- Вот его жаль, да еще старого пепелища жаль, а то, что́ город? Городу этому только звание было. Кому надо, тот выселится, за это мы не боимся. Пущай на то и губа-то наша привольная губа! - Толкуют старики коляне, временно расселившиеся по ближним поморским селениям берегов Карельского и Терского.
- А все же вы охотнее бы вернулись в Колу, чем теперь свыкаетесь с чужими местами и обычаями?
- Да ведь это опять-таки привычка, не иное что. Привесился ты к своей печке, посвыкся с ней, известно, на чужой-то печи тебе, как будто, и зябко, А обычаи наши кольские - те же обычаи, что и терские, не далеко ушли. У промыслового и поморского народа одна забота и конец один. Гляди ты на море, да полюби его, да не жалей души своей многогрешной - хорошо будет! Море наше, где ни возьми, везде с рыбой, везде, стало быть, с добычей. Разноты тут большой не видать: у нас вон переметами рыбку-то ловят, а здесь, вишь, харвами. Присмотришься ко всему этому, так то же самое и выйдет...
- В Коле нам по летам делать нечего, рассказывали всегда словоохотливые коляне, - солнышко хоть и глядит во все глаза, да не греет. Ничего у нас не растет, ничего и не сеем. Капусту вон бабы и садят, да и капустка у нас не православная; вытянет ее всю в лист да вдоль, а кочнем не вьет, не загибает. Рубим ее, солим, да с молитвой во щах и хлебаем: ничего, вперемежку с рыбушкой-то - живет! Вся тут и овощь наша. Потому у нас нет этих растений самых, что вдруг тебе ни с того, ни с сего падает ветер северный и надевай теплую шубу, хоть поутру и в рубахе по городу ходил. Зато нарожается у нас морошка знатная, ей и в Питере не брезгуют, крупная такая, что грецкий орех. Заливаем мы ее в анкерах спиртом али бо то ромом. Она так и идет в Шунгу на ярмарку, и не киснет, и хвалят все морошку кольскую. Ягодой этой в иной год вся тундра усыпана, что снегом; другая так и погнивает. Да это опять-таки что? Все это бабье дело!
По лопарским-то вон угодьям горностай бегает, выдра в море идет, россомаха роет норы в скалах. Так опять-таки и то не наше угодье и не след нам лопаря обижать. Лопарь, известно, не умный человек; ему Господь такого разума не дал, хоть бы вот как нашему брату. Лопаря обидеть легко, потому он добр; придешь к нему в вежу - всем потчует. Вчерашней рыбы не подает, а живую тащит, сегодняшнюю. А и выпьет - драться не лезет: не то, что наш помор; а ты его поцелуй, ты его сам зазови в гости, ты с ним крестом поменяйся, крестовым братом назови. Так он за тебя тогда душу свою заложит и выкупать не станет. Вот они каковы человеки есть - добрый народ. Теперь вон сказывают, что озорничать стали, убивают-де которого бессильного, да я не верю же этому: без вести в море человек погибает - на лопаря валят, кровью-то его человечьею пятнают, а он добрый, хлебосольный народ.
