно: 1) "О первенстве словенского языка перед тевтоническим"; 2) "О первоначалии Россов"; 3) "О варягах руссах, словенского звания, рода и языка", в котором автор решительно возражал против теории Байера-Миллера, настаивая на тождестве варягов с балтийскими славянами, а имя князя Рюрика выводит с названия поморского острова Рюген. В первой части своей книги, изданной лишь в 1773 году, Тредиаковский не без иронии показывает, как слова, признававшиеся Миллером за германские, можно с таким же успехом истолковать как славянские, чем, независимо от своих намерений, дал, по выражению Ю. Венелина, "очень остроумную пародию на словопроизводство Байера и Миллера".
Интерес к российской истории во второй половине XVIII века был буквально взрывоподобным. Кроме "Истории Российской" В. Н. Татищева, опубликованной по указу Екатерины II в 1768 году (первые тома), в 1767 году выходит "Российская история" Ф. А. Эмина и "История Российская" князя М. М. Щербатова (1770-1774 годы), "История Российского государства" И. Стриттера (1783 год) и "Российская история" француза П. Левека. Со всеми этими историческими трудами, равно как и отдельными их авторами, В. К. Тредиаковский был знаком не понаслышке уже хотя бы потому, что в них был описан, с той или иной степенью достоверности, поход в 1185 году Новгород-Северского князя в Половецкую степь. Тредиаковский по крупицам собирал сведения по древнерусской историографии, в совершенстве освоил церковно-славянский и древнеславянский языки, отдельные жемчужины которых щедро рассыпал в своих как литературных, так и научных сочинениях. Говоря современным сленгом, "банк данных" для написания "Слова о полку Игореве" к середине 60-х годов был сформирован, но впереди еще была "Тилемахида".
Василий Кириллович знал следующие языки: древнерусский, церковно-славянский, латинский, древнегреческий, болгарский, сербский, французский, итальянский, немецкий, голландский. При всем при этом Тредиаковский сильно нуждался и страдал от долгов. В ряде жалобных прошений и писем, в которых чувствуется истинная нужда и горе, он говорит о своем жалком положении, при котором, например, после пожара в 1738 году ему не на что было купить дров и свеч. Академия туго исполняла просьбы Тредиаковского о вспомоществованиях и ссудах.
В 1742 году поэт женится, что усугубляет его незавидное материальное положение. Он засыпает императрицу жалобами и просьбами. Наконец в 1745 году Тредиаковский обращается с доношением в Сенат, излагает по пунктам свои права на звание академика и становится профессором Академии "как латинския, так и российския элоквенции". Жалование его повысилось до 660 р. Тредиаковский переключается на научную деятельность. Будучи уже профессором, он в то же время читал лекции в Академическом Университете, и отправлял должность унтер-библиотекаря. Он пишет и издает "Разговор между чужестранным человеком и российским об Ортографии", "Слово о богатом, различном, искусном и несходственном витийстве", исторический труд "О древнем, среднем и новом стихотворении российском", "Истинную политику", изданную им на собственные средства. В 1747 году Тредиаковский пишет целый трактат по истории календаря – "Пасхалию" – и посвящает его новгородскому архиепископу Феодосию (Яновскому), с коим был дружен. В 1752 году Тредиаковский пишет большую поэму "Феоптия", тема которой – доказательство бытия Бога в новых русских стихах. В списке не дошедших до нас произведений Тредиаковского упоминаются также "Имны в защищение духовных лиц".
Из переводов выделяются "Стихотворческая наука Буало" (L’art poetique) и "Эпистолы о стихотворстве" Горация – классические работы по поэтике. В 1754 году он предпринимает полный перевод библейской Псалтири. Финансирует это предприятие даже не Академия, а Священный Синод, определив при этом всю выручку от продажи издания передать автору "за таковой его немалой труд и рачение".
Между тем положение Тредиаковского в академии все более осложнялось. Причиной тому было засилье иностранцев и проигранное на поэтическом поприще состязание с Ломоносовым и Сумароковым. С 1746 года он приступил к чтению лекций по истории и теории ораторского искусства и поэтике. В 1755 году Тредиаковский издал трактат "О древнем, среднем и новом стихотворении российском", посвященном истории стихотворства в России, и двухтомное собрание своих сочинений. Однако успехи в науке не изменили отношения к нему в академии, и с 1757 года он перестал ее посещать. Объясняя свой шаг, он с глубокой горечью писал: "Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, всеконечно уже изнемог я в силах…". Спустя два года его уволили из академии. Тредиаковский не бросил литературных занятий, но оказался в тяжелейшей нужде, добывая пропитание уроками. В это время он близко знакомится с И. Быковским.
