Лучшим спасением в этих попойках-загулах - более или менее скорый отъезд хозяев со свежей первосолкой треской в Архангельск. Еще два дня гуляет промысловый народ и стоят яруса нетронутыми. Время и обычай однако берут свое. Чаще стали выплывать шняки на голомя, реже несутся из становищ песни и пьяные выкрики: или хозяева уехали, или наконец истощился запас привезённого ими вина. Снова обычной чередой идут стряски и посол выловленной рыбы, снова смешки и подсмеиванья над хозяевами, и снова тянется целый ряд волшебных сказок про бабу-ягу костяную ногу, про царя Берендея, про Яшку - красную рубашку и опять по субботам и перед большими праздниками поются старины стародавние про Романа Митриевича, про Егорья-света-храброго, про царя Ивана Грозного, про Иосифа-царевича, про Иосифа прекрасного. Между делом, при затянувшейся неблагоприятной морянке, досужие мастера работают разные безделушки. Отсюда те модели корабликов, лодей, раньшин, со всеми снастями, которыми изукрашены палисадники, ворота и светелочные балконы в, богатых домах богатых поморских селений. Отсюда же и те голубки, гнутые из лучинок и раскрашенные, которыми любят украшать потолки своих чистеньких зал - все богачи прибрежьев Белого моря. Мешая дело с бездельем, к августу месяцу мурманские промышленники успевают наловить и насолить рыбы достаточно для того, чтобы часть оставить для будущей весны, а другою нагрузить раньшину , если они поедут по хозяйскому наказу прямо домой, и лодью , если велено им ехать в Архангельск к Оспожинской или Маргаритинской (в сентябре) ярмарке.
Наступает вожделенный, давно ожидаемый август месяц. Рыба идет заметно не дружнее, чем в меженное время. Дни убывают, и солнышко давно уже уходит в море, и чем дальше за первого Спаса идут летние дни, тем дольше ночует солнышко в море. Морские ветра отдают крепким осенним холодом, а летние дуют и реже, и далеко непостояннее. Морошка, которой такое обильное количество на всей тундре за гористым берегом, поблекла, заводянела: гнить ей скоро придется. Чаечьи выводки, чабры, стали большими птицами и покрикивают сильнее и учащеннее, чуя свой скорый отлет в теплые дальние страны. Показались кое-где даже вороны со своим зловещим криком, редкие летние гости Мурмана. Лист на березках и ивняке начинает крепко желтеть и к концу августа слетит и прогниет на сырой влажной тундре к середине сентября, когда падает первый снег, который почти всегда бывает зимним нетающим снегом. После Успеньева дня завязываются частые холодные туманы и начинают дуть северные, попутные в Архангельск, ветра.
- Попадешь на них в добрый час - сутки в трои угодишь к ярмарке! - думают промышленники которым уже далеко теперь не до песен и загула. Нагрузивши лодью доверху самой свежей, самой лакомой для архангельского люда треской, они покидают Мурман под присмотром соседних лопарей, всегда верных и честных в исполнении раз данного им обещания. Помор в этом отношении покоен: у него ничего не пропадает, ни даже фунта из оставленной им про весенний запас трески. Зверя бояться нечего: медведь не охотник до рыбы, да он сюда и не ходит. Не ходят на Мурман и другие звери, предпочитающие для своих прогулок и обсемьяненья огромную лопарскую тундру, где им предстоит меньше опасности вдалеке от жилья и людей. Только неискусившиеся, неопытные из них близко подходят к селениям на свою беду и конечную погибель в силках и разного рода и вида капканах.
Впрочем, надо заметить кстати, что коляне, как ближайшие соседи океана, являются на нем за треской не один раз в год. В марте идут они на так называемую вешну и к Петрову дню приезжают назад за сухой рыбой. Стараясь рассчитаться с хозяевами в долгах, они идут в начале июля на летню и обряжают ее всю от себя и на себя. Около Успенья возвращаются домой и с Ивана Постного отправляются третий раз на подосенок , и тогда промышляют до Воздвиженья. Выловленную в это время рыбу солят для себя на зиму; затем, починивши сети и напекши хлеба, идут около Покрова на осенню , возвращаясь с ней домой к дмитриеву дню или к Филиппову заговенью, около 13 ноября, с свежей мороженой рыбой, которая и идет в Петербург. Перед Веденьевым днем уходят на зимню, и рыба с этого промысла идет также в Петербург, через посредство села Шунги, в котором бывает две зимние ярмарки: Никольская и Благовещенская.