- Старики вон наши рассказывают, что за то, что они в Бога нашего верят раз (давно уж это годов с восемьдесят назад) принесло морским ветром в губу нашу пять китов, да в подосенок. Океян-от нахлестал к губе торосьев бродячих и заморозил губу-то самую - так, слышь, сердечные-то и остались. Льду-то и не смогли проломать. Сбежались лопари, да и изрубили топорами сало-то их, чуть ли, сказывают, не на три тысячи рублей деньгами. Словно горы, слышь, ледяные-то бугры стояли над зверями: нам-де страшно было, храбрые лопари, небось, не испужались. На моей памяти зашел этак кит-от по прибылой воде (за рыбой, знать, за мелкой погнался) да и замешкался, Вода-то его не подождала - пошла на убыль: он и сел на мели. Нас, что было - все высыпали, да на него с топорами, с ножами, скребками, кто с чем успел, и малые, и старые, и бабий пол. Рубили мы его часов пять и много вырубили. И сколь силен зверь этот; так вон, сказываю тебе: как почуял прибылую-то воду - покачнул нас, чуть не свалил: пошевелился значит. Да не смог, знать, уйти, так и дорубили до смерти. Из одного языка 80 пудов сала вытопили, вынули нутро, мужик самый большой вставал, топором не досягал до ребр. Ребра, что бревна, позвонки, что наковальни, али стул высокий. Вот какой матерезный зверь этот. Редко же, надо тебе сказывать, бывает это, потому и лезем дальше от дому, хоть и мило там и очень больно приятно с хозяйками. И теперь родины-то нашей Колы-то жаль, надо говорить правду. Очень жаль! Пуще того жаль собора нашего: такой он был приглядный, хороший, таким благолепием сиял, особенно вон с горы Саловараки - все отдай да мало. Очень его жаль!
- Ну, да ладно, стану я сказывать теперь тебе про мастера, что строил собор-от наш: мастер этот был не из наших. Построил он много церквей по Поморью, затем и нашу. В Нюхче увидишь похожую, в Колежме; только раз в пять поменьше те будут. Церкви он строил почесть что задаром; говорил: меня-де только без денег домой не пущайте, а я-де Богу работаю, мзды большой не приемлю. Так построил он в Шунге церковь. Позвали к нам в Колу. Согласился, пришел и к нам, и у нас работал, и у нас соорудил церковь: вывел ее, значит, до глав. Довел до глав и идет к старосте:
- Я, говорит, - главы буду выводить два месяца. Когда весь ваш народ, говорит, с промыслов домой придет, тогда-де и кресты поставим.
- Да не долго ли, святой человек, - говорит староста-то, - чай, и скорей можно?
- Нет, - говорит, скорей нельзя.
- Ну-де, как знаешь!
- Я, - говорит, - не с тем сказал и пришел к тебе. Ты, - говорит, - надо мной не ломайся, потому как я мастер и для Бога работаю, а не для ваших бород. У меня-де и своя таковая-то есть.
Подивился тут староста, подивился: ни с чего-де человек в сердце вошел. А он и сказывает:
- Ты, говорит, - на всю ту пору мне клади по кубку вина утром, в полдень и вечером: без того-де и работать не стану.
Староста стал торговаться с ним: на двух кубках порешили, да чтобы поутру не пить. Так он тяпал, да тяпал и главы стяпал. Народ с промыслов стал собираться. Опять пришел мастер к старосте, сказывает:
- Не надо, - говорит, - мне вина твоего, а через неделю повести народ, чтобы собрался - середний крест ставить стану, так чтобы при всех это дело было, Я, говорит, так и батюшек-попов повестил.
- Ладно, - сказывают, - будет по-твоему.
Осталось три дня, церковь готова и крест у церкви к стене прислонен стоит: бери, значит, поднимай его да и ставь.
- Не пора ли-де? - Опрашивают.
- Нет, - говорит, - сказал в воскресенье так и будет.
Глядят: сидит мастер на горе против собора, плачет, утром сидит, в полдень сидит, вечером сидит и все плачет. Обедать зовут - ругается, спать зовут - пинается, а сам все на собор-от на свой смотрит, и все плачет. Сидит он этак-то и на другой день и другую ночь, и плачет уж - всхлипывает. Ребятенки собрались, смеются над ним - не трогает, не гоняет их. В субботу только к вечерне сходил и опять сел на горе и просидел всю ночь. В воскресенье после обедни только вина попросил, да хлеба с солью на закуску. Народ собрался весь, и стар и мал; лопари, слышь, наехали из самых дальних погостов. Все его ждут. Приходит хмурый такой, нерадостный и хоть бы те, слышь, капля слезинки. Ждут, что будет. Молебен отпели, староста с шапкой мастера обошел народ: накидали денег много в его, мастерову значит, пользу, по обычаям. Полез он с крестом на веревке, уладил его, повозился там, Стал у подножия-то - кланяется. Народ ухнул, закричал ему: "Бог тебе в помощь, Божья, мол, над тобой милость святая!". Все, как быть надо. Стал слезать - народ замолчал, слез - ждет народ, что будет, не расходится.