Увольнение из академии в 1759 году, лишившее его постоянного заработка, было настоящим ударом, но этот, по выражению биографа поэта Е. Лебедева, "энциклопедически образованный ученый, культурно стоящий неизмеримо выше своего окружения, прекрасно знающий себе цену и не лишенный честолюбия" человек справился с ним, погрузившись в грандиозную работу. Он переводит на русский язык две огромные работы по древней истории Шарля Ролена: "Древняя история" в 13 томах и "Римская история". Затем последовала "История о римских императорах с Августа до Константина" Кревье (два последних произведения составляли в сумме 16 томов). И это не все! В это время рождается лучшее произведение Тредиаковского – "Тилемахида". Выбор романа Фенелона для перевода был крайне счастлив. Тредиаковский к тому времени <…> уже отказался от украшения, роскошества и распещрения во что бы то ни стало. А содержание приключений Телемака давало ему материал самого разнообразного характера – и "потехи, и сражения", и пастушеская жизнь, и кораблекрушения, и изобильные моральные сентенции, столь близкие душе Тредиаковского. Возможно, что импонировал ему "Телемак" еще и скрытой сатирической струей, направленной против "неправедных царей": недаром Фенелон был в опале у Людовика XIV.
Кроме приключений сына Одиссея Телемака Тредиаковский перевел на русский язык с латинского сатирико-политический роман Д. Барклая "Аргенида, повесть героическая" ("Аргенида"). И недаром ему пришлось в предисловии к "Тилемахиде" спорить с "некоторыми у нас не без некоторых талантов людьми", которые "запрещали, порицая с кафедры, как говорят, чтение Тилемаха и Аргениды". "Тилемахида" замечательна еще в истории русской литературы тем, что в ней впервые употреблен в большом произведении стих гексаметр.
Тредиаковский создал "Тилемахиду" в преддверии написания "Слова о полку Игореве", поэтому в ее тексте, при внимательном чтении, находим целую россыпь слов, выражений и целых тематических текстов, которые позднее найдут свое место в "Слове".
Вот, например, как в "Тилемахиде" описано состояние войск противника перед началом кровопролитного сражения:
Се от-обеих стран, враждебным встречу Знаменем,
Равны Знамена ж спешат, и-Мечи грозящи Мечам же!
Весь тот брег покрыт-стал Людьми, Оружием, Коньми,
И колесницами; всем же, тем в движении сущим,
Слышался шум глухий, волнам кропотливым подобный.
А вот и картина из "Слова о полку Игореве":
Се вѣтри, Стрибожи внуци, вѣютъ съ моря стрѣлами
на храбрыя плъкы Игоревы.
Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть;
Пороси поля прикрываютъ.
Стязи глаголютъ: Половци идутъ отъ Дона и отъ моря!
И отъ всехъ странъ Рускыя плъкы оступиша.
Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша,
А храбрiи Русици преградиша чрълеными щиты.
А вот и сама картина боя в "Тилемахиде":
И меж ними зажег к усобию брань смертоносну.
Был я с Башни той кровопролитныя битвы Смотритель.
………………………………………………………………………..
Зрил я-Царь, ободревша Своих своим-же примером;
Он казался быть подобен Арису Богу:
Токи крови парныя текли там онаго окрест;
Были колеса все обагрены его Колесницы
Кровию ж, черною то, и в пене, и-скверно густою;
Да и-едва катиться могли по-раздавленным Трупам.
"Своим же примером ободрял Своих" в "Слове" младший брат князя Игоря:
"Яръ туре Всеволодъ! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харлужными
Камо туръ поскочаше … тамо лежатъ поганыя головы Половецкыя…".
И в результате неравного боя:
"Чръна земля подъ копыты костьми была посѣяна, а кровiю польяна: тугою взыдоша по Русской земли".
Герой "Тилемахиды" является самым активным участником сражений, своим примером увлекая воинов на победу:
Сам Тилемах и-в-средину вбежал-к-ним,
и-мужеством храбрым,
Страшен весьма, убивает тамо всех без разбора,
Пылкую ярость свою изливая вполне и-повсюду;
Вся земля низложенными им Людьми унизалась….