Таким образом, в конце августа и в начале сентября, вообще во все лето пустынное Белое море заметно оживает. Редкий день не пробежит на его волнующейся от частых осенних ветров поверхности пять-шесть разного рода судов: и неуклюжие лодьи, и красивенькие, ходкие шкуны, и раньшины, и большие и малые карбасы. Все это направляется в двинскую губу, к двинским устьям и дальше в Архангельск. В начале сентября вся Двина перед городской пристанью вплотную заставлена уже беломорскими судами. Пристань, длинная, покатая к реке площадь гостиных рядов оживлена так, как никогда в другое время года. Торговки, являющиеся туда из городских слободок Кузнечихи и Архиерейской только по вторникам, теперь торгуют на площади целый день перед столиками, закладенными шерстяными чулками, всякой рухлядью, подержанной и подновленной, и заставленными самодельными компасами, имеющими на поморском наречии название маток . На плотах набережной целые артели поденщиц-женщин, называемых по-архангельски женками , обмывают треску от той грязи, которая напласталась на рыбе в мурманских грязных амбарах. Отсюда-то и со всей пристани, и со всех беломорских судов, и от всех рослых богатырей-поморов, расхаживающих по рынку и по всему городу, несется тот характеристически-неприятный запах трески, который не дает покоя нигде на всем протяжении бестолково-длинного Архангельска и даже в адмиралтейском Соломбальском селении. По улицам то и дело снует местный люд, прихвативший два-три звена любимой лакомой рыбы и в плетушку, по-здешнему - туез, и в лукошко, и так под мышку. Дорвались до дешевого, вкусного, сытного и здорового добра, навезенного в таком огромном количестве поморами с Мурмана: и приземистый, коренастый матросик рабочего экипажа, и инвалидный солдатик, и гарнизонный молодец, и соломбальская щебетунья-торговка солдатская вдова, торгующая всяким добром на потребу неприхотливого местного населения самого северного и самого холодного из наших губернских городов. Несут треску и на трапезу бедного писца любой из палат, и для стола губернских аристократов: будет ли он из чиновного люда или из немцев, искони пустивших корни в архангельской почве и почти сроднившихся с нею и наживших там большие капиталы в торговле с Европой.
Всем в Архангельске угодили мурманские промышленники; угодят еще больше и дальним городам, когда Олонецкая шунгская ярмарка отправит сушеную треску целыми вереницами возов по трем смежным губерниям пройдет эта треска и в Петербург, и на Сенной площади этого людного города накормит дешево и сердито целые сотни толкученских бедняков из серого, простого доброго народа русского.
Пока таким образом поморы, облегчившие свои лодьи от мурманской клади, разгуливают покойно по городскому рынку, покупая для себя, кто сапоги смазные, кто сибирки, кто новые городские шапки и перчатки, кто платки и ситцы на обновы домашним, или весело пропивают залишек в спопутных кабаках, которых так много в Архангельске, - дома, в родных семьях их, с последними числами сентября начинаются все припадки нетерпеливых ожиданий большаков. Всякое судно, издалека еще показавшее свой белый парус, приводит в волнение целое селение. По мачте, по окраске судна, по мельчайшим тончайшим, едва приметным для непривычного глаза признакам узнают; местное ли судно, или ближней деревни и какого хозяина. Живы ли все, благополучно ли было плаванье в город: писем получить не с кем. Последние вести шли еще с Мурмана от хозяев и случайно от проезжавшего рассыльного земского суда. Между тем море бурлит уже по-осеннему, холода стоят сильные, и бури вздымают море с самого дна. Раз начавшийся крутой морской ветер тянет трои-четверы сутки без перемёжек, без устали. Того и гляди, при упорном севере и полуношнике, закует речонки и губы, а там уж недалеки и береговые припаи в самом море. Ветры все противняками смотрят, и за то почти не видать совсем никакого судна, не только своего.
Ноют бабы и плачутся друг другу на крутые, тяжелые времена.
- Чтой-то, женки, словно и не бывало такого горя: такая-то дурь, не глядела бы!..
- И не говори, желанная, словно назло нам и погоды-то такие дались. Не наговорил ли кто?
- А то, девонька, не пустил ли кто с Карелы на нас этакое несхожее попущение? делают ведь...
- Делают, богоданная, ангельская душа твоя, делают! Есть там такие: вон стрелья пущают же!
- Пущают, кормилка, пущают, желанная моя! Экой грех, экое горе!
- И не говори, девонька; такой-то неизбывный грех, такое-то злоключение! Ой, Господи, ой, соловецкие святые угодники!..
- Да помолиться, нешто, женки, Варлаамию-то Керетскому дает ведь поветерье-то, посылает!
- И то, разумницы, помолиться: легче станет, на душе рай расцветет.
- Расцветет, кормилицы, расцветет и... полегшеет.