- К вам, - говорит, - православные слово и дело. Пойдем, - говорит, - вместе на реку на Тулому вашу. Там, говорит, я с вами толковать буду.
Народ испугался на первых-то на порах, да видят лицо его кроткое такое, светлое: поверили, пошли - смотрят. Подошел он к крутому берегу, вытащил из-за пояса из-за своего топор: размахнулся, бросил его в воду и выкрикнул:
- Не было такого мастера на свете, нет и не будет!..
Сказал слова эти, бросился в толпу. Побежали за ним, кто догадался. На квартиру пришел. Целый день не ел, все ревел, благим матом ревел, да потом справился и денежки взял и в свое место ушел.
И с той поры, сказывают старики, сколько ни было ему зазывов, поклонов низких, просьб почестных, никуда не пошел, топора не брал в руки. Лет с десяток жил после того и пил, мертвую пил. Тем и помер.
VIII. МУРМАН
Время, вызывающее поморов на тресковый промысел; путь их к океану. - Жальники. - Хивуса. - Подснежная статуя. - Подробности способов ловли трески и палтусины. - Мурманские судохозяева и их покрутчики во взаимном отношении друг к другу и артели - покруту. - Станы и становища. - Торосы и припаи. - Сало и шуга. - Устройство рыболовного яруса. - Зуйки. - Весельчаки. - Стряски. - Приготовление трески. - Штокфиш. - Норвежский ром. - Приезд хозяев. - Архангельский рынок. - Возвращение мурманских промышленников домой и обряды до и после этого.
В конце февраля полярная архангельская зима начинает заметно умерять свои холода, которые в конце января и в начале февраля едва выносимы. В феврале зима сдает, кротеет, говоря меткими поморскими выражениями. Перестают играть в северном краю неба сполохи (полярные сияния); северо-восточный ветер, сменяющий горные, чаще нагоняет густые туманы, покрывающие сплошным, непроницаемым пластом все прибрежье. Хотя оно все еще засыпано глубокими, в рост человека, снегами, тем не менее привычному уху помора слышатся подчас учащенные, вдвое зловещие крики воронов, чующих свой скорый отлет в глубь окрестных карельских и дальних финляндских болот. Снег на берегах и на лугах еще сверкает своим поразительно ярким, едва выносимым для непривычного глаза блеском. Пороги в реках, не замерзающие во всю зиму, продолжают шуметь по-прежнему, но глухо и далеко не так бойко, как в начале весны. Окраины моря подернуты еще широким ледяным припаем, и при сильных ветрах все еще разгуливают по нем огромные ледяные поля с потрясающим шумом и треском. Подобно раскатам грома, ломаются там самые большие из льдин - то́росы , от сильно набежавшей и бойко разрезавшей их меньшей льдины. Но зато чаще перепадающие оттепели стали держаться дольше, а за ними и неразлучные насты на снежных полях - тот промерзающий и обледеняющийся верхний слой снега, по которому так легко бегать на лыжах. Ночи становятся заметно короче, превращаясь при блеске луны, освещающей не менее блестящие снега, почти в такой же светлый и ясный день, каким впору быть зимнему дню и при солнце. Но по избам идут еще своим чередом вечерины , хотя и без песен и плясок, по причине великого поста. Между тем незаметно наступают и первые мартовские дни - Евдокеи - заветное время для поморов. Соображает каждый на них, про себя, пока ещё лежа дома в теплой избе и в домашней холе следующее:
- В Крещенье, на водосвятье, и потом целый день крепкий север тянул: надо быть, по старым памятям, морскому промыслу хорошим; тоже опять и звезды - низко, у самого моря шибко горят и играют. Чистый Понедельник весну хорошую посулил: выпала на тот день такая светлая да благодатная погодка, что и бояться, стало быть, нечего. Все таково хорошо показует, самого заставь сделать-то этак - не сделаешь!..