Однако в "Слове" роль героя-одиночки, увлекающего воинов, отдана младшему брату князя Игоря:
"Камо туръ поскочаше, своимъ златымъ шеломомъ посвечивая, тамо лежать поганыя головы Половецкыя. Поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя отъ тебе, яръ туре Всеволоде!".
И это совсем не говорит о трусости Игоря, просто у него иная миссия в этом походе, мирная миссия, и в этом сражении у него совсем иная задача – как можно больше сохранить жизней русичей.
"Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?
Игорь плъкы заворочаетъ,
жаль бо ему мила брата Всеволода".
Нечто похожее описано в "Тилемахиде":
Равно как-крила Орла быстропарна зрятся пловущи".
"Кони мои, подстрекнувшись, бежать уж начали борзо:
Я позади себя почитай всех оных оставил,
Кои толь горячо и прытко скакать попустились.
Герой "Тилемахиды", не колеблясь, предпочтет смерть в бою, чем позорное рабство плена:
Смерть предпочел, не-терпя, поносному оному рабству?
Ей Тилемах: всегда моя возрастала бесчастность;
Я не-имел уже и-утехи бедныя выбрать
Кое нибудь одно, меж рабством и-смертию в горе.
В этом с ним полностью солидарен и герой "Слова":
"Братiе и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти".
Тилемах предпочтет предательству смерть мученическую на жертвенном Алтаре, заявив на Суде у царя Акестия:
Знай, что-я сын Тилемах Одисса Царя Ита́лийска;
Я ищу моего Отца по разным пучинам.
Будеж не-можно мне ни-его сыскать, и-ни-также
В землю природну мне возвратиться; да и-при-всем том
Ни работы избыть: то лиши меня живота здесь, ..
……………………………………………………………………
И спасти не-могла живота нам жалость ни-ка́я.
В "Слове" на подобную жертву ради победы решительно готов Яр тур Всеволод:
"Ка́я раны дорога братiие, забыв чти и живота и града Чрънигова отня злата стола и своя милыя хоти, красныя Глѣебовны, свычая и обычая".
Сходны в "Тилемахиде" и в "Слове" грозные силы Природы, предупреждавшие воинов о предстоящих сражениях.
В "Тилемахиде":
А преужасный Гром и-явил изволение Высших.
Молнии тучу ту разсекали от-края до-края;
………………………………………………………
Сливный Дождь, ниспадший потоками в оное ж время".
В "Слове о полку Игореве":
"Чръныя тучя съ моря идуъ, хотятъ прикрытии 4 солнца,
а въ нихъ трепещутъ синiи млънiи.
Быти грому великому, идти дождю стрѣлами
съ Дону Великаго!
Не в этой ли аналогии грозных природных сил кроется тайна появления "моря" в засушливых половецких степях? Действительно, автор "Тилемахиды" еще находится под впечатлением событий, происходящих на море или на морских островах, и невольно вкрапляет морскую тематику в "Слово".
Сюжет "Тилемахиды" просто обречен был на появление Певца – предшественника Бояна в "Слове":
Сей Человек, как-Орфей, иль-Пророк Лин,
был вдохновенныи,
Он мне-читал Стихи своего сложения то́чна.
Иль самому давал прочитывать те сочиненны
От премногих других, преизящных и сладких,
Пиитов, Поспешествуемых бывших яве священными Мусы.
Был он-когда облечен в предлинную белую Ризу,
И брал в персты Лиру свою из-Слоновыя кости.
Таков же и "вѣщiй Боянъ", впервые появившийся в "Слове о полку Игореве", "как-Орфей" земли Русской:
Боянъ же, братiе, не 10 соколов на стадо лебедѣй пущаше,
нъ своя вѣщiа пръсты на живая струны въскладаше;
они же сами княземъ славу рокотаху.
Автор "Тилемахиды" философски предрекает, как из "малых пороков" произрастают большие беды:
Все пороки как-будто растут на-местах-тех высоких,
Где и малое Нечто имеет средства большия,
И где ле́гка проступка разит ударом пренаглым.
Он же с еще большей убедительностью проводит эту мысль в "Слове о полку Игореве":"Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату:"Се мое, а то мое же"; и начаша князи про малое "се великое" млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати. А поганiи съ всѣхъ странъ прихождаху съ побѣдами на землю Рускую".
Силы природы не только предупреждают Тилемаха о предстоящем кровопролитном сражении, но и вселяют надежду на успех: