О возвышенном
Пропагандистские, публицистические и в существенной мере литературные тексты советской эпохи конструируют идеологически рекомендованную действительность, которая может быть названа реальностью текста, имевшего свой смысл в структуре (квази) ритуального опыта (и потерявшего этот смысл, когда такой опыт стал неактуальным). Существование многочисленных текстов, разительно диссонировавших советской реальности ("Жить стало лучше, жить стало веселее", "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи", "Вся страна с чувством глубокого удовлетворения…"), объясняется с этой точки зрения не только лицемерием властей, но и семиотическим эффектом сосуществования социальной реальности и реальности текста, - или, говоря языком Гете, сосуществования Правды и Поэзии, дополняющей и осложняющей наши представления о социальной повседневности. При этом особенностью советской культуры следует считать именно идеологическую настоятельность и типологическую повторяемость создаваемого ею на протяжении десятилетий вымышленного мира - пространства Воображения (не потерявшего, как выясняется, и сегодня своей эстетической привлекательности и психологической убедительности). Ретроспективное убеждение в том, что "у нас была великая эпоха", поддерживается самозабвенным желанием жить в мире вечно повторяющегося текста и (что одно и то же) в пространстве и времени ритуала - поскольку именно ритуал столь же воспроизводит мифологические события, сколь и сам предстает этими событиями . Указания (или оговорки) исследователей, занимающихся советской культурой, на то, что они имеют дело с ритуализованной и семиотически самодостаточной культурой, неслучайны при этом как с содержательной, так и с методологической стороны. Вслед за Катериной Кларк, предложившей сравнение советского романа с ритуалом, подчеркнем психолингвистическую основу функционирования ритуального дискурса в традиционных культурах. Повсеместно, где существует сколь-либо обособленный "язык ритуала" (или "язык мифа"), его присутствие в социальной действительности вполне описуемо в терминах феноменологической дополнительности, а не шизофренического конфликта . Нарративы, претендующие подменить социальную реальность реальностью текста, ритуализуют всю сферу советской публичной культуры - от литературы до архитектуры и оперной музыки. Недавнее исследование Евгения Добренко хорошо показало, как те же нарративы сближают литературу, науку и пропаганду в сфере политэкономии . Именно так в истории (и "действительности") СССР сосуществовали пустые прилавки, продовольственные очереди и роскошно изданная "Книга о вкусной и здоровой пище", повествовавшая о фантазматических яствах и пользовавшаяся феноменальным читательским спросом (три издания с 1952 по 1954 год общим тиражом полтора миллиона экземпляров).
О взаимопонимании
Примеры социального двуязычия - владения речевыми альтернативами, реализуемыми в зависимости от социальной ситуации, - очевидны в случаях билингвизма, с нередкой для него иерархией языковых кодов и социальных ролей. Так, русские аристократы XIX века употребляли французский язык в общении друг с другом и русский язык - в общении с крестьянами, а мужчины в Парагвае, владевшие испанским и гуарани, ухаживая за женщинами, говорили по-испански (на социально более престижном языке), а женившись - переходили на гуарани . При использовании одного национального языка социальная вариативность языковых кодов менее очевидна, но также достаточно обычна . Применительно к социальной истории русского языка такая вариативность проявляется в складывающемся к началу XX века представлении о сравнительном "языковом стандарте" - социальной престижности форм московского произношения (на безударное - а) по сравнению с "окающими" говорами, диалектной маргинализации севернорусского "цоканья", южнорусского фрикативного "г", смягчения "т" в окончании третьего лица глаголов ("поють") и т. д. Языковые различия оказываются в этой динамике непосредственно связанными со сферой обращения "символического капитала", иерархизующего, по суждению Пьера Бурдье, сферу социальных отношений: символический статус говорящего утверждается и тем, как он говорит, к кому он обращается, и тем, какими обстоятельствами диктуются его речевые предпочтения . Степень взаимопонимания участников коммуникации повсеместно определяется при этом совпадением используемых языковых подсистем (например, литературного языка, бытового и диалектного просторечия). Важно подчеркнуть, что даже в случае использования предельно общего "языкового стандарта" оно не исключает нарушения коммуникативного автоматизма, требующего выполнения правил т. н. речевой кооперации . О социальных предпосылках и условиях такой кооперации можно судить по примерам, которые Лев Якубинский в своей знаменитой работе "О диалогической речи" (1923) назвал примерами "шаблонного взаимодействия". В этих случаях смысловые неувязки речевой коммуникации не препятствуют взаимопониманию собеседников, так как более важными оказываются не логико-семантические, а ситуативные и эмоциональные связи - сходство бытовой обстановки, "предсказуемость" коммуникативных ожиданий, инерция языковых (в частности, синтаксических) клише и т. д. В анекдотически утрированном виде такое "взаимопонимание" обычно изображается как разговор глухих, обменивающихся содержательно несогласуемыми репликами ("- Здорово, кума. - На рынке была; - Аль ты глуха? - Купила петуха. - Прощай, кума. - Полтину дала") . "Общий язык" коммуникантов предполагает в этих случаях навык дейктически формализованной коммуникации и социально-ситуативных оценок, предвосхищающих смысловую переработку речи (или текста) в зависимости от того, кто говорит, как говорят, кем являются коммуниканты по отношению друг к другу и т. д.
Общественно-политическая риторика первых лет советской власти дает многочисленные примеры аналогичного "взаимопонимания" ораторов и аудитории. Более того: задачи "языковой политики", как они формулируются в конце 1920-х - начале 1930-х годов, могут быть описаны как целенаправленно соотносимые с социальными и коммуникативными преимуществами "шаблонного взаимодействия". По иронии метода, авторитетный вклад в формулировку таких задач сделал и сам автор понятия "шаблонных взаимодействий" - Лев Якубинский, ставший к тридцатым годам сторонником Николая Марра и авторитетным пропагандистом особого "советского языкознания" (в 1933–1936 годах Якубинский возглавлял Ленинградский НИИ языкознания, а позднее был профессором, заведующим кафедрой и деканом в ЛГПИ им. А. И. Герцена). В цикле работ Я кубинского, публиковавшихся на страницах журнала "Литературная учеба" и в 1932 году собранных (в соавторстве с Ан. М. Ивановым) в отдельную книгу "Очерки по языку", создание "новой языковой культуры" обсуждалось с упором на проведение языковой политики ("сознательное вмешательство класса в развивающийся языковой процесс, сознательное руководство этим процессом"), выражающей "общую политику пролетариата, осуществляемую в генеральной линии партии". "Первейшим условием успеха языковой политики является распространение хотя бы элементарных знаний о языке в широких массах и хорошая теоретическая подготовка того руководящего актива, который эту политику осуществляет" . Советские писатели и их научные наставники - специалисты в области марксистской лингвистики - призваны к тому, чтобы организовывать "писательскую практику на здоровой теоретической базе", суть которой должна составить борьба с "идеалистической школой, индоевропейской лингвистикой и ее порождением - формальной школой грамматики", следование учению Марра "о едином стадиальном глоттогоническом процессе, обусловленном классовой борьбой и движением развивающегося экономического базиса общества"; но, конечно, самое главное - "тщательнейшее изучение трудов классиков марксизма-ленинизма, которые дают не только совершенно достаточные положения для разработки диалектико-материалистических установок языкознания, но целый ряд конкретных высказываний по вопросам теории языка и языковой политики" .
Дидактические наставления Якубинского и Иванова замечательны характерным для советской пропаганды логическим предвосхищением основания (petitio principii) - доводами к идеологии, которая в объяснительном отношении объявляется заведомо "достаточной" для социальной прагматики . Идеологическая правота предопределяет не только правоту научного дискурса, но и правоту социального действия, коль скоро они мыслятся связанными с идеологией (так, например, название газеты "Правда" автоматически делает правдой все, что в ней напечатано) . В научно-теоретическом отношении нового здесь не много: любая концептуальная схема, положенная в основу рационального выбора, не может считаться строго последовательной, хотя бы потому, что имеет свои непроговариваемые предпосылки . Но есть и отличие: в аргументации Якубинского и Иванова эпистемологические доводы, выраженные прецедентными понятиями идеологии (упоминанием о руководящей роли партии, классовой борьбе, задачах пролетариата), выступают в функции не только логической предпосылки, но и процедуры подразумеваемого "доказательства" (или, лучше сказать, волевого решения), призванного манифестировать предустановленную социальную практику и заранее известные выводы - о руководящей роли партии, классовой борьбе и очередных задачах пролетариата. Провозглашенная авторами "новая языковая культура" в принципиальном отношении может считаться при этом уже существующей - просто потому, что для нее изобретено соответствующее словосочетание. Схожим образом у тех же авторов строится определение того, в чем выражается "собственно пролетарская языковая культура" (или, иначе, "пролетарская языковая идеология"):
На основе нового классового сознания, нового способа освоения действительности, нового диалектико-материалистического мышления, - пролетариат как класс противопоставляет себя буржуазии в способе использования общенационального языкового материала, в обращении с этим материалом, в способе отбора из него нужных для конкретных целей фактов, в своем отношении к этим фактам и их оценке, в новом по содержанию их осмыслении, в новой их конкретизации в своей речевой практике .
Очевидно, что коммуникативно согласованное понимание такого определения может быть достигнуто только как результат "шаблонного взаимодействия" - навыка следования правилам речевой кооперации, предопределяющей социальный дейксис легко опознаваемыми словесными сигналами: "новое классовое сознание, новый способ освоения действительности, новое диалектико-материалистическое мышление". Особенности нового социолекта определяются не через номинативные характеристики (что именно ново в новом языке), а через функциональные и экспрессивно-оценочные: важно, кому он служит и какие задачи преследует. Отличия старого "речевого метода" от "пролетарского речевого стиля" коренятся, таким образом, не в специфике лексико-грамматического, синтаксического и фонетического словотворчества (как об этом еще можно было думать, читая Селищева) , но в самих носителях "пролетарской психологии и идеологии": "наиболее полное выражение пролетарского речевого стиля" надлежит искать "у крупнейших языковых работников пролетариата вообще, и притом у таких работников, которые жили не оторванно от широкой рабочей массы, но глубоко проникали, в частности, в ее речевую жизнь". Понятно и то, что "в наипервейшую очередь" пролетарский стиль надлежит искать у Ленина, который не только "был и остается величайшим идеологом и вождем рабочего класса вообще", но, кроме того, "сознательно строил и в специально языковой области", "выковал свою языковую идеологию, свой пролетарский стиль в непрестанных боях с различного сорта буржуазными и подбуржуазными идеологами в области устной и письменной публичной речи", "вел свою языковую работу не уединенно, а с пристальнейшим учетом языковых процессов, происходивших в самой рабочей массе" .