Вот что бывает дальше на всем протяжении Поморья, начиная от городка Онеги и оканчивая последними деревнями дальней Кандалакшской губы - Княжой и Кандалакшей. Во всяком почти селении найдется по одному, нередко по три и даже более богачей, у которых ведется туго набитая киса с деньгами, неразлучная с ними страсть к приобретению еще больших сумм и, наконец, исконный (у иных еще прадедовский) обычай обряжать покрут , то есть нанимать работников для промысла трески и палтусины на дальнем Мурманском берегу океана. За работниками дело не стоит: всегда тут же, подле, дом-о-дом в той же деревне, живут целые семьи недостаточных мужиков, у которых нужда отняла возможность действовать самостоятельно, по себе, а, с другой стороны, природа наградила крепким здоровьем и силами, не отказавши, в то же время, ни в терпении, ни в смелости. Привычка приспособила небогатых поморов к тому, чтобы целые полгода не видать семьи и часто даже не получать от нее никаких вестей, а короткое и близкое знакомство с морем отучило и от жаркой печи и от теплых полатей. Помору в избе и тесно, и душно, если только он в силах и если еще не изломали его вконец житейские нужды и трудные ломовые работы. Богач - припасай деньги и свою добрую волю, а бедняк - наемщик не заставит просить и кланяться.
Он придет около Евдокей в избу богателя , встанет у дверей, поклонится на тябло, да сам же и отдаст поясной поклон хозяину:
- Что, батюшко, Евстигней Парамоныч, ладишь нонеча туды-то?
Проситель махнет головой и рукой в угол.
- Знамое дело. Ну, да как и не ладить? Ни одной, почесть, весны, как жив, не запомню, чтобы не обряжал покрутов. Сам вот подряжаю на двадцатую, да и батюшка-покойничек тем же пробавлялся...
- Знаем доподлинно и эту причину. Так и нонеча, выходит, надумал?
- От других не отстану!
- Так, Евстигней Парамоныч, так, и как же, коли не так.
Проситель, оглядывая шапку свою с разных сторон, перекладывает ее из руки в руку и, того и гляди, запустит правую руку за затылок.
- Беру ребят нонешную весну на два стана, - продолжает хозяин.
- Так, Евстигней Парамоныч, так: и это хорошее дело!.. Стало быть, тебе покручеников - то много же надо?
- По глаголу твоему. Вестимо, больше, чем позапрошлый год.
- Я-то не лишний буду?
- Имел, имел, Степанушко, и тебя в предмете: милости просим! Обряжайся с Богом!
Степанушко опять кланяется в пояс и опять оглядывает свою хохлатую шапку со всех сторон:
- Ты это как, Евстигней Парамоныч, меня-то... в какие?
- Да по-старому, думаю, по-сёгодушному.
- Не обидно ли будет опять-то в наживочники?
- Это уж твое дело, святой человек: на твой кладу разум. Сам смекай!
Проситель учащенно завертел шапкой и весь зарделся: озадачили его последние слова богателя.
"Ишь ведь ты прорва какая! Не ладно вышло-то больно - на уме-то не так сложилось: ребятам нахвастал, что в коршики возьмет меня Евстигней-то Парамоныч", - раздумывал проситель, по временам искоса поглядывая на хозяина.
- В коршики-то кого берешь? - говорил он уже вслух.
- Аль ты надумал?
- Больно бы ладно; отчего нет?
- Да не управишься, ведь тяжело, свыку надо много.
В ответ на это проситель только улыбнулся и насмешливо посмотрел на хозяина.
- Обряды-то все мурманские знать надо: где тебе сеть опустить, где стоит тебе корга, в кое время рыба шибче идет, все надо, - продолжает хозяин.
Но и этим словам проситель улыбнулся, и только 6оязнь рассердить хозяина и таким путем испортить все дело помешала ему прихвастнуть о себе: "что и мы-де с твое-то знаем, тоже, не первый год идем на Мурман-от, а богат вон ты - так и ежовист, ни с какой де тебя стороны не ухватишь".