Молятся бабы о спопутных погодах и целым селением, и каждая порознь в одиночку, всякая о своем сердобольном. Целым селением ходят к морю дразнить ветер, чтобы не серчал и давал бы льготу дорогим летнякам . Для этого они предварительно молятся всем спопутным крестам, которыми так богаты все беломорские прибрежья, где на редком десятке верст не встретишь двух-трех деревянных крестов. На следующую ночь после богомолья все выходят на берег своей деревенской реки и моют здесь котлы; затем бьют поленом флюгарку, чтобы тянула поветерье. Тут же стараются припомнить и сосчитать ровно двадцать семь плешивых из знакомых своих в одной волости, и даже в деревне, если только есть возможность к тому. Вспоминая имя плешивого земляка, делают рубежок на лучинке углем или ножом; произнося имя последнего, двадцать седьмого, нарезывают уже крест.
С этими лучинами все женское население деревни выходит на задворки и выкрикивает сколь возможно громко следующий припевок:
Всток да обедник
Пора потянуть!
Запад да шалоник
Пора покидать!
Тридевять плешей
Все сосчитанные,
Пересчитанные,
Встокова плешь
Наперед пошла.
С этими словами бросают лучинку через голову, Обратясь лицом к востоку, и тотчас же припевают следующее:
Встоку да обеднику
Каши наварю
И блинов напеку;
А западу, шаловику,
Спину оголю.
У встока да обедника
Жена хороша,
А у запада, шалоника,
Жена померла!
С окончанием последнего припевка обыкновенно спешат посмотреть на кинутую лучину, в какую сторону легла она крестом - с той стороны и надо ожидать ветер, чтобы не серчал и давал бы льготу дорогим прибегают к последнему, известному от старины средству: сажают на щепку таракана и спускают его в воду, приговаривая: "Поди, таракан, на воду, подними таракан, севера".
Но вот с колокольни, откуда уже целый день не сходят ребятишки, несутся их радостные веселые крики: "Чаб, чаб-чебанят, матушки-лодейки, наши деревенски!" Вся деревня целым своим населением бежит на пристань, к которой легонько подвигается то безобразное судно, которое и на ходу тяжело и в бурю опасно, и за то теперь почти уже покинуто. Сходят с лодей на берег и мурманщики, цветущие еще бо́льшим здоровьем и крепостью, чем были перед походом в дальнюю сторону. Полнота и завидная свежесть лиц немало свидетельствуют о том, что чистый морской воздух, которым довелось им питаться в самую лучшую часть года, постоянные, ломовые работы, так благодетельно укрепляющие мышцы и весь состав человека, чарка, употребленная вовремя и в меру и, наконец, тресковое сало, топленое из максы, и служившее вместо чаю, по утрам и на ночь, возымели на телосложение хотя и не ладно кроеного, но крепко шитого русского человека все свое спасительное, благодетельно-укрепляющее влияние.
- Красавцы вы наши, благодетели радости вы наши небесные? Разнесло-то вас, раскрасавило! Жилось без вас - тужилось, а теперь вот и счастье наше прилучилось! Не ждали вас, не гадали ноне, а сталось так, что по-вашему, а не по-нашему. Светы вы наши красные! - Причитывают обрадованные до последнего нельзя бабы и будут еще несколько дней вычитывать все ласкательные приговоры и прозвища, какие только есть в их наречии, вообще богатом и до сих еще пор сохранившем в неприкосновенной целости следы славянского новгородского элемента.
Между тем на первых же днях приезда покрученики получают от хозяев расчет: более радеющие о себе успевают получить наличными. Забравшиеся и не умеющие сводить концы с концами, естественно, очищают только некоторое количество долгу и почти всегда тут же должают и на будущие весны.
Если ни одна заработанная копейка, полученная гуртом и всегда в час добрый не обходится без вспрысков везде, во всех концах громадной отчизны нашей, и здесь точно так же кабак и его содержатели получают огромный процент в общей складчине трудовых, кровных денег, от которых тяжело и весело, и легко и грустно, пожалуй, тому же самому помору. В глухую осень и холодную зиму успевает он отлежаться и отдышаться до того, что с первыми признаками весны его опять тянет в море, которое, по морскому же присловью, хотя и горе, а без него ему вдвое. "Море,- говорят поморы, - наше поле: даст Бог рыбу - даст Бог и хлебу".
IX. ТЕРСКИЙ БЕРЕГ БЕЛОГО МОРЯ
Физический вид на всем далеком протяжении его. - Лопари: их быт и нравы с исторической и этнографической сторон. - Лов семги: село Кузомень, село Варзуга. - Заборы для рыбы и другие рыболовные снасти, употребляемые на Терском берегу и в других местах северного края. - Нравы и обычаи семги. - Лох и вальчаг. - Уменьшение рыбы. - Заборщик. - Водолазы. - Пунды. - Тайники. - Юрики. - Подледна. - Гольцы. - Дальнейший путь мой по Терскому берегу мимо Умбы и Порьегубы. - Серебряная руда. - Впечатления при переезде через Кандалакшскую губу в бурю. - Волчья ночь. - Забытое и заброшенное в крае.