- Не обидь, - говорил он уже вслух, - вечные за тебя Богу молельщики: возьми в коршики-то!..
- В коршики, сказал, не возьму; есть уж. До коршиков-то тебе надо еще раз пяток съездить туда, да тогда уж разве. А то как тебе довериться! И ребята, пожалуй, с тобой не пойдут: им надо по знати, а ты еще и весельщиком не стаивал,
- Вели: состоим! Нам это дело в примету: у тебя вот, на пятую вёшну иду!
- Не, Степан, остань ты - остань: и не обижай ты меня по-пустому.
- Да хоть парнишку мово вели взять с собой?
- Парнишку бери, парнишко не тягость, пущай привыкает, хорошо ведь это.
- Хорошо-то хорошо, Евстигней Парамоныч, что говорить!
- Ведь в зуйки берешь: чтобы кашу варил да потроха прибирал?
- Да уж, известно, не в коршики. Ты, Евстигней Парамоныч, не дашь ли теперича мне хоть маленечко?
- Чего же это?
- Денег бы маленечко дал - вечные бы Богу молельщики. А то, вишь, дома-то оставить нечего: измаются!
- Денег отчего не дать: мы за этим добром не стоим - много его у нас, для ча не дать денег? Сколько же тебе надо?
- Да, вишь, бабам на лето, сколько положишь: твоя власть во всем, а мы тут, выходит, ни в чем непричинны…
- Бабам скажи, чтобы зашли, когда им тамо надо будет, - а тебе вот на перву пору полтинничек.
Полтинник этот - так называемый запивной и заручный - не пойдет в общий счет при осеннем раскладе заработков промысловых. Вот почему проситель не настаивал больше и тотчас же ушел, заручившись главным, т. е. хозяином. Просьба в кормщики сказалась так, спроста, с кончика языка соскочила без умыслу, как выражаются они же сами и как бывает часто со всяким поваженным человеком, когда ему придет вдруг ни с того ни с сего просить и еще и еще, хотя и так уже сыт и удовлетворен, что называется по горло. В кормщики поступают всегда испытанные, искусившиеся в своем деле ходоки: новичкам тут не место. Хорошие кормщики все наперечет в Поморье; их знают все хозяева и не заставляют приходить к себе кланяться. Скорее хозяин ходит за ними, просит и поблажает.
- Скоро, Еремушка, Евдокеи, - говорит хозяин вкрадчиво-льстивым голосом.
- То-то, кажись, скоро, Евстигней Парамоныч; вороны уж больно шибко кричат. Вечор, слышь, выпить захотел, сунулся, ан карман-от хоть вывороти, словно тут Мамай войной ходил: ничего не осталось...
Хозяин улыбается и милостиво и ласково, столько же приучившийся слышать почти во всяком ответе весельчака-кормщика шутку, столько же и поблажающий ему, как человеку дорогому и нужному:
- Собираешься ли?
- Куда это?
- А на Мурман-от?
- Чего мне собираться-то? На то хозяева, сказа но, на свете живут, чтобы покруты собирать, а наше дело известное: дело боярское! Чего собираться-то мне? Брюхо вон только с собой-то прихвачу, да зубы еще, нешто, ну... язык тоже, и будет с меня на лето-то!..
- К кому же идти надумал, Еремушко?
- Да кто даст больше. Нам, известно, у того хорошо, где с тебя работы меньше спрашивают, да рому дают больше!
- А ко мне пойдешь?
- И к тебе пойду, коли вот - свершёны больше 25 рублев положишь... на серебро выходит, да теперь дашь на выпивку полтора целковых - не в счет.
Хозяин не стоит за этим, зная, что опытный кормщик не у него, так у другого найдет себе место. Еремушка только спросит, получивши деньги:
- Когда обедом-то на расставаньи кормить станешь, на Прокофья, что ли? Так и знать будем: придем!..