Теми же высокими гранитными скалами, до 25 и 30 сажен высотою, как Мурманский и Карельский берега, начинается и Терский берег от Святого Носа. Таким же гранитным утесом кончается он в вершине Кандалакшского залива. Выкрытые тундрой, с вечным снегом в оврагах, темно-красноватые горы эти тянутся до реки Поной, за изгибами которой разбросано первое селение Терского берега - село Поной, с деревянной церковью, с 20 домами, с таким же количеством обитателей (между которыми встречаются уже оседлые лопари) и с забором для семги, выстроенным поперек порожистой, глубокой реки. Тою же тундрою и беловатым ягелем - оленьим мохом - выкрыты горы и прибрежные скалы берега на дальнейшем протяжении полуострова до реки Пулонги. Редко горы эти и прибрежные скалы поднимаются выше 50 сажен, но большая часть из них, уже около острова Сосновца, покрывается мохом зеленоватого цвета и мелким кустарником, который, по мере приближения берега к реке Пулонге, переходит постепенно в реденький, невысокий сосновый и березовый лес.
Беднее и бесприветнее вида этого прибрежья можно представить себе один только голый Мурманский берег океана, продолжением которого можно считать безошибочно всю северную, начальную часть Терского берега. Около Пулонги начинаются уже песчаные осыпи и кое-где глинистые прикрутости, которые при устье самой большой из рек Терского берега - Варзуги - являются сплошным песчаным полем, кое-где испещренным невысокими песчаными холмами в середине этого поля и более высоким, менее редким лесом по окраинам его. Пять только селений приютились на всем этом бесприветном протяжении Терского берега, до устья реки Варзуги, при устьях маленьких речек, на береговых прикрутостях. Во всех этих селениях можно видеть деревянные часовни, в редком церковь. Таковы Пялица (20 дворов), Чапома (22), Стрельна (4), Тетрина (30) и Чавонга (13). Из деревень этих только одна Тетрина, как бы в исключение из общего правила, не прячется за дальними коленами реки, дальше внутрь земли от устья, но видится с моря всецело на мыске, у подошвы голой гранитной крутизны; оттого и сам вид деревни картинно-своеобразен. Так же приглуб Терский берег и на этом половинном протяжении своем (от Поноя до Варзуги), как приглуб он и везде дальше до Кандалакши. Кое-где и около него есть песчаные отпрядыши и глубокие острова, между которыми по величине замечателен Сосновец, служивший в недавнюю войну станцией судов соединенного англо-французского флота.
Остров этот голым камнем, прорезанным кварцем на десять сажен, возвышается над поверхностью моря, в недальнем (2 мили) расстоянии от берега, и идет на 600 сажен в длину и на 320 сажен в ширину. Издали видится на нем красная башня, а на западном берегу несколько крестов. Теми же крестами в некоторых местах установлено и все прибрежье. Кресты эти и становые избы кое-где на южных отклонах гор, успевают еще поддерживать веру в то, что едешь не окончательно пустыми, безлюдными местами, что если теперь не видно жизни, то во всяком случае, была она прежде, будет потом. Только около редких бедных селений успеваешь встречать живого человека: это или рыбак, выехавший с товарищами осматривать сеть, пущенную в море, или иногда куча девок с песнями и смехом плывут в таком же карбасе на ближний остров докашивать траву или добирать ягоду, успевшую уже созреть на то время (конец июля). Забравшись в селение, встречаешь те же чистые избы, тех же приветливых и словоохотливых русских мужичков с их своеобразным, в высшей степени типичным говором, с их бытом, сложившимся под иными условиями, при иной обстановке, чем во всяком другом месте великой России. Заселение Терского берега славянским племенем одновременно с заселением этим же племенем всего севера России. Умение освоиться с чужой местностью в течение этих шести-семи веков, как с родною, дает почти прямое право считать русское племя за аборигенов прибрежьев Белого моря, а настоящих аборигенов - финское племя лопарей - как пришлецов, как гостей на чужом пиру и притом гостей почти лишних и ненужных.
Лопари, или собственно так называемая "терская лопь", встречаются поодиночке не только на Мурмане, но и у реки Иоканги и на берегу Лумбовского залива (до 80 душ), ив каждом селении Терского берега работниками у богатых хозяев. Семьями или целыми погостами встречаются они только у реки Поноя (свыше 50 душ), около острова Сосновца (свыше 20 душ) и верстах в двадцати от селения Кузреки. В первом случае живут они у моря и ради моря, а потому посильно кладут и свою долю влияния на отправление звериных промыслов и рыбной ловли больше, чем карелы.